group-telegram.com/travkinatxt/1121
Last Update:
О чем же можно писать во время войны? И кто это решает? И как это «можно» и «нельзя» сочетаются с писательской свободой и честностью?
К сожалению, в своем эссе «Критика культуры и общество» немецкий философ Теодор Адорно не расшифровывает свой тезис «писать стихи после Освенцима — варварство», может быть, именно благодаря этому она и западает в душу. Значат ли эти слова, что красота искусства и мучительные кошмары, которые причиняют люди людям, не могут сосуществовать? Может быть, это звучит как нравственный призыв к тем, кто далек от этого страдания? Сам Адорно уехал в 1933 году из Германии в Великобританию и затем в США, где и был во время Холокоста — может быть, он говорил о моральном долге выживших (и просто живых и живущих вне этого кошмара) писать только о трагедии, привлекать к ее решению свои ресурсы — а не заниматься поисками формальной красоты?
Для меня было бы понятнее, если бы Адорно сказал «писать стихи после Освенцима невозможно» в том смысле, что ты на это просто не способен, ведь перед глазами встают картины, от которых хочется бежать, а не подбирать под него рифму. Может быть, только поэт вселенского масштаба мог бы писать настоящие стихи после Освенцима.
Готовясь к этому письму, я узнала о писателе, историке, философе, социологе и, выходит, поэте вселенского масштаба Гансе Гюнтере Адлере. Когда ему было 30 лет, он жил в Праге, откуда нацисты депортировали его вместе с женой и ее матерью в Терезинское гетто, а через 2 года — в Освенцим, где в первый же день в газовой камере были убиты обе женщины. Затем он год провел в Бухенвальде. Всё это страшные и очень известные названия. За время Холокоста нацисты убили его родители и еще 16 родственников.
Адлер написал не только фундаментальную историко-философски-социологическую книгу «Терезиенштадт. 1941–1945. Облик общества насилия», где скрупулезно описал множество аспектов жизни в гетто от культуры до экономики. Он также написал 130 лагерных стихотворений: сто из них в Терезине, остальные — при пересылке в Аушвиц и из Аушвица в лагеря, примыкавшие к Бухенвальду. Я нашла их перевод на русский язык, согласованный с наследниками поэта, и небольшую предысторию этого перевода здесь — пожалуйста, почитайте их, когда будете готовы.
Это поразительная живая и одновременно мрачная и тяжелая документальная поэзия, в которой я узнаю состояние истерзанной травмированной психики. Конечно, кошмары концлагерей — кольца ада поглубже военных. Но мой опыт человековеда показывает, что наши страдания отличаются в большей степени объективно: субъективно же нам доступен не такой уж большой спектр переживаний. Оттого частные истории в искусстве часто находят такой огромный отклик сквозь языки и время. Есть что-то универсальное в том, как человеческое сознание переживает жестокость человека к человеку, как реагирует на массовость умерщвления, на хрупкость и униженность человеческой плоти.
И точно так же, как я в начале полномасштабного вторжения, Адлер писал не после своей трагедии, а во время неё — может быть, это действительно помогает уложить в голове, оторвать от себя, вырвать отраву из самой своей сердцевины и выжить? Наверное, только художники, оказавшиеся в созданном людьми аду — будь то война, трудовые и концентрационные лагеря, тюрьмы и СИЗО — могут понять, зачем писать стихи в Освенциме. И я понимаю тоже.
— это отрывок из моей писательской рассылки There Will Be Book, которую вы можете прочитать целиком, оформив подписку на мой Patreon от 5$. Второй выпуск посвящен вопросу творческой свободы и несвободы, долженствовани/ и честности художника.
Ваша поддержка помогает мне работать над новой книгой о писательстве и творческом процессе с точки зрения психологии! Спасибо!
BY Настигло
Share with your friend now:
group-telegram.com/travkinatxt/1121