Библиограф Мария Фресина о первых впечатлениях от произведений Солженицына
Как назвать мое тогдашнее состояние? Я думаю, что лучше всего подошло бы слово «потрясение». Такое же чувство я испытала, прочитав впервые «Один день Ивана Денисовича». Прочитала я и «Матренин двор», и «Случай на станции Кречетовка», и другие рассказы, напечатанные в «Новом мире». Хранила номера журнала как драгоценности.
Откуда взялся? Кто такой? Как могли напечатать?! В ту пору Солженицын был для меня человеком с другой планеты.
«Что бы такое сделать для него хорошее? — думала я, прочитав в первый раз “Ивана Денисовича”. — Может быть, подарить ему немного книг? Ведь он из лагеря! У него или мало книг, или нет их совсем... Бедняга!» — наивно размышляла я. Жизнь без книг я воспринимала как чудовищную трагедию.
Как назвать мое тогдашнее состояние? Я думаю, что лучше всего подошло бы слово «потрясение». Такое же чувство я испытала, прочитав впервые «Один день Ивана Денисовича». Прочитала я и «Матренин двор», и «Случай на станции Кречетовка», и другие рассказы, напечатанные в «Новом мире». Хранила номера журнала как драгоценности.
Откуда взялся? Кто такой? Как могли напечатать?! В ту пору Солженицын был для меня человеком с другой планеты.
«Что бы такое сделать для него хорошее? — думала я, прочитав в первый раз “Ивана Денисовича”. — Может быть, подарить ему немного книг? Ведь он из лагеря! У него или мало книг, или нет их совсем... Бедняга!» — наивно размышляла я. Жизнь без книг я воспринимала как чудовищную трагедию.
Провидец антиутопий, опередивший времяСегодня, 1 февраля, мы вспоминаем Евгения Замятина – писателя, инженера, и, пожалуй, самого проницательного провидца XX века. Человека, чья жизнь и творчество стали настоящим воплощением свободы мысли и бескомпромиссности.
Замятин родился в 1884 году в Лебедяни и, казалось бы, должен был стать успешным кораблестроителем, но его истинным призванием оказалось слово. Его ранние произведения, такие как «Уездное» и «На куличках», уже демонстрировали его уникальный стиль – острый, сатирический, с глубоким психологизмом.
Но всемирную славу (пусть и посмертную) Замятину принес его роман-антиутопия «Мы» (1920). Задолго до Оруэлла и Хаксли он создал пугающий образ тоталитарного будущего, где индивидуальность подавлена, а люди превращены в безликих "нумеров".
«Мы» был запрещен в Советском Союзе, а сам Замятин подвергся гонениям. Его произведения не печатались, его имя было вычеркнуто из литературного процесса. В итоге, он был вынужден эмигрировать в Париж.
📖Бумажный дом
Из письма Николая Гумилева жене, Анне Ахматовой
В книжном магазине посмотрел «Жатву». Твои стихи очень хорошо выглядят. <...> Я весь день вспоминаю твои строки о «приморской девчонке», они мало того что нравятся мне, они меня пьянят. Так просто сказано так много, и я совершенно убежден, что из всей послесимволической поэзии ты да, пожалуй (по-своему), Нарбут окажетесь самыми значительными.
Милая Аня, я знаю, ты не любишь и не хочешь понять это, но мне не только радостно, а и прямо необходимо по мере того, как ты углубляешься для меня как женщина, укреплять и выдвигать в себе мужчину... <...> Целуй от меня Львеца (забавно, я первый раз пишу его имя) и учи его говорить «Папа»
В книжном магазине посмотрел «Жатву». Твои стихи очень хорошо выглядят. <...> Я весь день вспоминаю твои строки о «приморской девчонке», они мало того что нравятся мне, они меня пьянят. Так просто сказано так много, и я совершенно убежден, что из всей послесимволической поэзии ты да, пожалуй (по-своему), Нарбут окажетесь самыми значительными.
Милая Аня, я знаю, ты не любишь и не хочешь понять это, но мне не только радостно, а и прямо необходимо по мере того, как ты углубляешься для меня как женщина, укреплять и выдвигать в себе мужчину... <...> Целуй от меня Львеца (забавно, я первый раз пишу его имя) и учи его говорить «Папа»
Логос Аполлона и Логос Диониса на первом этапе становления русской философии
Николай Гумилев также как и все поэты Серебряного века был глубоко погружен в софиологическую мистику женского начала, в гностический контраст между духовным миром и телесным творением, а также испытывал большой интерес к зловещему и двусмысленному гештальту Люцифера. Однако среди них он отличается кристальной аполлонической субъектностью, остающейся вертикальной и неизменной даже в самых радикальных ситуациях. Гумилев — солнечный мужской дух, испытующий себя опытом предельного удаления от своей сути, как огонь, обращающийся в лед, что доказать негасимость своей природы. Это, конечно, также можно интерпретировать как дионисийское начало, что характерно для всего контекста Серебряного века, но Гумилев отличается несгибаемостью и волей, свойственными великим характерам европейского Средневековья или солярного Возрождения[5]. В каком-то смысле Гумилев это поэтическая кульминация романтической мысли Императора Павла, с которой начинался консервативный поворот XIX века: мир должен вернуться в эпоху сакральности — рыцарства, прекрасных дам, героических подвигов и глубокого мистицизма. Гумилев именно и осуществляет это в своей поэтической программе, которую он формулирует в стихотворении «Блудный сын»: «я буду князем во имя Господне».
Николай Гумилев также как и все поэты Серебряного века был глубоко погружен в софиологическую мистику женского начала, в гностический контраст между духовным миром и телесным творением, а также испытывал большой интерес к зловещему и двусмысленному гештальту Люцифера. Однако среди них он отличается кристальной аполлонической субъектностью, остающейся вертикальной и неизменной даже в самых радикальных ситуациях. Гумилев — солнечный мужской дух, испытующий себя опытом предельного удаления от своей сути, как огонь, обращающийся в лед, что доказать негасимость своей природы. Это, конечно, также можно интерпретировать как дионисийское начало, что характерно для всего контекста Серебряного века, но Гумилев отличается несгибаемостью и волей, свойственными великим характерам европейского Средневековья или солярного Возрождения[5]. В каком-то смысле Гумилев это поэтическая кульминация романтической мысли Императора Павла, с которой начинался консервативный поворот XIX века: мир должен вернуться в эпоху сакральности — рыцарства, прекрасных дам, героических подвигов и глубокого мистицизма. Гумилев именно и осуществляет это в своей поэтической программе, которую он формулирует в стихотворении «Блудный сын»: «я буду князем во имя Господне».
VK
Аполлон в Серебряном веке
Логос Аполлона и Логос Диониса на первом этапе становления русской философии
10 февраля (29 января по старому стилю) 1837 года скончался поэт Александр Пушкин после ранения, полученного на дуэли с Жоржем Дантесом. Поэт умер в Петербурге, в квартире, которую он снимал в доме княгини Волконской на набережной реки Мойки.
В 1837 году консилиум врачей единогласно сошёлся во мнении, что у раненого на дуэли поэта начинается агония.
Александр Сергеевич попросил положить его выше. Владимир Даль легко приподнял его, а Пушкин вдруг открыл глаза и сказал:
«Кончена жизнь».
Владимир Иванович не расслышал и тихо переспросил:
— Что кончено?
— Жизнь кончена, — внятно ответил поэт. — Тяжело дышать, давит...
Это были его последние слова. Было 2 часа 45 минут пополудни.
«Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина? К этой мысли нельзя привыкнуть!»
— опубликовал некролог великого поэта редактор «Литературного прибавления» Краевский.
В 1837 году консилиум врачей единогласно сошёлся во мнении, что у раненого на дуэли поэта начинается агония.
Александр Сергеевич попросил положить его выше. Владимир Даль легко приподнял его, а Пушкин вдруг открыл глаза и сказал:
«Кончена жизнь».
Владимир Иванович не расслышал и тихо переспросил:
— Что кончено?
— Жизнь кончена, — внятно ответил поэт. — Тяжело дышать, давит...
Это были его последние слова. Было 2 часа 45 минут пополудни.
«Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина? К этой мысли нельзя привыкнуть!»
— опубликовал некролог великого поэта редактор «Литературного прибавления» Краевский.
Самые нелепые и смешные дуэли — при участии сосисок, порезанных штанов и голых тел.
• В 1806 году на дуэли сошлись хирург Хамфри Ховарт и некий лорд Бэрримор. Зрители и лорд были немало удивлены, когда Ховарт разделся догола, объясняя это тем, что в случае огнестрельного ранения попавшие в рану куски одежды могут усугубить положение, и поэтому необычный вид может спасти ему жизнь. Так и вышло: Бэрримор рассудил, что сражаться с обнаженным было бы нелепо, и стороны разошлись без кровопролития.
• Американская хроника сохранила сообщение о необычной дуэли в темной комнате. Один из дуэлянтов выстрелил и промахнулся, после чего в темноте на ощупь начал искать другого. Соперник обнаружился в трубе камина и с криками «ради бога, не стреляйте!» согласился заплатить 800 долларов. Тогда первый достал нож и «взял расписку» с труса, изрезав его штаны. Кроме предмета одежды никто не пострадал.
• В 1865 году Отто фон Бисмарк, председатель правительства Пруссии, вызвал на дуэль своего политического соперника Рудольфа Вирхова: тот критиковал действия Бисмарка, который выделял больше денег на армию и меньше — на здравоохранение. В качестве оружия Вирхов выбрал... сосиски. Одна из двух сосисок была заражена паразитами, другая оставалась безопасной. Бисмарк, пораженный таким «оружием», вызов на дуэль благополучно отозвал.
• Французские генералы Фурнье и Дюпон вели дуэль почти 20 лет. Фурнье убил на дуэли юношу, и Дюпон не пустил бретера на бал. Началась дуэль на шпагах, и поверженный, но живой Фурнье потребовал ответного удара. В следующий раз проиграл уже Дюпон — и также попросил о реванше. Мужчины составили целый контракт о регулярных дуэлях. Взаимно уважая друг друга, любую дуэль соперники начинали с теплого рукопожатия, а в мирное время вели доброжелательную переписку: противостояние им не мешало. Кончилась дуэль, когда Дюпон решил жениться: мужчины напоследок встретились в лесу, Дюпон прострелил Фурнье шляпу и великодушно помиловал соперника.
• В 1806 году на дуэли сошлись хирург Хамфри Ховарт и некий лорд Бэрримор. Зрители и лорд были немало удивлены, когда Ховарт разделся догола, объясняя это тем, что в случае огнестрельного ранения попавшие в рану куски одежды могут усугубить положение, и поэтому необычный вид может спасти ему жизнь. Так и вышло: Бэрримор рассудил, что сражаться с обнаженным было бы нелепо, и стороны разошлись без кровопролития.
• Американская хроника сохранила сообщение о необычной дуэли в темной комнате. Один из дуэлянтов выстрелил и промахнулся, после чего в темноте на ощупь начал искать другого. Соперник обнаружился в трубе камина и с криками «ради бога, не стреляйте!» согласился заплатить 800 долларов. Тогда первый достал нож и «взял расписку» с труса, изрезав его штаны. Кроме предмета одежды никто не пострадал.
• В 1865 году Отто фон Бисмарк, председатель правительства Пруссии, вызвал на дуэль своего политического соперника Рудольфа Вирхова: тот критиковал действия Бисмарка, который выделял больше денег на армию и меньше — на здравоохранение. В качестве оружия Вирхов выбрал... сосиски. Одна из двух сосисок была заражена паразитами, другая оставалась безопасной. Бисмарк, пораженный таким «оружием», вызов на дуэль благополучно отозвал.
• Французские генералы Фурнье и Дюпон вели дуэль почти 20 лет. Фурнье убил на дуэли юношу, и Дюпон не пустил бретера на бал. Началась дуэль на шпагах, и поверженный, но живой Фурнье потребовал ответного удара. В следующий раз проиграл уже Дюпон — и также попросил о реванше. Мужчины составили целый контракт о регулярных дуэлях. Взаимно уважая друг друга, любую дуэль соперники начинали с теплого рукопожатия, а в мирное время вели доброжелательную переписку: противостояние им не мешало. Кончилась дуэль, когда Дюпон решил жениться: мужчины напоследок встретились в лесу, Дюпон прострелил Фурнье шляпу и великодушно помиловал соперника.
Telegram
ЧТИВО
Александр Пушкин был знатным бретером, регулярно вызывал и был вызываем на дуэли. Находясь в Кишиневе, двадцатитрехлетний поэт повздорил с офицером Зубовым. На дуэль Пушкин явился, держа в руках фуражку с черешнями, и заявил, что стрелять в соперника не намерен.…
Forwarded from ЧТИВО
Что ел Чехов?
Александр Куприн как-то вспоминал, что мать Чехова, Евгения Яковлевна, всегда жаловалась на аппетит сына, «с беспокойной тоской в голосе» говорила: «А Антоша опять ничего не ел за обедом».
Впрочем, дневники и письма самого Чехова и воспоминания современников говорят об обратном. В гостях писатель себя не сдерживал: «Не могу выразить, сколько я съел свежей зернистой икры и выпил цимлянского! И как это я до сих пор не лопнул!»
В путешествиях Чехов тоже любил вкусно поесть. В 1887 году из одной поездки он в письме к домашним красочно описывал свой обед: «Потягиваясь и жмурясь, как кот, я требую поесть, и мне за 30 коп. подают здоровеннейшую, больше, чем самый большой шиньон, порцию ростбифа, который с одинаковым правом может быть назван и ростбифом, и отбивной котлетой, и бифштексом, и мясной подушечкой, которую я непременно подложил бы себе под бок, если бы не был голоден, как собака и Левитан на охоте…»
Главным же гастрономическим пристрастием писателя были караси в сметане. В рассказе «Сирена» Чехов словами одного из героев выдает главный секрет любимого блюда: «Из рыб безгласных самая лучшая — это жареный карась в сметане; только чтоб он не пах тиной и имел тонкость, нужно продержать его живого в молоке целые сутки».
Сладкое Чехов тоже нежно любил и расстраивался, когда к обеду не было десерта. А блинам и вовсе посвятил целый рассказ, где размышлял о том, что их приготовление — целая тайна, и что мужские блины — не блины вовсе, и печь их нужно исключительно женщине: «Повара должны давно уже понять, что это есть не простое поливание горячих сковород жидким тестом, а священнодействие, целая сложная система, где существуют свои верования, традиции, язык, предрассудки, радости, страдания... Да, страдания...»
Александр Куприн как-то вспоминал, что мать Чехова, Евгения Яковлевна, всегда жаловалась на аппетит сына, «с беспокойной тоской в голосе» говорила: «А Антоша опять ничего не ел за обедом».
Впрочем, дневники и письма самого Чехова и воспоминания современников говорят об обратном. В гостях писатель себя не сдерживал: «Не могу выразить, сколько я съел свежей зернистой икры и выпил цимлянского! И как это я до сих пор не лопнул!»
В путешествиях Чехов тоже любил вкусно поесть. В 1887 году из одной поездки он в письме к домашним красочно описывал свой обед: «Потягиваясь и жмурясь, как кот, я требую поесть, и мне за 30 коп. подают здоровеннейшую, больше, чем самый большой шиньон, порцию ростбифа, который с одинаковым правом может быть назван и ростбифом, и отбивной котлетой, и бифштексом, и мясной подушечкой, которую я непременно подложил бы себе под бок, если бы не был голоден, как собака и Левитан на охоте…»
Главным же гастрономическим пристрастием писателя были караси в сметане. В рассказе «Сирена» Чехов словами одного из героев выдает главный секрет любимого блюда: «Из рыб безгласных самая лучшая — это жареный карась в сметане; только чтоб он не пах тиной и имел тонкость, нужно продержать его живого в молоке целые сутки».
Сладкое Чехов тоже нежно любил и расстраивался, когда к обеду не было десерта. А блинам и вовсе посвятил целый рассказ, где размышлял о том, что их приготовление — целая тайна, и что мужские блины — не блины вовсе, и печь их нужно исключительно женщине: «Повара должны давно уже понять, что это есть не простое поливание горячих сковород жидким тестом, а священнодействие, целая сложная система, где существуют свои верования, традиции, язык, предрассудки, радости, страдания... Да, страдания...»
Сретенье
Анне Ахматовой
Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.
И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.
Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.
И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.
А было поведано старцу сему,
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: «Сегодня,
реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
дитя: он — Твое продолженье и света
источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем». — Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. «Слова-то какие...»
И старец сказал, повернувшись к Марии:
«В лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым
терзаема плоть его будет, твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око».
Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значенье и в теле
для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.
И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога
пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
март 1972
Анне Ахматовой
Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.
И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.
Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.
И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.
А было поведано старцу сему,
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: «Сегодня,
реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
дитя: он — Твое продолженье и света
источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем». — Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. «Слова-то какие...»
И старец сказал, повернувшись к Марии:
«В лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым
терзаема плоть его будет, твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око».
Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значенье и в теле
для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.
И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога
пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
март 1972
«Очень галантный джентльмен» («Настоящий джентльмен»), Джон Чарльз Доллман
1913 г. Акварель
Картина известного английского художника Джона Доллмана посвящена смелому и благородному человеку по имени Лоуренс Оутс, трагически погибшему во время экспедиции Роберта Скотта к Южному полюсу.
В 1912 году две группы полярников устремились покорять Южный Полюс. Люди Скотта испытывали большие проблемы с голодом и холодом, но упрямо шли к цели, однако первым покорил самую южную точку планеты Амундсен, оставив там норвежский флаг и записку "Полюс наш!".
Подавленным англичанам ничего не оставалось кроме как повернуть назад, уже практически без еды и средств для выживания. В обратный путь отправилось пять человек, но вскоре их стало четыре. В дороге у Лоуренса Оутса случился рецидив старого ранения ноги, полученного во время англо-бурской войны, из-за чего скорость передвижения группы снизилась до минимума. Оутс попросил товарищей его оставить, но те отказались.
Во время очередной ночёвки Оутс встал и сказал слова, облетевшие мир благодаря дневнику Скотта: "Пойду пройдусь. Возможно, буду нескоро". Оутс вышел и больше его никто не видел, не нашли даже тело. Было ясно, что Оутс таким образом дал группе шанс на спасение, совершив по сути самоубийство. Напоследок Скотт успел написать в дневнике фразу "Он поступил как настоящий джентльмен". К сожалению, его жертва оказалась напрасной. Через несколько дней все трое замёрзли насмерть в палатке, не дойдя всего нескольких километров до базы с припасами. Последним умер Скотт, который завернул тела товарищей в спальные мешки и затем расстегнул куртку. Так их вскоре и нашли.
Настоящий же джентльмен Оутс остался без могилы, но с почтением и такими произведениями искусства в свою честь.
1913 г. Акварель
Картина известного английского художника Джона Доллмана посвящена смелому и благородному человеку по имени Лоуренс Оутс, трагически погибшему во время экспедиции Роберта Скотта к Южному полюсу.
В 1912 году две группы полярников устремились покорять Южный Полюс. Люди Скотта испытывали большие проблемы с голодом и холодом, но упрямо шли к цели, однако первым покорил самую южную точку планеты Амундсен, оставив там норвежский флаг и записку "Полюс наш!".
Подавленным англичанам ничего не оставалось кроме как повернуть назад, уже практически без еды и средств для выживания. В обратный путь отправилось пять человек, но вскоре их стало четыре. В дороге у Лоуренса Оутса случился рецидив старого ранения ноги, полученного во время англо-бурской войны, из-за чего скорость передвижения группы снизилась до минимума. Оутс попросил товарищей его оставить, но те отказались.
Во время очередной ночёвки Оутс встал и сказал слова, облетевшие мир благодаря дневнику Скотта: "Пойду пройдусь. Возможно, буду нескоро". Оутс вышел и больше его никто не видел, не нашли даже тело. Было ясно, что Оутс таким образом дал группе шанс на спасение, совершив по сути самоубийство. Напоследок Скотт успел написать в дневнике фразу "Он поступил как настоящий джентльмен". К сожалению, его жертва оказалась напрасной. Через несколько дней все трое замёрзли насмерть в палатке, не дойдя всего нескольких километров до базы с припасами. Последним умер Скотт, который завернул тела товарищей в спальные мешки и затем расстегнул куртку. Так их вскоре и нашли.
Настоящий же джентльмен Оутс остался без могилы, но с почтением и такими произведениями искусства в свою честь.