А.Н. МАНДЕЛЬШТАМ О КРИТИКЕ ИТАЛЬЯНСКОЙ ДОКТРИНЫ СТАТУТОВ

Сделанный нами очерк вполне подтверждает выводы Лэне о методе итальянской школы. Метод этот заключался не в механическом делении всех статутов на личные и реальные. Эта ходячая сказка должна быть наконец оставлена. Напротив того, постглоссаторы обращались к каждому юридическому отношению в частности, и определяли так или иначе значение входящих в него иностранных элементов. Личные и реальные статуты итальянской доктрины не желают вовсе обнять все разнообразие отношений, вызываемых международной жизнью индивидов.

Признавая вместе с Лэне громадное значение и достоинство метода итальянской теории статутов, я не могу зато разделить его увлечения основным принципом, вдохновляющим статутариев принципом справедливости или природы вещей. Это начало носит слишком метафизически и субъективный характер, для того чтобы лечь в основы системы международного частного права. Решения, которые выставляют итальянские постглоссаторы опираются на основания троякого рода. Чаще всего, как мы видели, справедливым кажется им то, что соответствует цели или воззрениям данного территориального закона.

Теории Бартола и Бальда о льготных и стеснительных статутах ярко иллюстрируют эту тенденцию. Лэне видит в этом учении зачатки теории о публичном порядке. Эту гипотезу можно принять лишь с оговоркой, что стеснительные статуты выражают идею только национального, субъективного публичного порядка, а ни в каком случае международного. Теория Салицета о переходе наследства, опирающаяся на римскую идею единства наследства,имеет тот же субъективный отпечаток, который чувствуется в творениях всей школы.

Гюи Кокилл прямо и отчетливо указываете на необходимость сообразоваться с целью территориального законодателя. Другие решения основаны на в корне неверной мысли, что воля частных лиц может оказать непосредственно влияние на определение компетентного законодательства. Уже Салицет говорит о „молчаливом подчинении" наследодателя закону домициля или родины; Рох Курций основывает экстратерриториальную силу loci contractus на молчаливом подчинены сторон 2 ); наконец, Дюмулен освобождает волю сторон в области контрактов от всяких стеснений со стороны закона, выводя эту волю из обстоятельств дела.

В третьей группе решений можно заметить влияние потребностей самой международной жизни. Сюда относится знаменитое правило locus regit actum, закрепленное Бартолом в итальянской доктрине. Но Бартол основывается то на римских текстах, то на льготном характере правила и не дает нам рационального и объективного объяснения; такого объяснения мы не находим и у других корифеев школы. Можно думать, что в этом и в некоторых других случаях, итальянские статутарии только констатировали установившееся обычноепрово. Правда, можно указать тексты, в которых выдвинута объективная точка зрения. Так на примере, Бартол ограничивает способность сына семейства к составлению завещания пределами территории, дабы не вредить интересам третьих лиц (ne alteri facerit prejudicium, Bartolus 1. с. § 41, s).

Но в громадном большинстве случаев субъективизм берет верх. Тот же Бартол подчиняет неспособность несовершеннолетнего к составлению завещания и заграницей закону местожительства (Bartolus, 1. с. § 32), а другой статутарий Рох Курций подтверждает это решение доводом, что иначе статуты потеряли бы всякий смысл. Тирако того же мнения; он согласен, что определение недееспособности замужней женщины по закону её родины может вредить третьим лицам, но находит невозможным дозволить ей обходить отечественные законы.

Между тем экстратерриториальная сила закона о недееспособности более всего способна нарушить интересы международного оборота. Таким образом, мы вправе заключить, что мерило справедливости, прилагаемое итальянской теорией статутов к разрешению конфликтов законов носит субъективный, условный характер. Бартолисты не возвысились до объективного воззрения на задачи международного частного права. И может быть главной помехой служил культ римского права, который не позволял им давать распространительную силу статутам, расходящимся с jus commune.

Публикуем автобиографичную статью Максима Максимовича Ковалевского, в которой он делится воспоминаниями об учебе на юридическом факультете Императорского Харьковского университета. Ковалевский рассказывает о быте студентов, их увлечениях, интересах. Основная часть воспоминаний посвящена наставникам-преподавателям, их биографии, научным взглядам, работам и влиянии на самого автора: Л. Е. Владимирову, Д.И. Каченовскому, П.П. Цитовичу.

Максим Максимович делится разными подробными воспоминаниями об обучении. Например тем, что впервые преподавание курса государственного права зарубежных стран на юридических факультетах было введено по желанию императора Александра II, а за сложность курса по гражданскому праву П.П. Цитовичу студент в письме угрожал "обещанием помять ему ребра в случае провала (прим. ред. на экзамене)", на что Цитович предложил студентам самостоятельно разобраться с посланием обидчика, который позже не объявился на курсе вовсе. В качестве магистерской диссертации Д.И. Каченовский предложил Ковалевскому "разбор всех тех нарушений, какие Наполеон и его маршалы позволили себе по отношению к признаваемым уже в их время общеобязательным нормам военного права и нейтралитета", а тот отказался от нее, отшучиваясь "что этих нарушений, пожалуй, больше, чем самих правил" и добавляя "но разве не то же самое повторяется и ныне на расстоянии более 100 лет". Имело место и нарушение этических норм на юридическом факультете того времени: сменивший Каченовского на посту главы кафедры Стоянов вместо ожидаемого всеми опубликования курса лекций Каченовского по международному праву переработал их и издал под своим именем.

Несмотря на обилие проделанной работы и прочитанных книг Ковалевский указывает, что университет не сделал из него юриста, но "вызвал известные запросы, породил определенные научные воззрения, дал направление моей не только теоретической, но и практической деятельности, оказал на меня не только образовательное, но и воспитательное влияние. И всего этого он достиг не одними лекциями и практическими занятиями, но и открытием мне возможности тесного товарищеского общения, возможности кружковой жизни с людьми, для которых не менее меня было дорого выработать себе определенное миросозерцание с помощью чтений и живого обмена мыслей".

Предлагаем к прочтению статью Ирины Викторовны Гетьман-Павловой о генезисе международного частного права в Древнем мире. Статья посвящена вопросам происхождения коллизий разнонациональных законов в Древнем Израиле, Древней Греции, Древнем Египте.

Обращается внимание на разницу природы коллизий законов в Израиле и Египте (интерперсональные), с одной стороны, и в Греции (межполисные) — с другой. Отношение к иностранцам эволюционирует от их полного бесправия до предоставления им национального режима, и это имеет место во всех государствах. В местных судах признается и применяется иностранный личный закон, что позволяет утверждать о становлении в Древнем мире коллизионной привязки lex personalis. Для иностранцев создаются специальные суды, которые в процессе учитывают язык составления договора, происхождение сторон и место заключения контракта. Во всех государствах основным источником правил выбора применимого права является судебная практика; в Древней Греции важную роль играют межполисные договоры; в Древнем Израиле необходимое регулирование выводится посредством толкования Торы; в эллинистическом Египте коллизионные нормы фиксируются в царском эдикте.

В заключении сделан вывод, что МЧП Древнего мира представляет собой коллекцию отдельных казусов; это «эпизодическое международное частное право». Ограниченное количество данных не позволяет сделать общетеоретических выводов, выстроить общую линию эволюции правил выбора права. Однако именно античные и библейские подходы стали впоследствии интеллектуальным фундаментом для создания научных доктрин МЧП и его законодательного регулирования.

В.Д. КАТКОВ О НЕМЕЦКОЙ НАУКЕ ПРАВА

Кроме закона нравственного и государственного, уважение к которым свойственно всякому среднему человеку под условием верховенства первого, немецкие юристы по невежеству, не различая и категорий грамматических и категорий реальности, изобрели «объективное право», неведомое ни первоучителям науки и философии, греческим мыслителям, ни английским юристам, ни здравому рассудку человека любой национальности, ни читавшему якобы научных изделий плохих юристов.

Что это за «объективное право», этого определить не удались им до сих пор, ибо, как печально заключает один из них, одно только и бесспорно во всех разглагольствованиях о «праве» как об особом явлении, это — спорность этого понятия. Эта неопределенность не дает возможности установить отношение сего «объективного права» к фактору, реальности которого отрицать не могут и юристы: к нравственному закону. Что это «право» представляет собою: ниже оно, стоит рядом или выше нравственного закона? Когда немецкие юристы не считают выгодным оскорбить нравственное чувство «непосвященных», они соглашаются признавать верховенство нравственного закона. А когда нравственное чувство общества не за них, а интересы требуют неподчинения нравственным идеям, они провозглашают самостоятельность «права», его возникновение и существование независимо от нравственного фактора (играющего, де, невидную роль оценщика невидимых мотивов, а не видимых поступков), и приходят к оправданию всего, что выгодно «фатерланду», включая сюда все злодеяния возбужденной ими, беспримерной в истории, настоящей войны.

Доктрины этого эластичного «права», не приемлемые для здравого смысла и нравственного чувства человека среднего, не изуродованного школою немецкой или прошедшего правильную школу английского юриста, продолжают исповедоваться русскими юристами, в то время как вся страна только и думает об устранении следов пагубного немецкого влияния на нашу жизнь.

Чем объяснить этот раскол между народным сознанием и сознанием отщепенцев? Только влиянием перенесенной к нам немецкой школы. Эта школа, в противоположность английской, не обеспечивает развитие способностей питомца, не готовит его к критическому и разумному отношению к окружающему миру. Вместо освобождения его ума от предрассудков и поклонения ложным кумирам она убивает любознательность и оригинальность, прокладывая путь к вырождению.

Нелепая постановка изучения языка, как орудия науки, создала предрассудки, бороться с которыми трудно, ибо, не зная лучшего и истинного, сознание смешало грамматику, узкую, педантичную и бесплодную в смысле достижения правильного взгляда на речь и ее опасности, с языковедением, как величайшим орудием критики человеческого мышления. Кто знаком только с индоевропейской семьей языков, тот не может понять всей «случайности» и «условности» их ресурсов; тот не может освободить свой ум от подчинения тому, в чем нет реальности, что является только фантомом, выросшим на почве грамматических категорий и невежества; тот не может понять, что века литературы и бесчисленные усилия миллионов работников, могут быть только выражением невежества, двигающего мысль не вперед, а назад.

Такими двигателями человеческой мысли вспять ко временам примитивного варварства и являются немецкие юристы. Несмотря на необозримость их литературы, истинная мысль там пала; а падение идей, имеющих ближайшее отношение к нравственному порядку, вызвало и моральное вырождение.

Можно верить, что жестокие удары нравственности и государственности, нанесенные святотатственной рукой немцев, отрезвят человечество и лучше научат его ценить по достоинству то невежество, которое под именем «науки» так неосмотрительно переносилось до сих пор в наши университеты.

Пока же мы созерцаем поучительную, хотя и нерадостную картину. Немецкие «философы», напустив туману в свои «системы», ограничились сравнительно скромной ролью. Великий насмешник, Генрих Гейне, сказал о них: «Когда прусское правительство приходит к какому-нибудь решению, оно направляет его к шефу полиции для исполнения и к профессорам философии для оправдания». Немецкие юристы избрали более важную роль: когда Вельзевул придумает какую-нибудь мерзость, он поручает выполнение ее правительству кайзера и «обоснование» при помощи «объективного права» им, юристам. А распространение противных наук, методов и идей последних, вместе со связанным с ними нравственным зловонием, берут на себя, по невежеству, их рабы — профессора русских университетов.

Вчера был день рождения А.С. Пушкина и день русского языка. Послевкусие праздника у редакции осталось, а потому публикуем статью В.Я. Брюсова о взглядах Пушкина на крепостное право.

https://graph.org/VYA-Bryusov-o-vzglyadah-AS-Pushkina-na-krepostnoe-pravo-06-07

ЛЮДВИГ ФЕЙЕРБАХ О ПРАВЕ И МОРАЛИ

Право есть та же мораль; но мораль, область которой настолько определена и отграничена, что ее обязанности только потому могут соблюдаться, что их несоблюдение связано с уголовными или гражданскими наказаниями. Оно поэтому, как свидетельствует история, является древнейшей моралью, но в то же время действующей и пригодной еще и сегодня, если не в теорий, то в жизни.

Насколько тщетны и бесплодны поэтому усилия, пытающиеся из современной идеалистической, отличной от права морали дедуцировать, тем не менее, снова право! Дедукция, которая имеет, впрочем, как бы извращена она ни была, хорошее историческое основание; ибо она, подобно философскому выведению мира из Я, является законным потомком древнего и освященного объяснения мира из бога.

Уголовные средства принуждения и наказания находятся, конечно, в кричащем противоречии со стремлением к счастью; но находятся в противоречии только со стремлением к счастью того, кто терпит наказание, а не со стремлением к счастью того, который приводит наказания в исполнение.

Но тот, кто охотно и добровольно не признает стремления других людей к счастью, но как раз наносит ущерб этому стремлению, тот должен также примириться и с тем, что они осуществят по отношению к нему право воздаяния, право Радаманта, страшного судии ада; что они вообще для того, чтобы обезопасить себя на будущее от него и ему подобных — а в данном случае каждый человек подобен ему, —доверят защиту своего добра и жизни не безоружной доброй воле морали, а вооруженному до зубов праву.

Хотя мораль, обособленная от права, и обещает нам очень много, бесконечно больше, чем право, но ее действия остаются по большей части бесконечно далеки, часто даже совсем позади ее обещаний. Право, напротив, обещает нам мало, но зато строжайшим образом соблюдает то, что оно обещает. Мы совершенно не ставим тебе, неисправимый эгоист, сверхчеловеческих требований, мы даже признаем твой эгоизм; зато мы требуем от тебя только того, чтобы ты признавал и наш эгоизм.

Мы не предъявляем никаких претензий к твоему великодушию и щедрости, о которых ты, конечно, ничего не знаешь и знать не хочешь, мы требуем от тебя только того, чтобы ты не брал у нас того, что являются нашим, чтобы ты оставил нас наслаждаться в покое и позволил нам свободно распоряжаться нашим имением и заработком; короче, мы требуем от тебя не морали, но только права, или морали, тождественной с правом честности, или, другими словами, требуем не «обязанностей добродетели», а «обязанностей права».

Но что же в таком случае морально? Что превращает наше настроение и поступки в моральные? Должны ли мы в морали быть и делать прямо противоположное тому, что является правом и по праву, по закону? Должны ли мы здесь примириться со всем? Позволить здесь без сопротивления стащить у нас рубашку с тела или, лучше, стащить ее самим, чтобы выставить во всей наготе полное отсутствие у нас любви к собственности, к своим интересам, к самому себе — в качестве истинного образца морали? «Действительно ли мораль неопределенна, как дух умершего», как сказал однажды деревенский священник в надгробной речи, то есть висит ли мораль в воздухе? Быть может, она уже больше не стоит на почве права?

Быть может, здесь не действует больше законное право самообороны и самозащиты? Не действует больше эгоистическое стремление к счастью? Перестаем ли мы в морали быть людьми? Должны ли мы уподобиться ангелам или каким-нибудь иным небесным фантастическим существам, лишенным тела и Я? Нет, мы хотим и в морали оставаться людьми или, скорее, только здесь ими по-настоящему стать, ибо право для себя самого, конечно, является односторонним, несовершенным, ограниченным, черствым выражением человеческой сущности; мы нуждаемся для своего завершения в том, чтобы выйти за пределы права и подняться над его бессердечным эгоизмом, то есть нуждаемся именно в морали.

Искореняет ли в силу этого мораль совершенно эгоизм вообще, который, быть может, лучше бы было обозначить неопозоренным именем себялюбия, но в противовес теологическим и нравственным лицемерам с полным правом следует обозначать эгоизмом? Требует ли мораль бескорыстия, ведущего свое происхождение только с небес теологии и только в этих небесах обитающего? Совершенно верно, что добр только тот, кто добр для других, так же как и для себя.

Но исключено ли из этого хорошего отношения к другим хорошее отношение к самому себе? Разве я не могу допустить для себя самого ничего хорошего? Должен ли я ненавидеть себя, рассматривать как врага, отрекаться от самого себя и отрицать себя, чтобы заслужить предикат морального человека, должен ли я безусловно сделать себя несчастным для того, чтобы осчастливить других? Одним словом, осуждает ли мораль собственное стремление к счастью или абстрагирует ли, по меньшей мере, от него, как от стремления, ее порочащего?

Нисколько; но мораль, конечно, не знает никакого собственного счастья без счастья чужого, не знает и не хочет никакого изолированного счастья, обособленного и независимого от счастья других людей или сознательно и намеренно основанного на их несчастье; она знает только товарищеское, общее счастье.

ГРИГОРИЙ АВЕТОВИЧ ДЖАНШИЕВ О ВЕДЕНИИ НЕПРАВОГО ДЕЛА

Теперь рассмотрим вопрос: подлежит ли адвокат за ведение заведомо неправого дела (гражданского), за отстаивание заведомо несправедливых требований, за старание укрепить за доверителем имущественные права, приобретенные им заведомо-бесчестным, безнравственным путем, — путем обмана, доказанного на суде, — какой-либо ответственности? Нам кажется, что на вопрос, поставленный в таком виде, у всех тех, которые признают за адвокатурой какое-нибудь общественное значение, не может быть двух ответов. Мы не даром так сильно настаиваем на элементе «заведомости». Говорят, «нельзя требовать от адвоката, чтобы каждый раз обсуждал он внутренние мотивы, нарождающие и двигающие судебный процесс, чтобы, так сказать, проникал он в душу своего клиента и, только произведя в ней тщательный розыск и убедясь в полном соответствии ее (чего?) с своими субъективными воззрениями, принимал на себя ведение дела» (ст. г. Невядомского). К чему эти чудовищные преувеличения и очевидные натяжки? Даже и органы суда, вооруженные многосложными орудиями для раскрытия мотивов действий людей, не всегда умеют их открыть. Так можно ли требовать такого невозможного розыска от адвоката? Nul n’est tenn à l’impossible. Никто ничего подобного и не требует от адвоката, но от него и можно, и должно требовать следующее: раз он тем ли, другим ли способом убедился вполне, что право клиента его приобретено путем безнравственным, путем обмана, он не должен принимать такого дела. Положим, узнавать адвокат, путем ли личного расспроса, или иным путем, что клиент, предлагающий ему дело, получил по заемному письму деньги, но расписки не выдал, — может ли он вести такое дело? Квартирант съехал с квартиры и не додал хозяину наемной платы, о чем он откровенно заявляет адвокату, но просит адвоката отстоять его право и освободить от платежа денег по отсутствию письменных доказательств. Такие заявления весьма возможны в виду распространенного в публике взгляда, по которому адвокат на то и приглашается, чтобы своим крючкотворством помогать устраивать разные каверзы и плутни на законном основании. Что же, адвокат, под тем предлогом, что он не одарен сердцеведением, должен закрывать глаза и в приведенных случаях, когда для него очевидны обман и неправда?

Гражданские законы, по своей природе, были и будут всегда более или менее формальны. Разного рода формальности, устанавливаемые законом, с самыми добрыми намерениями, иногда превращаются в орудие бессовестной мошеннической проделки. Гражданский суд, чувствующий наличность обмана, не всегда может прийти на помощь обманутой стороне. Для него высшее мерило закон: dura lex, sed lex. Совсем в ином положении адвокат. Он нередко бывает поставлен в возможность ознакомиться с такими интимными сторонами дела, которые бывают сокрыты для суда. Вот почему от него в праве требовать общество, чтобы он, по возможности, предупредил те прискорбные столкновения закона и справедливости, о которых упоминалось выше. Раз адвокат может оказать правосудию эту услугу, ему одному доступную, он должен ее оказать.