Долго искал ёмкую формулировку для своего скепсиса в отношении кабинетной разработки проектов будущего для России, особенно проектов конституции. И нашёл наконец у Негри.

Как я уже писал, это прогрессивное занятие по сравнению с болезненным самоедством оппозиционной общественности, но в своей вынужденной априорности эти разработки слишком недооценивают значение политической борьбы. В таком виде эта мысль не удовлетворяет своей расплывчатостью, хочется более концентрированного её выражения.

А оно всё это время лежало на поверхности у Негри: проблема априорных проектов конституции на будущее в том, что это конституции без учреждающей власти.

Негри показывает противоречие между учреждающей властью, которая несёт демократический заряд, и учреждённой властью, которая пытается ограничить первую, избавиться от неё, зафиксировав пределы власти в конституции. Учреждающая власть это стихия абсолютной демократии, а конституция это её укрощение и подавление. Демократия заканчивается там, где начинается конституция, обозначающая её пределы. Поэтому конституционализм это реакционное и антидемократическое учение.

Так вот попытки изобрести конституцию вне (или до) революционно-демократического процесса работают не на подготовку к построению демократии, а на превентивное обуздание будущего возвращения учреждающей власти и на противодействие её демократическому потенциалу.

После критики конституционного проекта Юдина-Магуна-Рощина следует воздать ему должное и подчеркнуть, что он положительно отличается от стандартных программных наработок для России будущего.

Если вынести за скобку всю конкретику (тем более что реальный конституционный выбор перед нами в обозримом будущем не встанет), то я вижу три полезных посыла этого проекта.

Во-первых, радикальна сама мысль о принятии принципально новой конституции и переучреждении государства. По понятным причинам это невозможно публично обсуждать в России. Но многие об этом даже не задумывались.

Во-вторых, авторы справедливо подчёркивают всем своим проектом, что существующие конституционные модели западных буржуазных республик не должны быть нашим единственным ориентиром. Конституцию 1993 года обосновывали как попытку построить «нормальную европейскую демократию», и весь наш дальнейший опыт показал, что это ошибка. К тому же сами эти «нормальные демократии» входят в кризис смыслов и самообоснования.

В-третьих, прогрессивным является посыл о максимальном вовлечении граждан в политическое участие. Хотя авторы здесь руководствовались скорее республиканским аргументом о том, что участие граждан предотвращает узурпацию власти. Мы же можем повернуть это в демократическую сторону и сказать, что участие ценно само по себе, потому что является смыслом политической жизни человека как такового (хотя тогда мы мгновенно войдём в противоречие с этой конституцией).

Наткнулся на внезапное упоминание жеребьёвки в проекте закона РСФСР «О выборах народных депутатов».

Осенью 1989 года шли общественные обсуждения конституционной реформы и нового избирательного законодательства под первые альтернативные выборы Съезда народных депутатов и всех советов в РСФСР. Межрегиональная депутатская группа, Московское объединение избирателей и клуб избирателей АН СССР разработали альтернативный законопроект о выборах*. В нём-то я и обнаружил этот пункт.

Альтернативный законопроект официально не рассматривали в Верховном Совете, но некоторые его пункты были учтены в принятом законе.

Знатоки постсоветского избирательного законодательства, подскажите, были ли в нём упоминания жеребьёвки для формирования комиссий?

*опубликован в газете «Смена» (№244 от 24.10.1989) — органе Ленинградского обкома ВЛКСМ, захваченном вольнодумцами.

Перечитывая к семинару тексты про новый муниципализм, остро ощутил, какой мощный этатистский поворот всё-таки произошёл в мире за последние годы. Ещё несколько лет назад в городской политике тут и там возникали и брали власть новые многообещающие демократические движения — а теперь от них почти ничего не осталось.

Мне казалось, что утрата привлекательности муниципалистского проекта — это только моё сугубо провинциальное ощущение. Понятно, что драматическое перерождение режима в России в 2022 году задушило среди прочего и едва зародившийся в конце 2010-х муниципалистский проект. Но в других местах муниципализм ведь продолжался?

А сейчас я смотрю на «новые муниципализмы» в Европе, Северной и Южной Америках и прочих местах, где они появились и имели некоторые успехи с 2015 по начало 2020-х, и вижу, что почти ничего от этого не осталось и там.

Ещё в 2017-2021 годах городская политика шла в гору: на карте Fearless Cities постоянно появлялись новые точки, тут и там зарождались новые муниципалистские движения, выходили исследования и публикации — нарастало ощущение того, что человечество наконец-то нащупывает новый демократический проект после провала левых движений в прошлом веке.

И вот к концу 2024 года вся наша политическая повестка снова состоит из региональных войн глобального значения между реакционерами и фундаменталистами. Геополитика опять завладела миром и умами с помощью брутальной силы оружия.

На этом фоне тексты о демократической городской политике двух-трёхлетней давности совершенно утратили свой субверсивный потенциал. От них больше не веет той альтернативной энергией, которая могла бы питать демократию. Тот же Букчин всё ещё богат отличными фрагментами — но смотришь за окошко и думаешь: «Да кому это нафиг уже нужно?».

Рассказал просветительскому проекту «Факультатив» про возникновение и эволюцию президентства в России.

Генеалогия президентской власти помогает лучше понять природу самого российского государства. Я бы даже сказал, что судьба Российской Федерации это судьба её президента.

При этом в дискуссиях о судьбах России я почти не вижу этого сюжета, он остаётся уделом узкого интереса историков и конституционалистов. Круто, что «Факультатив» решил исправить эту ситуацию.

Подписывайтесь на соцсети «Факультатива», ребята делают качественные просветительские ролики. С удовольствием смотрел их первый сезон.

https://www.youtube.com/watch?v=8uE8-Ak1NJ0

В копилку примеров головокружительных карьер новой элиты, которые помогают понять политэкономическую сущность постсоветской революционной эпохи в России:

Василий Шахновский 1957 года рождения
— в 1989 году скромный инженер из МИЭМ, активист партклуба при райкоме,
— в 1990 году избирается депутатом Моссовета от Москворецкого района по списку «Демократической России», активно поддерживает Попова,
— в 1991 году в 33 года становится управделами мэрии Москвы при Лужкове,
— в 1993-1995 годах активно участвует в разработке новой политической системы города, пишет первый Устав Москвы,
— в 1996 году работает в штабе Ельцина и переходит из мэрии к Ходорковскому в «Юкос» и МЕНАТЕП на топовые позиции,
— в 2000 году президент «ЮКОС-Москва»,
— в 2003 году миллиардер из списка Форбс.

Думаю, что 2024 год стал рубежным для российской публичной политики, потому что в нём завершилась та политическая игра, которая родилась из «болотных» протестов 2011-2012 годов и которую я бы назвал оппозиционной. При этом новая игра ещё не родилась, и вот какой она будет — это сейчас самый интересный для меня вопрос нашего политического будущего.

Сразу подчеркну, что речь не про завершение проектов или уход людей (такая ротация происходила постоянно), а именно про саму игру — то есть смыслообразующую рамку, которая состоит из правил и пространства ходов. Игра* задаёт репертуары действия, модели поведения и схемы восприятия.

Чем определялась оппозиционная политическая игра? Тут нужен более серьёзный анализ, я набросаю лишь контурно некоторые её характеристики.

1) Эта игра была именно оппозиционной: главной ставкой в ней была власть в существующей системе. Оппозиционные игроки открыто претендовали на власть и видели эту претензию легальной, а сопротивление этому элит — нелегальным. В этом она наследовала предыдущей игре нулевых, где власть ещё казалась сменяемой.

Как может быть иначе? Например, игра аполитичного гражданского общества (такая существовала и существует, кстати), которое хочет влиять на решения власти, не претендуя на саму власть. Или революционная игра, в которой завоевание власти равнозначно демонтажу всего режима. Оба момента были в оппозиционной игре, но скорее как её альтернативы.

2) Её репертуары действий были связаны с влиянием на общественное мнение: уличные акции, общественные кампании, медиа — всё это было направлено на то, чтобы пробудить общество, открыть ему глаза. Модель роста в ней строилась на наборе сторонников, число которых в какой-то момент должно стать достаточным для прихода к власти.

3) Центральным мотивом этой игры было обличение коррумпированных элит. Её мишенью были конкретные люди, а не система. Она не предполагала поиски новых оснований и правил совместной жизни. Реформы (например, судебная) виделись в ней способом восстановления нормальности, испорченной порочными людьми во власти. Преимущество в ней можно было получить за счёт демонстрации персональных добродетелей.

4) Гегемония прозападной либеральной идеологии. Её идейные ориентиры ограничивались либеральной демократией западного типа, которая считалась проверенным временем образцом. Любые попытки переизобретения страны вне этого образца маргинализировались. В этом она задана постпостсоветским комплексом неудавшегося возвращения на «столбовую дорогу цивилизации».

Эта игра не была единственной в российской публичной политике, но была преобладающей. Главным образом потому, что после «Болотной» в неё пришлось играть и власти. В 2022 году власть вышла из неё и окончательно лишила её легальности. После этого были попытки переизобрести её, но они провалились.

Унылые попытки играть в оппозиционную игру в 2024 году (например, на президентских выборах) продемонстрировали, что она исчерпана. Хотя многие ещё отрицают это, цепляясь за неё и на глазах превращаясь в её рудименты. Пожалуй, символическую точку в истории оппозиционной игры поставило убийство Навального.

Дальше вопрос, какой будет новая ведущая в российской публичной политике игра. Пока это игра самой власти, но неизбежно возникнет и что-то оппонирующее ей. Сейчас мы оказались в неприятном положении, когда старая игра завершена, а новая ещё не изобретена. Отсюда, кстати, известные пароксизмы оппозиционной публичной сферы. Как писал Грамши, между отмиранием старого и рождением нового располагается время чудовищ.

Вполне вероятно, что новая игра многим (и мне самому) не понравится, но я всё равно чувствую интригующее предвкушение.

*про источник концепции игры напишу отдельно.

Очередное наблюдение к тезису о конъюнктурной природе конституционного дизайна

В ходе I Съезда народных депутатов СССР в мае-июне 1989 года зарождающаяся демократическая оппозиция выступает за приоритет Съезда над формируемым им Верховным Советом*. «Демократы» понимают, что у них будет очень слабая позиция в ВС, а на Съезде у них больше возможностей проявить себя (в т.ч. благодаря популярным прямым трансляциям). Сахаров, например, настаивает на том, чтобы Съезд принимал все законы, а ВС был лишь подчинённым рабочим органом.

(*см. напр. Многотысячный митинг // Московские новости от 28.5.1989)

Спустя всего год, когда «демократы» смогут занять доминирующую позицию в Верховном Совете РСФСР при отсутствии большинства на Съезде РСФСР, их позиция развернётся на 180 градусов: теперь они всячески оттесняют Съезд в пользу ВС. В новой политической конъюнктуре Съезд становится для них слишком неудобным, на фоне чего развивается аргументация о нежизнеспособности больших Советов в пользу компактного профессионального парламента. Нечто очень похожее, но со своей спецификой, происходит в Моссовете, где «демократы» выносят всю содержательную работу в президиум подальше от большого Моссовета.

Перед нами здесь две конфликтующие версии конституционного дизайна, которые отстаивает одна и та же политическая сила в двух разных конъюнктурах. Это ещё одна иллюстрация моего тезиса о том, что конституционный дизайн (и его интерпретации) является существенно инструментальной и конъюнктурно-обусловленной вещью.

Этот тезис направлен против конституционалистских претензий на априорную разработку рецептов «хорошей» конституции. Конституционализм со своими идеями о разделении властей, сдержках и противовесах, гарантиях прав и прочим абстрактным хламом затемняет их конкретно-политическую природу. Он претендует на то, что может априорно задать «правильную» рамку для политической борьбы, тогда как на деле всякая конституционная рамка всегда сама является предметом политической борьбы.

Инертность политического мышления

В историко-политических штудиях избирательной кампании 1990 года меня отдельно волновал вопрос: почему КПСС так плохо выступила на них в Москве (проиграла 59/65 округов Съезда, ~2/3 Моссовета и ~10/33 райсоветов)? Даже если учесть общие протестные настроения на фоне ухудшения социально-экономической ситуации в стране, то результат всё равно выглядит слишком плохим для того уровня ресурсов, которым обладала партия в городе.

Полез изучать жизнь московских райкомов и горкома КПСС накануне выборов и увидел там удивительную вещь: тема выборов занимала в их повестке 2-3 место по значимости. А на первом месте шла подготовка к февральскому пленуму ЦК и XXVIII Съезду партии. Лишь в нескольких райкомах всерьёз относились к выборам в советы — и там КПСС показала хорошие результаты (например, в Севастопольском районе, где персек Брячихин активно вёл свою команду кандидатов, взял райсовет и сам прошёл в Моссовет).

Понятно, что основным фактором была энергичная кампания оппозиционного блока ДемРоссия, который сорвал куш. И всё же их возможности были пропорциональны вялости и уступчивости со стороны горкома и райкомов КПСС.

Но почему партийный актив так легкомысленно отнёсся к этим выборам и предпочёл, казалось бы, сугубо внутрипартийную борьбу?

Объяснение я нашёл в книге французской исследовательницы Кароль Сигман «Политические клубы и Перестройка в России: оппозиция без диссидентства». Вообще, это впечатляющая работа, которая открыла мне глаза на многие вещи. Пожалуй, моё главное читательское открытие последних месяцев.

Так вот, Сигман показывает, что весной 1990 года КПСС оставалась для многих центром политической жизни, несмотря на выборы в советы. Это мы рестроспективно так умны, потому что знаем из будущего, что выборы окажутся опрокидывающими для всей политической системы и сломают ситуацию в КПСС. Но тогда мало кто мог представить, что так будет.

Десятилетиями всё самое важное в советской политике решалось на партийной арене. Поэтому на самом деле нет ничего удивительного в том, что даже многие прогрессивно мыслящие люди в КПСС продолжали считать борьбу за делегатов на Съезд партии более важной, чем электоральную борьбу за места в советах, которые всю их жизнь играли третьестепенную роль.

Так сработала инертность мышления: центр тяжести советской политики весной 1990 года переместился из партии в советы и Съезд народных депутатов РСФСР, но многие осознавали это с опозданием. Те же, кто почувствовал это вовремя (как вожди ДемРоссии), сделали стратегически выгрышный выбор.

Интересно, что после выборов весны 1990 года, которые совпали с моментом легализации многопартийности, появилась сходная политическая инерция — люди бросились создавать разные партии в расчёте на переход к системе, в которой партии будут играть главную политическую роль, как на западе. И снова их обошла ДемРоссия, которая осталась надпартийным движением. Ретроспективно мы знаем, что партии так и останутся малозначительной сущностью в российской политике, но тогда создание партий казалось самой логичной точкой приложения усилий.

Когда вокруг ничего не меняется, инерция работает на вас — вы просто плавёте по течению. Но когда наступает эпоха радикальных перемен, политические магистрали деформируются, и на появившихся поворотах инерция выбрасывает вас на обочину. Сегодня мы живём в замороженном политическом пространстве и накапливаем инерцию, которая многим будет мешать, когда начнутся перемены. Чем и надо будет воспользоваться — добавлю я.

Читаю Гомера глазами троянцев

Отдельную сложность в моих штудиях по истории учреждения новой политической системы Москвы в 1990-1993 годах составляет изучение голоса проигравшей стороны.

Очевидно, что господствующий нарратив победителей скрывает очень многое — ровно для этого он и разработан. Чтобы выйти за его пределы, нужно, кроме прочего, посмотреть, что пишут о тех же событиях проигрывшие, то есть те, кто либо оказался разгромлен в тех баталиях и вылетел из политики, либо разочаровался и перешёл от поддержки новой власти к её анафеме.

Есть немало мемуаров, написанных такими людьми по горячим следам и содержащих много любопытных и противоречивых деталей. Но! Почти все такие тексты невыносимо вульгарно написаны. В лучшем случае они исполнены обиды и нытья (как у последнего персека МГК КПСС Прокофьева). Чаще это откровенно низкопробное борзописание, в котором на одно полезное историческое свидетельство приходится 10 страниц пустопорожнего злословия.

Вот, например, книга депутата Моссовета Андрея Савельева «Мятеж номенклатуры» (под псевдонимом А. Кольев). Посмотрите на эти названия глав: «Лидер лжи», «Возня у корыта», «Прохвосты ведут прихватизацию» и т.д. Внутри 3/4 текста выглядят примерно так: «Лгать всегда удобнее хором. Потом всегда можно сказать, что только рот открывал, а мелодию выводили другие…». Всё это ещё подаётся с пафосом откровений уровня «вот, кто НА САМОМ ДЕЛЕ развалил и растащил на пельмени великую державу».

Вроде бы типичная бесполезнейшая бульварная графомания, а с учётом личности самого автора ещё и омерзительная. Но если отжать из текста всю эту белиберду, то остаются частички полезных свидетельств. Местами он упоминает события, которых нет в других мемуарах и монографиях и которые затем можно проверить по более надёжным документам. Приходится абстрагироваться и в защитном костюме искать эти частички в загаженной кошками песочнице. Такие вот свидетели и участники событий, какие есть.

Интересно, что некоторые такие авторы писали и выступали в те годы в гораздо более спокойном и внятном стиле. Похоже, что этот буйно-нервозный язык появился у них по итогам всех событий. Чувствуется сильнейший психологический надлом.

Наткнулся в архивах на решение Президиума Моссовета об установке Соловецкого камня на пл. Дзержинского (теперь Лубянская) от 10 сентября 1990 года.

На самом деле мне постоянно попадаются подобные документы, оживляющие совершенно забытую политическую историю современной Москвы. Иногда они вызывают у меня сильные чувства.

Если среди вас есть энтузиасты, которые захотят собрать это в какой-то сборник, то могу собирать и пересылать.

В этом семестре буду читать курс «Современные теории и практики демократии» в Новой школе политических наук (НШПН). Приглашаю всех записываться и присоединяться!

Похожий курс я веду сейчас в Шанинке, но там более требовательный академический формат, построенный на серьёзной работе с текстами. В НШПН нет академических пререквизитов, участвовать можно с любым бэкграундом, даже если вы никогда не интересовались политической наукой и философией. Чтение для самых продвинутых там всё равно будет, но прослушать курс можно и без него. Кроме текстов будем разбирать исторические кейсы, кино и прочее.

Если вы хотите разобраться:
— на чём основаны современные представления о «демократических» и «недемократических» режимах,
— чем делиберативная демократия отличается от партисипативной, и обе эти от той «демократии», о которой обычно говорят в публичном поле,
— какие попытки изобретения новых демократических практик предпринимались в последние 60 лет и почему они в основном оказались неудачными,
то этот курс для вас.

Подробнее о курсе я расскажу на дне открытых дверей, там же вы можете узнать про другие (крутые) курсы НШПН этого семестра.

День открытых дверей будет в следующую среду, 19 февраля. Регистрируйтесь по ссылке и приходите за подробностями.

Поделюсь находкой.

В истории становления сверхцентрализованной системы власти в Москве меня интересует, среди прочего, такой обобщающий вопрос: в какой степени введение должности мэра было мотивировано потребностями экономической реформы, а в какой — политической борьбой. Сегодня я нашёл новую информацию, которая заставила меня пересмотреть свои взгляды на это.

Во всех известных мне нарративах о зарождении Российской Федерации явно доминирует мотив экономических реформ: советское государство разрушалось и трансформировалось в новое российское под действием прежде всего экономических сил и процессов. Все политические разногласия в этом случае так или иначе редуцируются к разногласиям об экономических реформах.

В мемуарах у Гавриила Попова акцент тоже делается на экономическую необходимость. Он пишет, что идея введения поста сильного мэра и ослабления советов до совещательных органов пришла ему в голову в ответ на провал принятия совместной программы экономических реформ РСФСР и СССР («500 дней»). Тогда-то у председателя Моссовета и возникла острая необходимость взять экономическое выживание в городе в свои руки. Эта логика казалась мне убедительной.

И вот сегодня я нашёл в архиве (ГАРФ, ф.10026, оп.4, д.1324) материалы о проекте реформы системы власти в Москве за авторством Попова, который он отправил в ВС СССР ещё в начале сентября 1990 года. В этом проекте уже были все основные его предложения о введении поста мэра, концентрирующего на себе всю полноту власти в городе.

Получается, что Попов разработал свой проект сильной исполнительной власти ещё до срыва экономических реформ. Это дезавуирует устоявшийся нарратив о введении сильной исполнительной власти в Москве в ответ на провал союзно-республиканской реформы в экономике.

Всякий раз сталкиваясь с комментариями политологов о подъёме правого популизма, я вижу, что их недоумение относительно его успехов на 9/10 основано на специфических представлениях об электоральной политике, зашитых глубоко в их дисциплине в виде теории, которую они восприняли в вузе как здравый смысл своей науки и которую никогда не рефлексировали.

Мол, как же так, избиратели «ржавого пояса» знают, что Трамп даёт им невыполнимые обещания, и всё равно голосуют за него? Или как же бывшие коммунисты стали голосовать за ультраправую АдГ в Германии? Вот уж чудеса, ну даёт этот популизм, прямо-таки мир сошёл с ума! Срочно нужно исследовать это призагадочное явление с помощью научных (указательный палец вверх) методов и эмпирических данных (ещё выше).

Если же копнуть в скрытые установки и философские основания мейнстримной политической науки, то загадочность правого популизма рассеивается. А если прибавить к этому историю неудавшихся попыток «демократизировать демократию» в виде партисипативных и делиберативных альтернатив, то вопрос о природе (правого) популизма и вовсе становится тривиальным.

Чем-то таким мы и займёмся на курсе «Современные теории и практики демократии» в НШПН. Сегодня там будет день открытых дверей, где можно будет узнать подробности об обучении. Регистрируйтесь и подключайтесь!

Лучший политфилософский комментарий к эпохе учреждения российской политической системы я пока нахожу у Шмитта в «Учении о конституции» (Verfassungslehre).

Вот, например, в апреле 1991 года на сессию Моссовета приходит Сергей Шахрай, тогда председатель комитета Верховного Совета РСФСР по законодательству. Президиум ВС накануне принял положение о выборах мэра Москвы, и Шахрая отправили защищать это решение в Моссовете.

Московские депутаты спрашивают: разве решение о введении поста мэра Москвы не требует изменений в конституции, ведь это новая ветвь власти, изменяющая государственный строй? Шахрай отвечает: «Этот посыл не обоснован. Ведь иначе изменение в соотношении представительной и исполнительной власти на уровне любого Совета, начиная с сельского, поселкового, также может быть расценено как изменение государственного строя всей республики» (Ведомости Моссовета №3).

Более того, вступает Шмитт, изменение отдельных конституционных положений не всегда означает смену конституции: «То, что “конституция” может быть изменена, не следует понимать так, будто фундаментальные политические решения, составляющие содержание конституции, могут быть отменены парламентом в любое время». Если бы речь шла о смене государственного строя, то решения парламента было бы недостаточно, ведь, например, «решения большинства в английском парламенте было бы недостаточно для превращения Англии в советское государство». (Перевод мой по английскому изданию.)

И тут же Шмитт объясняет главный трюк Шахрая: «Только прямая, осознанная воля всего английского народа, а не какого-то парламентского большинства, могла бы привести к таким фундаментальным изменениям». Поскольку учредительная власть у народа, только он может сменить государственный строй.

Шахрай: «Президиум Верховного Совета РСФСР в порядке эксперимента для двух городов — Москвы и Архангельска — сделал этот шаг. Причём только для тех городов, в которых был проведён опрос, по сути местный референдум… По решению москвичей мы пошли на введение в Москве поста мэра города». Иначе говоря, государственный строй всё-таки меняется, но делает это не Верховый Совет, а народ-суверен, тогда как «Президиум Верховного Совета РСФСР неукоснительно выполняет главный принцип нашего государственного строя — принцип верховенства воли народа в решении важнейших вопросов» (Шахрай).

После этого формалистские парирования депутатов теряют всякую силу.

Так опрос (даже не референдум!) москвичей 17 марта 1991 года становится актом учредительной воли народа.