ГРИГОРИЙ АВЕТОВИЧ ДЖАНШИЕВ О ВЕДЕНИИ НЕПРАВОГО ДЕЛА

Теперь рассмотрим вопрос: подлежит ли адвокат за ведение заведомо неправого дела (гражданского), за отстаивание заведомо несправедливых требований, за старание укрепить за доверителем имущественные права, приобретенные им заведомо-бесчестным, безнравственным путем, — путем обмана, доказанного на суде, — какой-либо ответственности? Нам кажется, что на вопрос, поставленный в таком виде, у всех тех, которые признают за адвокатурой какое-нибудь общественное значение, не может быть двух ответов. Мы не даром так сильно настаиваем на элементе «заведомости». Говорят, «нельзя требовать от адвоката, чтобы каждый раз обсуждал он внутренние мотивы, нарождающие и двигающие судебный процесс, чтобы, так сказать, проникал он в душу своего клиента и, только произведя в ней тщательный розыск и убедясь в полном соответствии ее (чего?) с своими субъективными воззрениями, принимал на себя ведение дела» (ст. г. Невядомского). К чему эти чудовищные преувеличения и очевидные натяжки? Даже и органы суда, вооруженные многосложными орудиями для раскрытия мотивов действий людей, не всегда умеют их открыть. Так можно ли требовать такого невозможного розыска от адвоката? Nul n’est tenn à l’impossible. Никто ничего подобного и не требует от адвоката, но от него и можно, и должно требовать следующее: раз он тем ли, другим ли способом убедился вполне, что право клиента его приобретено путем безнравственным, путем обмана, он не должен принимать такого дела. Положим, узнавать адвокат, путем ли личного расспроса, или иным путем, что клиент, предлагающий ему дело, получил по заемному письму деньги, но расписки не выдал, — может ли он вести такое дело? Квартирант съехал с квартиры и не додал хозяину наемной платы, о чем он откровенно заявляет адвокату, но просит адвоката отстоять его право и освободить от платежа денег по отсутствию письменных доказательств. Такие заявления весьма возможны в виду распространенного в публике взгляда, по которому адвокат на то и приглашается, чтобы своим крючкотворством помогать устраивать разные каверзы и плутни на законном основании. Что же, адвокат, под тем предлогом, что он не одарен сердцеведением, должен закрывать глаза и в приведенных случаях, когда для него очевидны обман и неправда?

Гражданские законы, по своей природе, были и будут всегда более или менее формальны. Разного рода формальности, устанавливаемые законом, с самыми добрыми намерениями, иногда превращаются в орудие бессовестной мошеннической проделки. Гражданский суд, чувствующий наличность обмана, не всегда может прийти на помощь обманутой стороне. Для него высшее мерило закон: dura lex, sed lex. Совсем в ином положении адвокат. Он нередко бывает поставлен в возможность ознакомиться с такими интимными сторонами дела, которые бывают сокрыты для суда. Вот почему от него в праве требовать общество, чтобы он, по возможности, предупредил те прискорбные столкновения закона и справедливости, о которых упоминалось выше. Раз адвокат может оказать правосудию эту услугу, ему одному доступную, он должен ее оказать.

Но в громадном большинстве случаев эта сторона деятельности адвоката, именно благодаря своей интимности, остается вне контроля советов. Дело Лохвицкого тем и было замечательно, что тут не могло быть никакого сомнения относительно того, известна «ли была адвокату нравственная подкладка дела Элькина. «В действиях Эльвина на суде гражданском, — сказано в решении московской судебной палаты, выразилось продолжение тех обманных поступков, которые рассматривались уголовным судом и которые заключаются в стремлении присвоить себе чужую собственность вопреки воли обманутого им собственника; действия эти представляются вполне нечестными, недобросовестными и в высшей степени предосудительными. Лохвицкий, бывший защитником Элькина пред уголовным судом, знал и мог не знать истинные обстоятельства дела; он считал их безнравственными; сам Элькин в объяснениях с своим защитником называл их разбойническими, однако, Лохвицкий в гражданском суде, в качестве поверенного Элькина и опираясь исключительно на формальную сторону дела, поддерживал и развивал требования Элькина». Палата признала, что Лохвицкий нарушил самую существенную свою обязанность — действовать честно. Сенат, не отвергая и не имея права отвергнуть справедливость установленных палатою фактов, признал, однако, что в действиях Лохвицкого нет ничего предосудительного (реш. 1879 г., № 1). Кто тут прав?

Видимо, сценарий писал Жора Крыжовников!

Предлагаем к прочтению в день России прочитать статью Е.П. Емельянова о ходе разработки и принятии Декларации о государственном суверенитете России. В статье показано, что принятие Декларации было связано с попытками преобразования СССР в конфедерацию и стремлением России добиться равноправия с остальными республиками в обновленном Советском Союзе.

Публикуем работу Екатерины Абрамовны Флейшиц "Буржуазное гражданское право на службе монополистического капитала", которая имеет целью показать: 1) процесс превращения основных институтов буржуазного гражданского права, прежде всего, права частной собственности, а также юридического лица и договора, в орудия служения монополистическому капиталу; 2) практическое значение названных институтов в качестве орудий служения монополистическим объединениям; 3) процесс распада буржуазной законности в области гражданского права, усиливающий неустойчивость экономики капиталистических стран.

Приводим отрывок из работы: "Глубоко изменилось и отношение судов к содержанию договора. Все законодательства лишают юридической силы, объявляют ничтожным договор, содержание которого "противозаконно" или противоречит "добрым нравам" (Франция, Германия), нравственности (Англия, США), общественному порядку (Франция, Англия, США). Но что такое "добрые нравы"? Что предписывает "нравственность"? Как понимать в том или другом случае "общественный порядок"? На все эти вопросы буржуазный суд отвечает так, как этого требуют в момент, когда выносится судебное решение, те конкретные интересы, которым он в данный момент, прежде всего, непосредственно служит. Недаром нормы о ничтожности договоров, противных "добрым нравам", нравственности, общественному порядку и т. п., давно названы "каучуковыми". И с каждым днем эти "каучуковые" нормы растягиваются в таком направлении, понятия "добрые нравы", "общественный порядок" толкуются так, что все больше и больше договоров, совершаемых монополистическими организациями, осуществляется безнаказанно, хотя их противозаконный, нередко преступный смысл, очевиден".

Делимся интересной статьёй В.В. Эмих "В.В. Ганс vs Савиньи: полемика между философской и исторической школой права" и небольшим фрагментом оттуда:

"В 1820 г. по окончании Гельдельбергского университета Эдуард Ганс обратился к министру образования Пруссии с заявлением о замещении академической должности на юридическом факультете Берлинского университета. Его заявление было отклонено в связи с письмом администрации университета, в котором поднимался вопрос о еврейском происхождении Ганса. Письмо было подготовлено по инициативе Фридриха Карла фон Савиньи, основателя исторической школы юридической мысли – ведущей для того времени. 18 августа 1822 г. кабинетом Фридриха Вильгельма III издан указ, согласно которому евреи были исключены из числа лиц, имеющих право замещать академические должности.

В этом контексте не сложно догадаться о причинах личной неприязни между Гансом и Савиньи. В 1825 г. после принятия протестантства карьера Ганса быстро определилась: сначала он назначен экстраординарным, затем – ординарным профессором юридического факультета Берлинского университета, чему немало способствовал Георг Вильгельм Фридрих Гегель. С приходом Ганса в университет случилось так, что Савиньи подал в отставку с руководящей должности юридического факультета. По словам доктора К. Клецера, «гегелевский лагерь выиграл по крайней мере одну битву в жесткой конфронтации, которая велась посредством опосредованных войн и суррогатной полемики»

А. Г. ТИМОФЕЕВ: ИСТОРИЯ ТЕЛЕСНЫХ НАКАЗАНИЙ В ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИХ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВАХ

Применение Т. наказаний, их жестокость и распространенность зависят от степени цивилизации народа и от положения личности в государстве. Они связаны не только с карательной системой, но и с государственным и общественным строем: применение их к какому-либо классу лиц является как бы признаком его гражданской неполноправности. Т. наказания сводятся к minimum’y и исчезают по мере роста культуры и признания прав личности гражданина.

В Афинах Т. наказания применялись лишь к несвободным. В римском праве они существовали при царях и в первые столетия республики; во II в. до Р. Хр. было запрещено наказывать телесно римского гражданина; Т. наказания могли применяться лишь к рабам и покоренным народностям. В эпоху империи, с исчезновением политической свободы, Т. наказания снова появились в законе; от них, однако, были изъяты высшие классы (honestiores). Остальные (humiliores) могли быть наказуемы палками; наказание плетьми и наложение оков назначалось лишь для несвободных.

Применялись и членовредительные наказания. Особенное распространение Т. наказания получили в византийских законах. У германских народов Т. наказания появились в период исчезновения кровной мести и первоначально применялись к свободным лишь в случае отсутствия у них средств, необходимых для уплаты выкупа. В варварских законах нередко ставилась альтернатива — выкуп, или потеря члена, или другое Г. наказание. Членовредительные Т. наказания стали входить постепенно в число карательных мер вследствие применения идеи талиона, особенно при телесных повреждениях. К несвободным Т. наказания применялись как членовредительные, так и болезненные, причем последние в некоторых случаях назначались без определения числа ударов: просто говорилось «да будет бит».

Число ударов плетьми по законам доходило до 300 (бургундские законы). С укреплением феодальной системы и с утратой низшими классами их политической силы, с укреплением территориальной власти Т. наказания стали нормальными и для свободных, утративших право выкупа. По уголовному уложению Карла V (1532) назначение выкупа взамен телесных наказаний рассматривалось как императорская прерогатива, как вид помилования. Исключение делалось только для высших сословий — дворянства и духовенства, применение к которым Т. наказаний по судебному приговору считалось несовместимым с их честью. То же мы видим и в законодательствах других европейских народов.

Частое применение Т. наказаний всех видов продолжалось до XVIII в. Ограничение и смягчение коснулось прежде всего членовредительных наказаний, к которым под влиянием развития просвещения и смягчения нравов начали относиться отрицательно уже в XVII стол., они стали выходить из употребления даже без законодательной отмены, в силу того, что суды избегали назначать их и в приговорах постоянно заменяли их другими наказаниями. Некоторые юристы того времени говорили о членовредительных наказаниях как о чрезмерно жестоких, налагающих на человека вечное клеймо и в то же время невыгодных для общества, так как изуродованные преступники были не в состоянии зарабатывать средства к существованию и должны были в большинстве случаев жить милостыней.

Постепенное сокращение области применения членовредительных наказаний и их исчезновение первоначально не ослабило значения Т. наказаний вообще: оно только увеличило область болезненных Т. наказаний, которыми широко пользовались европейские государства в XVII и XVIII в. и отчасти в начале XIX в. Применение их не противоречило тогдашнему полицейскому государственному строю, основанному на строгом разделении сословий и на полном подчинении государству интересов всех, особенно низших классов населения. При таких условиях болезненные Т. наказания находили защитников и в юридической литературе того времени. Напр. французский адвокат Сервэн (1778) находил, что плеть может быть «отеческим поучением, предназначенным сдерживать страсти или пыл чувственных желаний, которые можно смирить только болью; цель ее применения — исправление виновного».