Цветики, что склеены из бумаги

В дни, когда вдруг умерли наши розы,
я взглянул на мёртвое нынче лето;
обратился к берегу моря взором,
молча глядя, как полыхают краски:
будто пламя ярости в львином взгляде...
Приоткрылись веки заката в небе.
Cлышу вскоре якобы плещет влага,-
льётся, ноги ангелов омывает.
Много всех их, грянули сразу вместе.
Слышу: ветер мечется, ветви машут;
всюду тряска, трепетный плеск и тени.
Вижу землю, смятую горней ратью.
Нивы щедро залиты лунным светом.
Пресной влагой полнится сеть каналов.
Ветры морщат походя гладкость плёсов;
мчатся сразу всякие, отовсюду.
Южный ветер холоден, как другие...
Слышен голос, дерзностный, наглый, громкий:
"Лета нет уж. Солнечный жар затушен.
Будто листик, сморщился год и вянет.
Сняты вишни, яблоки, груши, сливы
с тысяч ветвей. Нечего больше сбирать.
Сникли маки, ирисы - цвета уж нет.
Всё сменилось, прошлого не возвратить,
лишь огарок тлеется в стылом пепле.
Дальше будут зимние дни да стужа,
вместо красок - оттенки льда и снега.
А не вянут осенью лишь подделки -
цветики, что склеены из бумаги.
Эти ярче красками настоящих,
росших на поле, глядя в звёзды неба.
Луч скользнул до дальней ветренной кромки,
там возникла Лилия - вдруг - из пены,
прямо сразу, в нищенски бедном месте,
в мутной жиже, в пустоши, где нет пастбищ...
Зимний месяц царствует. Очи плачут.
Слёзы льются, катятся, лижут щёки .
Холод прочно панцирем их скрепляет...

Алджернон Чарльз Суинберн
Перевод Владимира Кормана

Угадайте размер?

Орешник тебя отрешает от дня,
И мшистые солнца ложатся с опушки
То решкой на плотное тленье пня,
То мутно-зеленым орлом на лягушку.

Кусты обгоняют тебя, и пока
С родимою чащей сроднишься с отвычки, –
Она уж безбрежна: ряды кругляка,
И роща редеет, и птичка – как гичка,

И песня – как пена, и – наперерез,
Лазурь забирая, нырком, душегубкой
И – мимо... И долго безмолвствует лес,
Следя с облаков за пронесшейся шлюпкой.

О, место свиданья малины с грозой,
Где, в тучи рогами лишайника тычась,
Горят, одуряя наш мозг молодой,
Лиловые топи угасших язычеств!

Борис Пастернак

In my dreams I am always saying goodbye and riding away,
Whither and why I know not nor do I care.
And the parting is sweet and the parting over is sweeter,
And sweetest of all is the night and the rushing air.
In my dreams they are always waving their hands and saying goodbye,
And they give me the stirrup cup and I smile as I drink,
I am glad the journey is set, I am glad I am going,
I am glad, I am glad, that my friends don't know what I think.

Stevie Smith

скажем так:
диктатор умер
нам что с тобой?
рюкзаки упакованы
деньги - в носках
трусах
квартира свободна
могилы собаки кота
оплаканы
пожилые родители
временно успокоены
нелюбимая жизнь
окончательно прощена
Мой друг работает в моссаде
поговорить по телефону невозможно
мархаба - отключают
салам алейкум хабиби - отключают
иншалла - отключают
по-человечески поговорить невозможно
тогда говорю:
хотел бы получить израильское гражданство
ради этого готов поставлять любую
слышите любую
информацию о московской больнице 51
и о больнице 64
слышите меня
любую

Федор Сваровский

Так сочинилась мной элегия
о том, как ехал на телеге я.
Осматривая гор вершины,
их бесконечные аршины,
вином налитые кувшины,
весь мир, как снег, прекрасный,
я видел горные потоки,
я видел бури взор жестокий,
и ветер мирный и высокий,
и смерти час напрасный.
Вот воин, плавая навагой,
наполнен важною отвагой,
с морской волнующейся влагой
вступает в бой неравный.
Вот конь в могучие ладони
кладет огонь лихой погони,
и пляшут сумрачные кони
в руке травы державной.
Где лес глядит в полей просторы,
в ночей неслышные уборы,
а мы глядим в окно без шторы
на свет звезды бездушной,
в пустом сомненье сердце прячем,
а в ночь не спим томимся плачем,
мы ничего почти не значим,
мы жизни ждем послушной.
Нам восхищенье неизвестно,
нам туго, пасмурно и тесно,
мы друга предаем бесчестно
и Бог нам не владыка.
Цветок несчастья мы взрастили,
мы нас самим себе простили,
нам, тем кто как зола остыли,
милей орла гвоздика.
Я с завистью гляжу на зверя,
ни мыслям, ни делам не веря,
умов произошла потеря,
бороться нет причины.
Мы все воспримем как паденье,
и день и тень и сновиденье,
и даже музыки гуденье
не избежит пучины.
В морском прибое беспокойном,
в песке пустынном и нестройном
и в женском теле непристойном
отрады не нашли мы.
Беспечную забыли трезвость,
воспели смерть, воспели мерзость,
воспоминанье мним как дерзость,
за то мы и палимы.
Летят божественные птицы,
их развеваются косицы,
халаты их блестят как спицы,
в полете нет пощады.
Они отсчитывают время,
Они испытывают бремя,
пускай бренчит пустое стремя -
сходить с ума не надо.
Пусть мчится в путь ручей хрустальный,
пусть рысью конь спешит зеркальный,
вдыхая воздух музыкальный -
вдыхаешь ты и тленье.
Возница хилый и сварливый,
в последний час зари сонливой,
гони, гони возок ленивый -
лети без промедленья.
Не плещут лебеди крылами
над пиршественными столами,
совместно с медными орлами
в рог не трубят победный.
Исчезнувшее вдохновенье
теперь приходит на мгновенье,
на смерть, на смерть держи равненье
певец и всадник бедный.

Александр Введенский

ТЕЛЕФОН

"Я очень далеко забрел, гуляя,
Сегодня днем,
Вокруг
Стояла тишина такая...
Я наклонился над цветком,
И вдруг
Услышал голос твой, и ты сказала -
Нет, я ослышаться не мог,
Ты говорила с этого цветка
На подоконнике, ты прошептала...
Ты помнишь ли свои слова?"

"Нет, это ты их повтори сперва".

"Найдя цветок,
Стряхнув с него жука
И осторожно взяв за стебелек,
Я уловил какой-то тихий звук,
Как будто шепот "приходи" -
Нет, погоди,
Не спорь, - ведь я расслышал хорошо!"

"Я так могла подумать, но не вслух".

"Я и пришел".

Роберт Фрост

Перевод Г. Кружкова

Ртутью кипящий рассвет вливается в небо,
Серый туман в урочищах зябко дрожит,
Луч пробивает тьму, ложится на веки Глеба,
Глеб открывает глаза, Глеб говорит.

Брось меня в куст терновый и в куст горящий,
Но не зови меня Глебом, ведь я не Глеб,
Глеб это ложная цель, мухомор из чащи,
А так-то я хлеб, простой подмосковный хлеб.

Я мог бы стать колобком и уйти от деда,
Ходить на блядки, топтать молодой снежок,
Но в моих венах — зародыш смерти, торпеда,
А в небе — сизый замес, как говорил пророк.

Я мог бы от борта в лузу, я мог бы страйки
По тонкому серому льду, катясь, выбивать.
Прислушайся: слышишь, как в небе горланят чайки,
Как между елей тихо крадётся тать.

Но дед веслом по воде толкает байдарку,
Скрипит уключина, заяц смотрит вперёд.
Старик герою возводит крутую арку,
На корку хлеба намазав альпийский мёд.

Заходит солнце, луч в памяти исчезает,
Событий мало, как мал Эстрагону башмак.
Идёт по лесу Глебас, а снег всё никак не растает,
Кого-то ищет и всё не найдёт никак.

Дмитрий Брисенко

Я та самая Персефона,
Что играла с друзьями во время оно
Под охраной общества и закона.
Хорошо или плохо нам было, не знаю.
Говорят, я теперь иная,
Была хорошая, стала дурная.
Странно ли, нет ли, что в сердце мая,
В гладкокрашеный полдень, все понимая,
Зимней бури цветок сорвала сама я?
И тут лопнуло небо, в дыму посевы,
Где мама, где папа? справа и слева
Мгла; под землей сказали – я теперь королева.
Солнце затмилось, как на иконе.
Я не кричала, не было и погони:
Только темный король и черные кони.
Не об отце, что этими вот руками
Правит снопами пшеницы и солнечными мудаками,
Я вспоминаю здесь, на снегу и камне.
Но мама, я так любила тебя и бросила,
Оставила, навек опростоволосила,
Горечью напоила до́ зела.
Не рыдай меня мама,
О забудь меня мама,
О позволь мне остаться, мама.
А она все ищет меня по свету,
Кличет дочку, которой нету,
Персефона, о где ты, где ты.
Я в своей новой земле, в зимней школе,
Град, снег, голоть, дух бурен, дух боли,
Пальцы горят, говорят: не увидишь боле.
Угадает ли, знает ли мой муж, мой король,
Сколько мне радости
От этой зимности?

Стиви Смит

Перевод Марии Степановой

Покуда толком ничего не ясно,
поскольку нет сигналов долетевших,
пока Земля опять же не такая,
как ближние и дальние планеты,

покуда нет ни слуху и ни духу
о прочих травах, предпочтенных ветром,
о деревах других в коронах кроны,
другом зверье, как наше, несомненном,

покуда нету эха, кроме местных,
которое умело б говорить слогами,
покуда ничего не сообщалось
о худших или лучших амадеях,

платонах или эдисонах,
пока злодейства наши
соперничают только меж собой,

а приданное нам добросердечье
ни на какое больше не похоже
и хоть сомнительно, зато одно такое,

а головы с невнятицей иллюзий —
единственные, полные иллюзий,
а вопли, что возносим к небосводу
всего лишь вопли из-под сводов нёба, —

мы мним себя гостями на танцульке
особыми и отличенными,
танцуем под музыку местного оркестрика,
и пусть нам представляется,
что этот бал один и есть такой;

кому как – не знаю,
а мне достаточно
для счастья и для злосчастья
тихое захолустье,

где звезды говорят спокойной ночи,
немногозначительно
перемигиваясь
по нашему поводу.

Вислава Шимборска
Перевод Асара Эппеля

Я был зверком на тонкой пуповине.
Смотрел узор морозного стекла.
Так замкнуто дышал посередине
Младенчества — медвежьего угла.
Струилось солнце пыльною полоской.
За кругом круг вершила кровь во мне.
Так исподволь накатывал извне
Времен и судеб гомон вавилонский,
Но маятник трудился в тишине.
Мы бегали по отмелям нагими —
Детей косноязычная орда, —
Покуда я в испарине ангины
Не вызубрил твой облик навсегда.
Я телом был, я жил единым хлебом,
Когда из тишины за слогом слог
Чудное имя Лесбия извлек,
Опешившую плоть разбавил небом —
И ангел тень по снегу поволок.
Младенчество! Повремени немного.
Мне десять лет. Душа моя жива.
Я горький сплав лимфоузлов и Бога –
Уже с преобладаньем божества…
…Утоптанная снежная дорога.
Облупленная школьная скамья.
Как поплавок, дрожит и тонет сердце.
Крошится мел. Кусая заусенцы,
Пишу по буквам: «Я уже не я».
Смешливые надежные друзья —
Отличники, спортсмены, отщепенцы
Печалятся. Бреду по этажу,
Зеницы отверзаю, обвожу
Ладонью вдруг прозревшее лицо,
И мимо стендов, вымпелов, трапеций
Я выхожу на школьное крыльцо.
Пять диких чувств сливаются в шестое.
Январский воздух — лезвием насквозь.
Держу в руках, чтоб в снег не пролилось,
Грядущей жизни зеркало пустое.

Сергей Гандлевский

И под издранными шатрами
Живут мучительные сны.
И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.

Александр Пушкин, “Цыганы”

Все ближе ночь. Закат на зданьях чертит
грядущие развалины. Проемы
и окна углубляет. Как водой,
тенями точит камни. Близость смерти
ста облаков блистательному сонму
пророчит. Точно пыли тонкий слой –
на крышах светлые следы провидца,
прочь от чужого будущего к дому
идущего, глотая голос свой,
в лучах которого кровь жирная струится
по латам золотым. Наружу голубые,
сырые внутренности. С плеч
скатились головы большие.
В глубоких ртах умолкла речь.

Зимою замерзают лужи
от зерен ледяных, по образцу
которых на асфальте коченеют.
Так и душе и плоти нужен
проникший плоть и платье и к лицу
приникший свет, которому роднее,
чем им самим, их будущее. Знаки
небывшей жизни выступят наружу,
как ложь сквозь строчки ветхого листа,
в потерю превратится пустота,
чужой песок – в Итаку.

То время, когда некуда идти,
и есть Итака. Если это вечер,
то, значит, вечер есть конец пути.
И рубище, скрывающее плечи
пришедшего, правдивей, чем
о будущем и прошлом речи,
не сказанные им. Никем
не сказанные. Дождь для похорон
на улицах готовит ниши,
уже заросшие травой.
И в длинных лужах видит он:
случайной жертвой неба нищий
висит вниз головой.
Он ростом с облако, размером
с потерянную веру
в то, что придет домой.

Мох, клевер, подорожник
сквозь кости проросли убитых,
и отраженье вложено, как в ножны,
в асфальт и ржавчиной покрыто.

В оконной раме тает белый лед
грядущего. Пустеет тротуар.
И скоро бледнолицый пар
из синего стекла взойдет,
из комнатной волны летейских вод.

Взгляд возвращается к привычным
границам. В ржавых прутьях паутина.
Балконные перила в голубином
помете. Дикий виноград
свисает со стены кирпичной,
обвив похожий на себя шпагат.

Но мне ли, нищему и у чужих дверей
сидящему, сказать: я Одиссей
и я вернулся. Мне ли
сказать: я узнан. Песни пели
плачевные, и нынче льются слезы
по моему лицу. Я позван
облечь все то, что было прежде,
блестящей ледяной одеждой.

И сумерки из окон выдвигают
тяжелый, светлый отраженья ящик
и бледное лицо перебирают,
как связку писем, в пустоте лежащих,
написанных рукою незнакомой.
Ты на Итаке, но еще не дома.

Душа идет домой путями плоти,
одетой в белые лохмотья,
чтобы, придя к небытию,
сказать: я узнаю
и узнана. Оконная вода,
пар заоконных отражений
твердеют не в сияньи льда,
из тайной мысли ставшего явленьем,
а в издавна соседствовавшей раме,
обнявшей жизнь смертельными брегами,
на чьем песке только мои следы,
неровные и полные воды.

Одежда ветхая прочнее прежней жизни.
Разъятого былого очертанья
сшивает ночь, как мертвая вода.
Чужая смерть – зерно твоей отчизны,
растущей из могильных изваяний,
из облаков, застывших навсегда.

Григорий Дашевский

11 лет

Здесь место непростое, Леонид.
Здесь всякий видел то, как куст горит.
Здесь тусклый плод становится вдруг страшен.
Здесь место непростое, Леонид.
Здесь твой беззвучный сон вдруг шёпотом украшен.
А у виска всё звёздочка горит.
Здесь место непростое, Леонид.
И кто же шепчет в зеркале овальном?
Ты спишь в моём дому изгнанником печальным.
И неразгаданны чуть слышные слова.
Здесь место непростое, Леонид.
Здесь червь в земле, а в воздухе сова.
Здесь тусклый плод становится вдруг страшен.
И странная твоя седая голова
Уставила в меня роскошный глаз.
О не смотри, здесь место непростое, Леонид.
Здесь даже шепчут в зеркале овальном.
И неразгаданны чуть слышные слова.
Здесь червь в земле, а воздухе сова.
О не смотри, здесь место непростое.
В пространство выхожу нагое и пустое.
Начало ноября.

Владимир Богомяков

...В это время грибы говорили про нас:
«Вот они меж деревьев мелькают, сейчас
нас заметят, сорвут и в корзину -
и набросятся, пасти разинув.

А когда они лягут поспать, опьянев,
мы проникнем в их кровь, мы врастём в каждый нерв,
мы сознанием их овладеем,
подчинив его нашим идеям.

Позже встанут тела, издавая шумы,
и подумают "я...", но их "я" будем мы,
им уже не осмыслить исход свой,
незаметное наше господство,

наш удавшийся план покорения масс.»
Так с волненьем грибы говорили про нас,
собираясь в великое ралли,
пока их мы в лесу собирали.

Но не знали, не знали, не знали грибы,
что, отведав дурной человечьей судьбы,
захотят на родную грибницу,
только поздно уже хорониться:

мы ж за этим пытались вернуться в леса,
но не вышло, и плачем, и рвём волоса
и колотимся бледными лбами,
вспоминая, как были грибами.

Эли Бар-Ялом

МАДЛЕН

О, блаженное время!
В городах почти повсеместно глянец. И зеркала.
Чрезвычайно удобно.
Чтобы вспомнить возраст, не нужен паспорт. Видно и так.

Прошло отнимавшее весь досуг недовольство чем-то.
Даже собой.
Прошла нужда от каких-то зависеть мнений, даже своих.

Завтра съем все конфеты,
и за это мне ничего не будет. Ни от кого.
Мимо — вдвое моложе —
беднота снуёт, подаянья просит. Я подаю.

Мадлен — называлась в Париже церковь. Так же и площадь.
Кажется, там
когда-то я подавал неимущим тоже, кажется, зря.

Прошло, миновало навек былое. Нельзя улучшить,
способов нет.
Хотя — как знать? Если завтра откроют способ, не удивлюсь.

Скажут: можно вернуться.
Набело преуспеть, избежав ошибок. Даже своих.
Личный статус повысить.
Тоже, конечно, свой — не касаясь общих правил игры.

Игра состоит в истребленье всеми всех вкруговую.
Всюду, всегда.
За кругом круг — в чемпионы выходит тот, кто больше убил.

Возводит он в честь победы, конечно, церковь. Даже Мадлен.
Где — кажется, зря — мы платим его потомкам, голодным
и молодым.

Чрезвычайно удобно.
Не вдали противник, а твой же ближний. Мы против нас.
Завтра способ отыщут:
улетай в былое, меняй что хочешь. Не полечу.

Стократ отражался уже я в реках, множился в глянце
и зеркалах.
За кругом круг — повторял всякий раз ошибки, все до одной.

Точь-в-точь — в музыкальной когда-то школе была повинность, чтенье с листа.
Мелодия рядовая, зато повторов хоть отбавляй.

Снова вдвое моложе?
Значит, опять Мадлен и потомки те же? Нет, не хочу.
Неспроста повторялся.
В том числе — повидал настоящих нищих. Подал, что мог.

Отвык вопрошать, почему так страстно мы убиваем
сами себя,
как будто нам до сих пор интересно — кто кого победит.

Почти успел доиграть кое-как и бросить ноты в огонь.
Не ждал, не гадал, что в самом конце реприза опять,
опять не финал.

Михаил Щербаков

2024

Мадам, месье, сеньоры,
К чему играть спектакли,
Когда весь мир театр,
и все мы в нем актеры,
Не так ли, не так ли?
Мадам, месье, сеньоры,
Как жаль, что в общей драме,
Бездарные гримеры, коварные суфлеры
Мы сами --- мы с вами!
О как бы нам, сеньоры,
Сыграть не фарс, а сказку,
О счастье и надеждах сыграть, пока не скоро
Развязка, развязка...
О мир, где вместо падуг
Над нами арки радуг,
Где блещет вместо ламп Луна,
Где мы, мы играем слабо,
О, как бы нам хотя бы
Не путать амплуа, амплуа,
амплуа, амплуа, амплуа,
Оп-ля-ля.
Пускай блондина играет блондин
И никогда --- брюнет,
А то перепутаем все как один
Черный с белым цвет.
И пусть врача играет врач
И никогда --- палач,
А то --- чуть запор,
Он хвать за топор,
И нет живота, хоть плачь!
Пускай корона венчает того,
Кто в самом деле лев,
А примутся уши расти у него ---
Тут же заприте в хлев.
Не дайте шакалу сыграть овцу,
Копейке лезть в рубли,
Но дайте певцу --- и только певцу! ---
Считать, что он пуп земли.
Вон вы, чья важность и полнота
Видны издалека,
Идите сюда на роль шута,
Идиота, простака,
А вас, наверно, судьба
Прислала в этот день:
У нас пустует роль столба,
А вы здоровый пень.
Эй-эй, а ваша прыть и стать
И хитрость и отвага
Вполне годятся, чтоб сыграть
Макбета или Яго.
Эй, сеньоры, к нам, эй сеньоры, к нам сюда!
И кто из вас герой, и кто из вас лакей,
И кто из вас герой-лакей укажем без труда,
И только вы, красавицы,
Так прелестны, так уместны в роли нежных дам,
Как вам это нравится?
О, как вам это нравится?
О, как вам это нравится?
Как это нравится вам?
Мадам, месье, сеньоры,
Как это нравится вам?


Юлий Ким

Киму сегодня 88 лет

Who is the third who walks always beside you?
When I count, there are only you and I together
But when I look ahead up the white road
There is always another one walking beside you
Gliding wrapt in a brown mantle, hooded

T.S.Eliot

РОЖДЕСТВО В АБИССИНИИ

Месяц встал; ну что ж, охота?
Я сказал слуге: «Пора!
Нынче ночью у болота
Надо выследить бобра».
Но, осклабясь для ответа,
Чуть скрывая торжество,
Он воскликнул: «Что ты, гета,
Завтра будет Рождество.
И сегодня ночью звери:
Львы, слоны и мелкота —
Все придут к небесной двери,
Будут радовать Христа.
Ни один из них вначале
На других не нападёт,
Ни укусит, ни ужалит,
Ни лягнёт и ни боднёт.
А когда, людьми не знаем,
В поле выйдет Светлый Бог,
Все с мычаньем, рёвом, лаем
У его столпятся ног.
Будь ты зрячим, ты б увидел
Там и своего бобра,
Но когда б его обидел,
Мало было бы добра».
Я ответил: «Спать пора!»

Николай Гумилев

как нас мало в природе чем свет сосчитал и сбился
в большинстве своем кворум из мрамора или гипса
а какие остались что в бостоне что в москве
кто в приюте для странников духа кто с круга спился
собирайтесь с аэродромов по мере списка

вот проснешься и думаешь где вы сегодня все
состоимся и сверим что мы кому простили
на коре зарубки круги на древесном спиле
только день в году для кого эта ночь темна
а потом как в лувре друг другу в лицо полотна

потому что раз рождены то бесповоротно
нежные словно из звездной пыли тела
это хвойное небо под ним пастушки коровки
всех хвостатых и без бегом достаем из коробки
старичок с топориком ослик и вся семья

с колыбели как мы добыча клинка и приклада
как умел любил и не ведал что бог неправда
мы убили его и живем на земле всегда
даже веру в фантом за такую любовь заочно
мы прощаем ему то есть я совершенно точно
как обязан прощать а другие поди пойми

вот у люльки кружком в канители в крашеной стружке
человечки-венички плюшевые игрушки
да сияет сегодня всем звезда из фольги
в этом сонме зверей рождество твое христе боже
так понятно живым и с судьбой человека схоже

соберемся по списку когда истекает год
заливает время запруды свои и гати
и две тысячи лет нам шлет дитя на осляти
если бога и нет нигде то дитя-то вот

скоро снова к столу простите что потревожу
я ведь сам пишу как привык то есть снявши кожу
лоскуты лица развесив перед собой
те кого уместил в вертеп в еловую нишу
это вы и есть а то что я вас не вижу

не толкуйте опрометью что лирник слепой
праздник прав а не святочный бог когда-то
наши дети в яслях и гусеницы и котята
минус мрамор и гипс но в барыше любовь
у истока вселенной подсмотрев это слово
я с тех пор как двинутый снова о ней и снова
и не стихну пока язык не ободран в кровь

Алексей Цветков

Дождливые, медлительные дни,
Дни треснувших зеркал, потерянных иголок,
Дни тяжких век в ограде горизонта,
Часов безликих дни, глухого плена дни.

Мой дух, еще вчера сверкавший
В густой листве, – сегодня гол, как чувство,
И позабыл зарю, и головой поник,
Глядит на плоть свою, послушную, чужую.

Однако видел я прекрасные глаза
Серебряных богов, в руках сапфир державших,
Да, истинных богов, крылатых птиц Земли
И ясных вод, я видел их, я видел.

И крылья их – мои. Ничто во всей Вселенной
Не существует, только их полет,
И он мои печали прочь несет,
Полет планет, Земли, и звезд полет, и камня,
И мысль моя на жизни и на смерти –

На двух крылах, на двух волнах плывет.

Поль Элюар

Перевод Мориса Ваксмахера