Тони Моррисон о том, почему прозаику важно придумывать и выдумывать
INTERVIEWER
When you create a character is it completely created out of your own imagination?
MORRISON
I never use anyone I know. In The Bluest Eye I think I used some gestures and dialogue of my mother in certain places, and a little geography. I’ve never done that since. I really am very conscientious about that. It’s never based on anyone. I don’t do what many writers do.
INTERVIEWER
Why is that?
MORRISON
There is this feeling that artists have—photographers, more than other people, and writers—that they are acting like a succubus … this process of taking from something that’s alive and using it for one’s own purposes. You can do it with trees, butterflies, or human beings. Making a little life for oneself by scavenging other people’s lives is a big question, and it does have moral and ethical implications.
In fiction, I feel the most intelligent, and the most free, and the most excited, when my characters are fully invented people. That’s part of the excitement. If they’re based on somebody else, in a funny way it’s an infringement of a copyright. That person owns his life, has a patent on it. It shouldn’t be available for fiction.
The Paris Review, 128 (осень 1993)
INTERVIEWER
When you create a character is it completely created out of your own imagination?
MORRISON
I never use anyone I know. In The Bluest Eye I think I used some gestures and dialogue of my mother in certain places, and a little geography. I’ve never done that since. I really am very conscientious about that. It’s never based on anyone. I don’t do what many writers do.
INTERVIEWER
Why is that?
MORRISON
There is this feeling that artists have—photographers, more than other people, and writers—that they are acting like a succubus … this process of taking from something that’s alive and using it for one’s own purposes. You can do it with trees, butterflies, or human beings. Making a little life for oneself by scavenging other people’s lives is a big question, and it does have moral and ethical implications.
In fiction, I feel the most intelligent, and the most free, and the most excited, when my characters are fully invented people. That’s part of the excitement. If they’re based on somebody else, in a funny way it’s an infringement of a copyright. That person owns his life, has a patent on it. It shouldn’t be available for fiction.
The Paris Review, 128 (осень 1993)
Forwarded from Любимовка
Заканчиваем публикации новых пьес этого года пятым шорт-листом нашего бессрочного конкурса «Драматургия против войны». В него вошло 15 пьес, которые авторы прислали с марта по сентябрь. В них авторы рефлексируют на тему войны как вовне, так и внутри.
Уля Лучик — «Песня»
Илья Доманов — «Мой красный нос»
Карина Пронина — «Плохой бурят хороший»
Лёня Браверман — «Четыре позиции»
Аноним — «Зимний синдром»
Нана Гринштейн, Надия Гуменюк, Фридерике Мельтендорф, Наталия Резниченко, Юлия Соловьева, Юлия Цайхенкинд, Хенрике Шмидт — «Запретные чувства... во время войны»
Виталий Ченский — «Дрейф»
Алина Фаркаш — «Свадьбы не будет»
Роман Осминкин — «Пьеса пищеварительного тракта одного младенца рожденного за месяц до войны»
Марта Райцес — «Улыбка усопшего»
Поля Ж. — «Язык ветвей»
Леся Гура — «Она»
Женя Сташков и Владислава Петрова — «Содружество эмигрировавших квиров»
Рома Егоров — «Андижанская полька»
Анастасия Чече — «Н.О.»
Подробности на сайте.
С любовью и миром,
независимый фестиваль Любимовка 🖤
Уля Лучик — «Песня»
Илья Доманов — «Мой красный нос»
Карина Пронина — «Плохой бурят хороший»
Лёня Браверман — «Четыре позиции»
Аноним — «Зимний синдром»
Нана Гринштейн, Надия Гуменюк, Фридерике Мельтендорф, Наталия Резниченко, Юлия Соловьева, Юлия Цайхенкинд, Хенрике Шмидт — «Запретные чувства... во время войны»
Виталий Ченский — «Дрейф»
Алина Фаркаш — «Свадьбы не будет»
Роман Осминкин — «Пьеса пищеварительного тракта одного младенца рожденного за месяц до войны»
Марта Райцес — «Улыбка усопшего»
Поля Ж. — «Язык ветвей»
Леся Гура — «Она»
Женя Сташков и Владислава Петрова — «Содружество эмигрировавших квиров»
Рома Егоров — «Андижанская полька»
Анастасия Чече — «Н.О.»
Подробности на сайте.
С любовью и миром,
независимый фестиваль Любимовка 🖤
BBC 4 только что выпустило свою версию "Финиста Ясного Сокола" Светланы Петрийчук - продюсер Саша Евтушенко (да, сын Евгения Александровича), переводчик Анна Разумная, консультант перевода - Джули Кёртис.
Анна Наринская, Нина Назарова и я комментируем реалии, в которых создавалась пьеса и спектакль, за который Петрийчук и Беркович оказались в тюрьме.
https://www.bbc.co.uk/programmes/m00260x5
Анна Наринская, Нина Назарова и я комментируем реалии, в которых создавалась пьеса и спектакль, за который Петрийчук и Беркович оказались в тюрьме.
https://www.bbc.co.uk/programmes/m00260x5
BBC
BBC Radio 4 - Drama on 4, Finist the Bright Falcon
Provocative play about Russian women who travelled to Syria to marry IS fighters.
Сегодня день рождения Сергея Гандлевского.
"Бабук" очень вовремя издаёт его собрание сочинений, а я вспомню старое, прекрасное, печальное.
Когда я жил на этом свете
И этим воздухом дышал,
И совершал поступки эти,
Другие, нет, не совершал;
Когда помалкивал и вякал,
Мотал и запасался впрок,
Храбрился, зубоскалил, плакал —
И ничего не уберег;
И вот теперь, когда я умер
И превратился в вещество,
Никто — ни Кьеркегор, ни Бубер —
Не объяснит мне, для чего,
С какой — не растолкуют — стати,
И то сказать, с какой-такой
Я жил и в собственной кровати
Садился вдруг во тьме ночной.
"Бабук" очень вовремя издаёт его собрание сочинений, а я вспомню старое, прекрасное, печальное.
Когда я жил на этом свете
И этим воздухом дышал,
И совершал поступки эти,
Другие, нет, не совершал;
Когда помалкивал и вякал,
Мотал и запасался впрок,
Храбрился, зубоскалил, плакал —
И ничего не уберег;
И вот теперь, когда я умер
И превратился в вещество,
Никто — ни Кьеркегор, ни Бубер —
Не объяснит мне, для чего,
С какой — не растолкуют — стати,
И то сказать, с какой-такой
Я жил и в собственной кровати
Садился вдруг во тьме ночной.
BAbook
Сергей Гандлевский — BAbook
Книжная полка Сергея Гандлевского. Список доступных в нашем магазине электронных и аудиокниг автора.
Чудесная короткая (очень короткая) проза Леонида Межибовского, которого мы знаем как издателя и книготорговца, на Post(non)fiction.
Несколько лет я жил более-менее спокойно и сносно, пока в школе не начался английский и моя безупречная некартавость оказалась несовместимой с чужеземным «р». Мне взяли репетиторшу. Наскоро перепробовав все известные ей бесконтактные способы, она перешла к уже испытанной мною методе. (В южном городе Р., похоже, не знали других доходчивых способов править звук, которому город был обязан своим названием.)
Шариковой ручкой, очень похожей на прежнюю, она придавала нужное положение моему языку и верховодила им, добиваясь правильного звукоизвлечения. Я же больше всего волновался о нёбном язычке и представлял, как его тонкая ткань рвется и распадается на мелкие кусочки, и боялся проглотить их, после чего их будет уже не собрать. Этот постоянный страх и закончился тем, что мои мучения принесли какие-никакие плоды.
Потом я продолжал расти в Ленинграде. Но и там обнаружилась проблема — я говорил тихо, а доктор обнаружил причину в редком дефекте диафрагмы. От попыток ее исправления меня избавило отсутствие в СССР шариковых ручек подходящей длины.
https://postnonfiction.org/descriptions/tequila/
Несколько лет я жил более-менее спокойно и сносно, пока в школе не начался английский и моя безупречная некартавость оказалась несовместимой с чужеземным «р». Мне взяли репетиторшу. Наскоро перепробовав все известные ей бесконтактные способы, она перешла к уже испытанной мною методе. (В южном городе Р., похоже, не знали других доходчивых способов править звук, которому город был обязан своим названием.)
Шариковой ручкой, очень похожей на прежнюю, она придавала нужное положение моему языку и верховодила им, добиваясь правильного звукоизвлечения. Я же больше всего волновался о нёбном язычке и представлял, как его тонкая ткань рвется и распадается на мелкие кусочки, и боялся проглотить их, после чего их будет уже не собрать. Этот постоянный страх и закончился тем, что мои мучения принесли какие-никакие плоды.
Потом я продолжал расти в Ленинграде. Но и там обнаружилась проблема — я говорил тихо, а доктор обнаружил причину в редком дефекте диафрагмы. От попыток ее исправления меня избавило отсутствие в СССР шариковых ручек подходящей длины.
https://postnonfiction.org/descriptions/tequila/
postnonfiction.org
ТЕКИЛА. Леонид Межибовский
Правда была одним из моих самых ранних слов, поскольку артикулировать ее требовалось, начиная с яслей, перетекших (вместе с ее поисками) в детский сад.
Сегодня 9 лет моим дорогим друзьям (и издателям, но это не так уж и важно), тель-авивскому книжному магазину Babel Books.
Лет десять тому назад я вышел покурить на московскую кухню Евгения и Лены Коганов и увидел на стене таблицу ивритских местоимений. Я сам уже совсем собрался уезжать и очень обрадовался.
- А у вас есть планы, или вы просто хотите уехать и разбираться на месте?
- Мы хотим открыть книжный магазин - с такими книгами, которые интересно читать нам самим, - ответил Женя, и, кажется, я обидно засмеялся, за что мне стыдно до сих пор. Но я же хорошо знал Израиль, с середины 90-х проводил там много времени и, как казалось, отлично понимал, что эта прекрасная затея если и реализуется, то проживёт недолго.
Возможно, это история про то, что эксперт легко проигрывает визионеру.
Они открыли «Бабель» в центре Тель-Авива. 9 лет. Сотни лекций и чтений. Полсотни изданных книг. Франшизы в Иерусалиме, Хайфе, Берлине и Вене.
До 120, дорогие.
Лет десять тому назад я вышел покурить на московскую кухню Евгения и Лены Коганов и увидел на стене таблицу ивритских местоимений. Я сам уже совсем собрался уезжать и очень обрадовался.
- А у вас есть планы, или вы просто хотите уехать и разбираться на месте?
- Мы хотим открыть книжный магазин - с такими книгами, которые интересно читать нам самим, - ответил Женя, и, кажется, я обидно засмеялся, за что мне стыдно до сих пор. Но я же хорошо знал Израиль, с середины 90-х проводил там много времени и, как казалось, отлично понимал, что эта прекрасная затея если и реализуется, то проживёт недолго.
Возможно, это история про то, что эксперт легко проигрывает визионеру.
Они открыли «Бабель» в центре Тель-Авива. 9 лет. Сотни лекций и чтений. Полсотни изданных книг. Франшизы в Иерусалиме, Хайфе, Берлине и Вене.
До 120, дорогие.
Одно из любимых изданий, The Public Domain Review, решило напомнить десять самых своих популярных публикаций уходящего года.
Начали с текста с близким к гениальности заголовком - Windows Onto History, "Окна в историю". Это эссе про историю пражской дефенестрации.
https://publicdomainreview.org/essay/windows-onto-history/
Начали с текста с близким к гениальности заголовком - Windows Onto History, "Окна в историю". Это эссе про историю пражской дефенестрации.
https://publicdomainreview.org/essay/windows-onto-history/
The Public Domain Review
Windows Onto History: The Defenestrations of Prague (1419–1997)
Throwing people out of windows (or defenestrating them, as the Latin has it) is an act imbued with longstanding political significance in Prague. From the Hussite revolt in the late Middle Ages through the Thirty Years’ War to modern instances of “autodefenestration”…
2025 год начался с того, что перезапустился невероятный по объёму материала сайт, посвящённый Полу Боулзу - там, например, есть полный каталог его танжерской библиотеки, сделанные им записи марокканской музыки и великолепный фотоархив.
Ещё одна удивительная новость начала года: Маша Зусманович, внучка Павла Зальцмана, пишет вчера в фэйсбуке:
"Сегодня день рождения моего деда, П.Я. Зальцмана, художника и писателя. Как настоящий джентельмен, он сам сделал нам изумительный подарок: нашлись несколько папок его рисунков 1920-х-1950-х годов.
Только начала их сканировать, потом еще надо будет точно определиться с датировками. Не то чтобы они переворачивают представления о его работе, но много очень хорошего".
Вот бы ещё кто переиздал зальцмановских "Щенков", появивишихся в 2017 в "Водолее" крохотным тиражом (впрочем, эта книга легко находится на пиратских сайтах).
Целесообразность ада. О Зальцмане в программе Дмитрия Волчека. Свобода, 2012
Евгений Коган о Зальцмане, "Щенках" и "Средней Азии в Средние века"
"Сегодня день рождения моего деда, П.Я. Зальцмана, художника и писателя. Как настоящий джентельмен, он сам сделал нам изумительный подарок: нашлись несколько папок его рисунков 1920-х-1950-х годов.
Только начала их сканировать, потом еще надо будет точно определиться с датировками. Не то чтобы они переворачивают представления о его работе, но много очень хорошего".
Вот бы ещё кто переиздал зальцмановских "Щенков", появивишихся в 2017 в "Водолее" крохотным тиражом (впрочем, эта книга легко находится на пиратских сайтах).
Целесообразность ада. О Зальцмане в программе Дмитрия Волчека. Свобода, 2012
Евгений Коган о Зальцмане, "Щенках" и "Средней Азии в Средние века"
Геннадий Каневский
небо становится ближе
с каждым днем
(бг)
звонили из отчизны. о войне,
правительстве и ценах там нельзя -
и вот мы говорили о погоде.
снег, говорят, там стал совсем плохой:
идёт-идёт - и падает. немного
в сторонке полежит - и порываясь
идти опять, на помощь кличет ветер,
и тот, такой же дряхлый старикан,
с которым у подъезда в домино
они играли раньше, поднимает
его - и вот они опять бредут
с воздвиженки к себе на маросейку,
пошатываясь,
между тем как небо
в кокетливо приталенном пальто
смущённо-сероватого оттенка,
что в моде был сезон назад, стыдится
двух стариков, идёт слегка поодаль,
лишь иногда оглянется на них -
и ускоряет шаг. на яузском бульваре
(лихой у них маршрут, семь вёрст - не крюк)
всё кажется - вот-вот они догонят,
но стоит выйти к скверу и к реке,
и видно - убежало далеко,
и с каждым днём становится всё дальше.
небо становится ближе
с каждым днем
(бг)
звонили из отчизны. о войне,
правительстве и ценах там нельзя -
и вот мы говорили о погоде.
снег, говорят, там стал совсем плохой:
идёт-идёт - и падает. немного
в сторонке полежит - и порываясь
идти опять, на помощь кличет ветер,
и тот, такой же дряхлый старикан,
с которым у подъезда в домино
они играли раньше, поднимает
его - и вот они опять бредут
с воздвиженки к себе на маросейку,
пошатываясь,
между тем как небо
в кокетливо приталенном пальто
смущённо-сероватого оттенка,
что в моде был сезон назад, стыдится
двух стариков, идёт слегка поодаль,
лишь иногда оглянется на них -
и ускоряет шаг. на яузском бульваре
(лихой у них маршрут, семь вёрст - не крюк)
всё кажется - вот-вот они догонят,
но стоит выйти к скверу и к реке,
и видно - убежало далеко,
и с каждым днём становится всё дальше.
28 декабря исполнилось 20 лет, как умерла Сюзен Сонтаг. The Paris Review вспоминает интервью, которое в июле 1994 взял у Сонтаг американский поэт Эдвард Хирш.
INTERVIEWER
Is it old-fashioned to think that the purpose of literature is to educate us about life?
SONTAG
Well, it does educate us about life. I wouldn’t be the person I am, I wouldn’t understand what I understand, were it not for certain books. I’m thinking of the great question of nineteenth-century Russian literature: how should one live? A novel worth reading is an education of the heart. It enlarges your sense of human possibility, of what human nature is, of what happens in the world. It’s a creator of inwardness.
INTERVIEWER
Do writing an essay and writing a piece of fiction come from different parts of yourself?
SONTAG
Yes. The essay is a constrained form. Fiction is freedom. Freedom to tell stories and freedom to be discursive, too. But essayistic discursiveness, in the context of fiction, has an entirely different meaning. It is always voiced.
INTERVIEWER
It seems as if you have pretty much stopped writing essays.
SONTAG
I have. And most of the essays I’ve succumbed to writing in the past fifteen years are requiems or tributes. The essays on Canetti, Barthes, and Benjamin are about elements in their work and sensibility that I feel close to: Canetti’s cult of admiration and hatred of cruelty, Barthes’s version of the aesthete’s sensibility, Benjamin’s poetics of melancholy. I was very aware that there’s much to be said about them that I didn’t say.
INTERVIEWER
Do you think much about the audience for your books?
SONTAG
Don’t dare. Don’t want to. But, anyway, I don’t write because there’s an audience. I write because there is literature.
https://theparisreview.org/interviews/1505/the-art-of-fiction-no-143-susan-sontag
INTERVIEWER
Is it old-fashioned to think that the purpose of literature is to educate us about life?
SONTAG
Well, it does educate us about life. I wouldn’t be the person I am, I wouldn’t understand what I understand, were it not for certain books. I’m thinking of the great question of nineteenth-century Russian literature: how should one live? A novel worth reading is an education of the heart. It enlarges your sense of human possibility, of what human nature is, of what happens in the world. It’s a creator of inwardness.
INTERVIEWER
Do writing an essay and writing a piece of fiction come from different parts of yourself?
SONTAG
Yes. The essay is a constrained form. Fiction is freedom. Freedom to tell stories and freedom to be discursive, too. But essayistic discursiveness, in the context of fiction, has an entirely different meaning. It is always voiced.
INTERVIEWER
It seems as if you have pretty much stopped writing essays.
SONTAG
I have. And most of the essays I’ve succumbed to writing in the past fifteen years are requiems or tributes. The essays on Canetti, Barthes, and Benjamin are about elements in their work and sensibility that I feel close to: Canetti’s cult of admiration and hatred of cruelty, Barthes’s version of the aesthete’s sensibility, Benjamin’s poetics of melancholy. I was very aware that there’s much to be said about them that I didn’t say.
INTERVIEWER
Do you think much about the audience for your books?
SONTAG
Don’t dare. Don’t want to. But, anyway, I don’t write because there’s an audience. I write because there is literature.
https://theparisreview.org/interviews/1505/the-art-of-fiction-no-143-susan-sontag
The Paris Review
The Art of Fiction No. 143
Susan Sontag lives in a sparsely furnished five-room apartment on the top floor of a building in Chelsea on the west side of Manhattan. Books—as many as fifteen thousand—and papers are everywhere. A lifetime could be spent browsing through the books on…
На следующей неделе гастролирую в Израиле: встречаюсь с читателями и мы говорим о "Нескольких историях"
15 января
19:30.
Бабель Тель-Авив
Allenby 19
16 января
19:30
Бабель Иерусалим
King George 31
19 января
19:00
Бабель Хайфа
Hatib 10
А вот рецензия Анны Берсенёвой на "Несколько историй" в "Книжном клубе Бориса Акунина"
https://babook.org/posts/2231
15 января
19:30.
Бабель Тель-Авив
Allenby 19
16 января
19:30
Бабель Иерусалим
King George 31
19 января
19:00
Бабель Хайфа
Hatib 10
А вот рецензия Анны Берсенёвой на "Несколько историй" в "Книжном клубе Бориса Акунина"
https://babook.org/posts/2231
BAbook
МОЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ. МИХАИЛ КАЛУЖСКИЙ
Среда с Анной Берсеневой (Татьяной Сотниковой)
Варлам Тихонович Шаламов (18.06.1907 – 17.01.1982).
Меня застрелят на границе,
Границе совести моей,
И кровь моя зальёт страницы,
Что так тревожили друзей.
Когда теряется дорога
Среди щетинящихся гор,
Друзья прощают слишком много,
Выносят мягкий приговор.
Но есть посты сторожевые
На службе собственной мечты,
Они следят сквозь вековые
Ущербы, боли и тщеты.
Когда в смятенье малодушном
Я к страшной зоне подойду,
Они прицелятся послушно,
Пока у них я на виду.
Когда войду в такую зону
Уж не моей — чужой страны,
Они поступят по закону,
Закону нашей стороны.
И чтоб короче были муки,
Чтоб умереть наверняка,
Я отдан в собственные руки,
Как в руки лучшего стрелка.
Меня застрелят на границе,
Границе совести моей,
И кровь моя зальёт страницы,
Что так тревожили друзей.
Когда теряется дорога
Среди щетинящихся гор,
Друзья прощают слишком много,
Выносят мягкий приговор.
Но есть посты сторожевые
На службе собственной мечты,
Они следят сквозь вековые
Ущербы, боли и тщеты.
Когда в смятенье малодушном
Я к страшной зоне подойду,
Они прицелятся послушно,
Пока у них я на виду.
Когда войду в такую зону
Уж не моей — чужой страны,
Они поступят по закону,
Закону нашей стороны.
И чтоб короче были муки,
Чтоб умереть наверняка,
Я отдан в собственные руки,
Как в руки лучшего стрелка.