Продолжая читать про плачи, подумала о том, как христианство взаимодействовало с этой традицией. Если коротко, то экспроприировало и немного апроприивало, подавляя вариативность и многообразие, которое могли бы давать женские голоса плакальщиц в проявлении скорби.

В канонических текстах отсутствует описание оплакивания Христа, однако в православии есть в составе текстов Страстной седмицы читающийся в пятницу канон «О распятии Господни и на плач Пресвятыя Богородицы». Автором его считается Симеон Метафраст, он же Симеон Логофет, византийский писатель и политический деятель, патриций и по совместительству православный святой.

То есть как скорбела бы (и скорбит в православных церквях от лица святых отцов) дева Мария о гибели своего сына, придумал мужчина. Не станем сильно акцентировать внимание на столь обыденном для патриархата факте, а обратимся к тому, что именно говорится как бы устами Марии. Проводя параллели с традиционными греческими плачами, идущими от дохристианских традиций, хотела посмотреть, есть ли в каноне «На плач Пресвятой Богородицы» мотив обвинения и к кому он обращён. В плаче матери по Христу нет и намёка на злобу и ожесточение в отношении Римской Империи, Синедриона, префекта Иудеи Пилата, к народной толпе и исполнителям казни. Однако одну строфу из Пенсни 3 можно трактовать как осуждение или обвинение: «Страха ради иудейска Петр скрыся, и вси отбегоша вернии, оставльше Христа, Дева, рыдающи, глаголаше». Думаю, что не одна я вижу в этих словах выражение обиды. Но адресует Симеон Логофет от лица лирического субъекта свои претензии Петру, ученикам, близким людям Христа, оставившим его и его тело из страха (перед властями).

Можно было бы говорить, что в этом укоре Марии в отношении ближайших и слабейших, а не по адресу, к реальным виновникам, мы видим типичный пример работы защитного механизма, называемого «вытеснением». Но это не Мария, а литератор Х века Симеон создавал текст. И держа во внимании его причастность к власти государственной и церковной, было бы странно ожидать, что он вложил бы в плач богородицы обвинения в отношении государственных институтов, толпы и бога, который вообще-то всю эту ситуацию, если верить источникам, предопределил.

Отнимая у женщин скорбящие голоса, церковные иерархи не только символически заменяют личное горе контролируемым мужчинами ритуалом. Они выхолащивают его, подменяя потенциально опасный мотив гнева в отношении (политически сильных) виновных автоагрессивным сокрушением по поводу трусости соратников, не оставшихся рядом с распятым.

Несколько раз в жизни я теряла способность мечтать. В смысле хотеть что-то сложнореализуемое, важное лично для себя, а не для мирового идеалистического блага. А когда эта способность возвращалась, то сюжет мечтаний оказывался примерно тем, же, каким был сформулирован мною классе во втором. Тогда я сказала родителям, что хочу жить с подругой в своём доме в сельской местности, чтобы там были лошади, собаки и другие животные. Тогда я полагала, что это будет ферма. Теперь этот крыжовниково-филистерский мотив трансформировался в более современную модель с обязательной миссией (не мыслит себя современная мещанка без самореализации через причинение пользы ближним).

Сегодня в ссоре с Василисой узнала, что она считает, что нет у меня каких-то карьерного плана вожделений, о чём, я сама, якобы, даже своим друзьям говорила. Но это поклёп. Никогда не работать на мудаков и дураков – это самое жгучее хотение, выстраданное мною за долгий путь взаимодействия в профессиях с различными людьми, по большей части, кстати, очень даже хорошими. Однако мне стало обидно за мою более детскую, самую непосредственную мечту – вернуть себе розданное некогда (не спрашивайте) наследство и приобрести на него участок с домиком на Карельском перешейке, поставить там ещё пару скворечников скандинавского типа и из всего этого комплекса сделать резиденцию для писательниц. Идея не то что не нова, а пипец какая замшелая и много кем реализуемая, скорее всего, совершенно нерентабельная, но я в этом совсем не уверена. Когда же я про это напомнила Василисе, то она, всё ещё на меня сердясь, сказала, что вот уж что-что, а бизнес я точно вести не смогу.

Мне это столько раз твердили с юности, что пора бы уже подтвердить или опровергнуть. Что я мягкая, добрая, рассеянная, неудачливая, доверчивая и не умеющая в бюрократию девочка, а потому никакого своего дела у меня быть не может, говорили мама и папа, их знакомые, какие-то посторонние люди – все с целью меня обезопасить от превратностей судьбы, разорения и петли. Но я с юности вполне успешно и так нахожусь в районе между нищетой и бедностью. А чтобы не искать глазами крюк, нужно пить таблетки, это я в свои 14 не знала, а теперь-то уж мне рассказали и показали на моём личном опыте. Поэтому я не потеряю ничего, когда попробую.

А пока я это не попробовала, мы с подругами договорились делать литературные выходные. Снимаем на двое суток домик, заваливаемся в него и пишем. Кто не пишет – тот готовит. Такое правило установили.

Я говорю: И будет у нас пьеса «Четыре голодные писательницы»!
Подруга говорит: Или все будут прокрастинировать на кухне.
Я: Да ну его нахуй это писательство, открываем кулинарный канал на ютубе!

В общем, тихо пускаю нюни в сторону своей мечты периодически. Но никому не позволяю сбить себя с пути.

от никольского собора
взглядом отрывала сусальные листочки
бросала в воду
чтобы приманить друга
который и не знал
кем мне приходился каждым рабочим утром
в слиянии крюкова и грибоедова
на чугун оперевшись
любовалась крючком хвоста залихватским
и сизо-жёлтым клювом
самый странный селезень
из всей местной тусовки
сыпала из кармана хлопья геркулеса
ему и только ему
но он раззява и капуша
позже всех подплывал к еде
когда он был тут
день обещал быть вполне благим, без припиздей

в дни когда его плоскодонное тельце не появлялось
по все стороны раскрылестившихся мостов
мне представлялось, что он замешкался
в утиной раздевалке, потеряв носок
и никто не может ему помочь найти
ни подруга, ни нянечка, ни воспитательница
раздражились на него и вышли на прогулку
он суёт всюду свой жёлто-сизый клюв, трясёт попой
и когда у меня будет обеденный перерыв только
обнаружит, что оба носка на левой

мне останется пить кофе, вспоминать о нём
редактировать и звонить на таможню
выносить тупёж патриотичного айтишника
ходить в баню к учредителю за инсайдерской инфой
и поползновениями диктовать свою политику
выйти из редакции уже в сумерках
с коллегой, который пригласит на ужин
и в пиццерии сделает каминг-аут
станет мне другом
(ах, утка, если б и ты мог…)

однажды апрельским утром
мне в лицо не выпрыгнет солнечный заяц
из фиолетового зеркальца твоего крыла
наверное, ты потеряешь носок, шапку, зонт, сменку
мы с другом уволимся и пойдём есть фалафель на сенном
за нами клином потянется вся команда
и я буду вспоминать об этой работе
как о бывшем любовнике
но не любовнице

друг уехал, и я не уверена, что обниму его снова
мой крючкохвостый селезень
ты несомненно умер
утки не живут дольше десяти лет
но увы не это перчаткой печали сжимает сердце
мне слепит глаза золото никольского собора
я не хочу смотреть в воду
в ней уже достаточно листьев
чтобы завтра по утру начали прорастать
иголочки льда на поверхности

#стихи

Если бы не обстоятельства, я бы такое не читала.

Есть у меня ученица, которой 13, и у неё идеальный запрос – читать книги и обсуждать со взрослым, умным и сколько-нибудь эрудированным человеком. В общем она в конце каждого занятия говорит, что ей со мной очень нравится, а я в ответ признаюсь, что в полном восторге от совместной работы, и хоть я почти всегда предпочитаю сообщать правду, эту мне говорить особенно приятно.

В самом начале нашего знакомства, на одном из первых “уроков” мне захотелось прикрутить свой наставнический запал, не слишком лезть с рекомендациями того, что я считаю обязательным к прочтению, и попросила свою ученицу порекомендовать мне книгу, которую мы бы вместе синхронно читали и обсуждали. А до того мы выяснили, что у неё склонность к потреблению социальной фантастики.

Мне было предложено на выбор три романа, аннотация к одному из них – «В поисках синего» – меня заинтересовала тем, что героиня “имеет физический изъян”, а в обществе, в котором она живёт, от таких людей принято избавляться. Так я впервые узнала о существовании американской писательницы Лоис Лоури и повстречалась с ещё одной простой по сюжету и вдохновляющей историей феминистского письма. Я имею в виду жизнь и работу самой Лоис Лоури.

В 1954 году она поступила в Брауновский университет изучать английскую литературу. Через два года, в 19 лет, вышла замуж (я тоже так когда-то сделала, но это и всё сходство) и бросила учёбу. Лоис родила четырёх детей. Муж был военным, поэтому семья много ездила по стране. В итоге они осели в Портленде, дети выросли, и Лоис вернулась к изучению литературы, окончив Университет Южного Мэна в 1972 году. Свой первый роман A Summer to Die она издала в 1977 году. Он написан на основе переживания смерти старшей сестры. Сейчас на счету писательницы уже около 50 книг для детей и подростков. Тетралогия «Дающий» (в неё входит «В поисках синего») даже включена в программу школьного чтения в США и награждена медалью Ньюбери за вклад в американскую литру для юношества.

А теперь собственно про роман, который я бы всё же называла повестью. Но нынче всё у нас в романы попадает, что не рассказ. Антиутопия, постапокалиптическое общество с фрагментированными остатками памяти о былой (нашей с вами) цивилизации, главная героиня – девочка раннего подросткового возраста с даром… (!) вышивальщицы. Миф об Арахне в тексте использован жирненько, но зачем – непонятненько. Дочь красильщицы нитей (больше в селении никто не умеет этого делать) родилась хромой, её мать в нарушение правила отправить ребёнка с инвалидностью умирать в специальное место оставляет девочку жить и учит её красить нити и вышивать. Ткачихи селения не против, чтобы девочка пополнила их ряды, но после загадочной смерти матери, Кира, благодаря заступничеству представителя местной власти, избегает нищеты, выигрывает судебный спор с агрессивной жительницей деревни, посягающей на её участок земли, и начинает жить в привилегированных условиях некоего, так скажем, дворца. При этом у неё появляется миссия – вышивать мантию “Певца”, персонажа, который раз в год исполняет песнь про историю, величие и будущее их чудовищной по уровню благосостояния жителей и обычаев родины. Читатель, разумеется, до героини начинает догадываться, что за всей этой добротой государевых мужей должна крыться полная морально-нравственная хуета. И в последних главах повествование катится под горочку, появляется как бы погибший в схватке с “тварями” батя героини. Она узнаёт, что её благодетель – не кто иной, как его убийца (ну, если бы папу не спасли добрые люди). У девочки есть шанс отправиться с родителем в поселение хороших ̶у̶е̶х̶а̶в̶ш̶и̶х̶ выживших людей с увечьями, но она остаётся. На этом всё. И я: «А! Неужели мне придётся прочитать ещё два романа, чтобы оценить, как связываются пока что брошенные писательницей висеть нитки этого повествования!».

Помню, что у Гали Туз – это моя преподавательница литературного мастерства и литературного редактирования, а потом и подруга, с которой я, правда, почти совсем перестала общаться из-за грусти и чего-то ещё – было несколько толстенных папок с вырезками, примерами того, как не нужно писать.

Жаль, что я не запомнила почти ничего, кроме хрестоматийного, кажется, ставропольского поэта Чернова “Твои глаза, как розы на заре”. Галя рассказывала, что она своё первое стихотворение написала в четыре года. Я его процитирую, хоть и не спрашивала её разрешения, но оно рассказывалось публично и неоднократно, так что думаю, никакой этики не нарушу:

И написял, и накакал
Мальчик Вова-Буратин.

Считаю, что оно прекрасно в своей лаконичности и псевдосозерцательности, в нём есть и аллюзия, отсылающая к вполне конкретному персонажу и архетипам, которые в нём собраны, и универсальное расширение субъекта, возведение его в обычного, любого Вову (наверное, одно из самых распространённых в России имён). В этом махоньком стихотворении четырёхлетняя поэтесса смогла сплести вневременное и время. Я так до сих пор не умею. Но я и не писала стихов в четыре года. Я их редактировала, улучшала. И злилась, когда родители не принимали мою редактуру и настаивали на авторском варианте.

Например, в стихотворении Маршака “Усатый-полосатый”, которое я знала и декламировала наизусть, мне категорически было неприятно произносить рефрен «Вот какой глупый котёнок». Я заменяла его на «Вот какой гьюпый кисюка» (тогда мне не было ещё четырёх, потому что в четыре я уже стала выговаривать «л», пройдя период замены этого звука на «р»). Родители поправляли, но я злилась, сжимала кулаки и говорила: «Нет, кисюка! Какука ты!». Придумывать ругательства я уже умела, потому что самые яркие из существующих от меня тогда ещё скрывали. А чтобы развить мне дикцию, которая, как вы поняли, не справлялась с «л», меня учили скороговоркам. Я любила «Кукушка кукушонку купила капюшон. Надел кукушонок капюшон – как в капюшоне он смешон», но переделывала её на более удачную, на мой взгляд, концовку, в которой не было бы рифмы: «Надел кукушонок капюшон – как смешно!» Согласитесь, что так реально лучше.

Галины толстые папки. Не хватает мне их. Они заставляли меня ухохатываться до слёз, сползать под парту. Эти папки сделали меня очень хорошей редакторкой, не стихов, конечно, в поэзии я понимаю, надо признаться, сейчас меньше, чем в свои три года. Скучаю.

#Люблю, когда поезд качает вихрем от проезжающего другого скоростного.

полной жизни

в жёлтых тенях стволы груш,
сухие розы и стойкий шиповник,
ими только и держится над ручьём
то что как будто бы твёрдым должно быть,
певчими, а не плавучими птицами,
и к их тонким клювам, блестящим глазам
вода тянется — вязкая, и не удержишь.

радость. не сомну в руке,
не загляну в завязь, когда из-под снега
цветы со мной станут делиться ухваченными лучами,
насмотрюсь лучше на солнце, чтобы всё стало тенью.
стоят чужие стены,
по ту сторону, может быть, идёт разговор, и на ветру
как часы у меня стучит сердце.

#стихи #дляземлеройки

Не знаю, в чём магия этого ☝️ стихотворения Анны Глазовой, но оно из тех, что приходят мне в голову время от времени. А нужно знать, что я не люблю бесконтрольного пролезания в моё сознание чьей-то поэзии. Мне не хочется называть это стихотворение оммажем Гёльдерлину, хоть, вероятно, это так. Однажды видела, как кто-то, не помню, кто был тот литературный муж, назвал это “лучшим переводом” стихотворения Гёльдерлина, ему указали в комментариях, что это всё же ошибка, не перевод, но я поняла, что эта ошибка случилась именно потому, что в тексте Глазовой ухвачено и передано из поэтики Гёльдерлина и конкретно из стихотворения «Середина жизни» больше и точнее, чем мог бы вместить перевод. Но переродилось это в абсолютно отдельное произведение, в котором появляется не гёльдерлиновский, а глазовский лирический субъект. И то, что случилось, я называю для самой себя перекличкой Глазовой и Гёльдерлина. Это похоже на то, как птицы в лесу обмениваются трелями, которые только для грубого и слабого человеческого уха абсолютно похожи – и это только часть сути, в оттенках и прочих нюансах эти трели не идентичны, но, вероятно, составляют гармоничный диалог об одном и том же.

В стихотворении Гёльдерлина до последних трёх строчек мы видим образы природного происхождения, а затем резко появляются антропогенные объекты: стены и флюгера – одни безмолвно и хладно, под ветром стоят, а другие трещат. В этой перекличке Анна Глазова как бы деконструирует жёсткое присутствие только неживого в последних трёх строках. В пространство своего текста она привносит и в окончание живое – допущение возможности разговора за стеной и сердце, которое лишь сравнивает с часами.

HÄLFTE DES LEBENS
Mit gelben Birnen hänget
Und voll mit wilden Rosen
Das Land in den See,
Ihr holden Schwäne,
Und trunken von Küssen
Tunkt ihr das Haupt
Ins heilignüchterne Wasser.

Weh mir, wo nehm’ ich, wenn
Es Winter ist, die Blumen, und wo
Den Sonnenschein,
Und Schatten der Erde?
Die Mauern stehn
Sprachlos und kalt, im
Winde Klirren die Fahnen.

Подстрочный перевод (сделан Анной Глазовой):
СЕРЕДИНА ЖИЗНИ
Полная желтых груш
И диких роз,
Земля свешивается в озеро,
О прекрасные лебеди,
И пьяные от поцелуев,
Вы окунаете головы
В священно-трезвые воды.

Горе мне, где я возьму, когда
Будет зима, цветы, и где
Солнечный свет,
И тени земли?
Стены стоят
Безмолвно и хладно, под ветром
Трещат флюгера.

дуб на дуб не попадал
в междуречье стоял дубак
рассекала надводный мир
лодка-пила имени дружбы


и ели себе не подобные
подобных себе любя
выглядят горной грядой


вокруг разварились руины
мы успокаивались тем
что это декорации съёмок
или титанические осколки LEGO*
(*компания ушла с планеты Земля)
всё лучше несносных памятников


недоданность повисала
в пунктирах снегодождя
мне казалось что за пределами
здесь и сейчас есть что-то
что нам точно нужно увидеть
как излучение возбуждённых
худеющим солнцем атомов


если я просплю разбуди меня
молочным шагом по живому

#стихи

Сейчас будет много слов, но я наконец провела время с книгой “только для себя”, а не для работы, могу себе позволить написать длинный отзыв “только для подруг и друзей”. Меня уже Нина из Аргентины спрашивала, что значит «Дуа за неверного», когда я выставила фото этой книги Еганы Джаббаровой в Инстраграм. Не скажу, что моя дорогая подруга предположила, но дуа (с ударением на второй слог) – это молитва в исламе.

Видела/слышала пару мнений, что вторая прозаическая книга Еганы лучше первой («Руки женщин моей семьи не знали письма»). Мне так не показалось. Не лучше и не хуже, она сделана иначе.

В первой – есть чёткая структура, авторский замысел как бы выписывает текст из разных частей тела лирической героини, рассказывая истории: её собственную, женщин её семьи и болезни. В «Дуа за неверного» мы сталкиваемся с как бы хаотичным повествованием, со множеством лирических отступлений и возвращений к основной линии, на первый взгляд простым, как если бы это был монолог человека, которому нужно выговорить свою непрожитую любовь к брату и боль утраты. Однако при пристальном взгляде оказывается, что эта книга – не рассказ о брате, его смерти и чувствах пишущей к нему и мыслях о том, какой была его незнакомая ей жизнь. Это рассказ о том, как авторка пишет книгу о брате. И, на мой взгляд, этот метод делает текст Еганы совершенно особенным в потоке автофикшена, основанного на семейных тайнах, а значит, и травмах.

Да, для меня все тайны, обманы, недосказанности в семье – абсолютно травмирующи. И если литературы про скелеты в шкафах так или иначе полно, то литературы, разбирающей, как на нас влияют эти захоронки кого-то из близких, рано или поздно вываливающиеся прямо в нашу жизнь, по-прежнему недостаточно. Особенно в пространстве русскоязычной литературы. Мне и самой книжки «Дуа за неверного» не хватило, она лаконичная. При этом пытается вместить в себя необъятное – я сейчас не о трагически кратком существовании Серёги, история от его появления и до его смерти укладывается в первые 40 страниц. Личность Серёги – это ось повествования, от которой Егана отходит в воспоминания о своих детских ощущениях места, где она жила, в мысли о своей инаковости, в осознавание своей идентичности, которая входит в диссонанс с выбором брата «быть русским», далее текст идёт по дуге рассуждений, рассыпается на множество метафор и возвращается к брату простыми вопросами, которые не были заданы при жизни, типа: а как у тебя?

Насыщенность метафорами и сравнениями такая, что иногда начинало казаться: не многовато ли? Но когда на одной странице – фонари, похожие на сестёр и подруг с опущенными головами, стыдящиеся качества дорог, «они опускали лица, точечно озаряя куски земли своими жёлтыми слезами», а на следующей – «осколки стекла вписались ему в руку (...), тут же наполняясь его яростью и разочарованием: издалека казалось, что они сияют, нежно-голубые, как безоблачное небо, как фантик конфет «Метелица», как стерильные медицинские перчатки» – хочется читать такое ещё и ещё. Я всегда буду говорить, что любой литературе я предпочту прозу талантливых поэток. И Егане за её мастерство не просто приправить всё купленным в «Пятёрочке» хмели-сунели, а создать неповторимый, абсолютно только свой, при этом гармоничный букет словесных специй – поклон до земли, описанию которой уделено в книге отдельное место.

Хочу отметить, что остроты и горечи Егана не жалела, в повести есть эпизод, где «брат весь стал Россией». Тут у меня была попытка возразить, что Серёга, рабоче-бандитский, полунищенский Екатеринбург, алкоголь, грязь, блеворина, смерть – лишь стёклышко из огромного мозаичного панно, каким можно изобразить эту Россию, но я вспомнила, что устала от множества метафор именно об этой стране за последнее время, от их неточности и неполноты, а главное, что я вспомнила, как мне в сущности наплевать на то, какую метафору кто-то для неё избирает и выдумывает, на этом вздохнула и дочитала. А потом выдохнула.

(Это продолжение ☝️) У каждого, наверное, своё представление о том, что такое Россия и как её и отношения с ней можно показывать в поэтическом письме, а я настаиваю на том, что текст Еганы поэтический, хоть это и проза. В последние два-три года обращаю внимание, что мне совсем не близко то, как видят и описывают жизнь, быт писательницы Урала. Но дело в том, что я там никогда не была. Я не понимаю, как там, какие лица у людей, что такое большие заводы, что такое большие реки, что такое не тёплые, южные горы, за которыми море, а значит и вечный отдых. Для меня их Россия – это только их Россия, у меня с этим словом ассоциируются другие её ипостаси, как минимум две: бедный, но вполне сытый аграрный и санаторный юг и Петербург с Ленобластью, где любой квир в своей тарелке, а любой недоинтеллектуал всегда виден как вошь на лысине, но его не отторгают, а инклюзивно вбирают, насколько это возможно, разные тусовки, превращая его неотёсанность в занозчивую оригинальность. Но тем ценнее для меня подобные тексты как материал познания, в том числе и того, а что же она есть, эта Россия, которая у меня в голове не хочет укладываться чем-то универсально цельным. Ну, маленькая у меня голова. Тем не менее, благодаря этой книге я ещё раз задумалась, что есть у нас всех, носителей этого двуглавоорлиного бурачного гражданства, нечто общее, помимо русского языка. Это пресловутая неотрефлексированность внутригражданского террора, порождающая мечты о неком единстве, о неких своих, которые останутся своими, не бросят, какие бы гадости ты ни творил.

Чем меньше в книге становится брата, тем больше в ней проступает личность пишущей, чем меньше мыслей о России, к моему облегчению, тем больше там становится самоисследования письма. И тут у меня происходило приятное слияние, как при влюблённости, на которую ответили. Сама писательница говорит в тексте, что он написан в нарушение всех композиционных законов. Но что при этом интересно, что Егана осознанно или нет, стремится довести своих читателей/читательниц до катарсиса. И у меня в конце что-то похожее на него произошло.

Да, я могла бы отметить одну фигуру умолчания, которая передо мною встала в этом тексте, но не буду, потому что саму раздражает, когда приписывают молчание и эзоповы языки. Может, там и нет этого умалчивания, может, того, что я вижу как сокрытое, там и не должно было быть. Сама Егана отметила внутри книги, что для её написания ей пришлось вернуться в Россию. Скажу только, что я уверена, что так писать о семье можно только тогда, когда вышла из этой семьи в свою отдельную жизнь.

Люблю маяки.

Не знаю, заметили вы или нет, но я завела рубрику #люблю. Вчера пошли выбросить мусор в четыре руки. Поскольку мы экологичные, у нас многоразовые мешки, из которых содержимое нужно вытряхивать в контейнер, плюс пакеты с раздельным сбором – стекло, пластик. Справились. Смотрю, а в заиндевелой траве на газоне возле помоечной площадки что-то мигает красным. Сначала подумала, что чья-то аварийка отражается в выброшенном катафоте. Огляделась – у машин поблизости фары не горят. Подошла, нагнулась – это было небольшое пресс-папье, совершенно целое, немного во льду, присмотрелась – внутри блёстки снежинок падали на маячок.

Несколько лет, после того как одна знакомая попросила привезти из Эстонии в подарок её коллеге стеклянный шар со снегом и Сантой внутри, хотела себе пресс-папье на новый год. Но самой покупать столь не нужную в хозяйстве штуку казалось неразумным. Просить кого-то о таком глупеньком подарке тоже не хотелось, ведь у меня нет своего рабочего стола, куда можно было бы поставить этот бесполезный аксессуар. В общем, я его подобрала, а пока клала в пакет с мусорными мешками, которым предстояла стирка, ведь положить в обычную свою сумку немытое с помойки я пока не готова, Василиса смотрела на меня, как на начинающую хордершу – со смесью осуждения, брезгливости и жалости. А моя жалость к такой замечательной вещице, в которой сочетаются моя любовь к маякам, моё желание иметь пресс папье и капелька рождественского настроения, проходила, потому что у хрени появилась новая жизнь у меня на книжном стеллаже.

сказала, что мне лучше не читать поэзию на ночь,
она так возбуждает мозг, что я не могу уснуть,
чтобы спать по ночам, мне нужно читать прозу –
и чуть не была выгнана из жён

как застать зимнее утро в петербурге?
только став шатуном – выйти из берлоги
ночь разорять барные подвалы
дождаться открытия метро
прикинуться невыспавшимся работягой
и пройти с невинным лицом
желательно очень славянским
чтобы не обшмонали твой медвежий баул
в котором из опасного будут щётка, таблетки
трусы на случай задержания на 48
и скучная книга на случай бессонницы в метро

я стал им. совсем окосевшие лапы
вынесли меня на станции Девяткино
и заплетаясь следили на свежеприпорошенном
бульваре авиаторов балтики
я подумал, что авиаторов балтики девятки было бы круче
но наше поколение проебало все иллюзии мира
и за это ему не уступят названия улиц
развивать эту мысль стало тяжело
но медведи и не обязаны что-то развивать

о, полярная ночь, о шаверма в пите
двадцать четыре на семь – и только в этот час
на вертел нанизывают розовые тела кур
свежая жертва начинающемуся дню
но я медведь, мне остатки вчерашнего дня, пожалуйста
– как всегда, с халапеньо?
– о, шокран, брат, приятно, что помнишь!
за окном над разноцветными домами
изумрудно-малиновое небо обещало поздний рассвет
я вижу утро, но солнце я всё же просплю

меня дошатало до залитого льдом поля
бегуны по его кромке – от чего они
от бессонницы, от дряхления, от злости
от нерастраченной энергии желаний
завалить бы вон того, с округлыми бочками
и целовать, катаясь по свежему снегу
сможем ли мы оба после не грустить

помойные слюни текли на снежный накат
из пасти мусоровоза – о, бодрящие запахи утра!
чисто выбритый двор посмотрел на меня
в пенсне велосипеда дворника
и добродушно сказал: салам-салам!
я помахал лапой и улыбнулся
где же мои ключи с пимпочкой от парадной
в шкуре неубитого медведя карманов нет
блять, я забыл поясную сумочку в шавермной

#стихи

У меня давно есть желание написать небольшую статью о том, как разные современные поэты и поэтессы в тех или иных высказываниях определяли для самих себя, что такое поэзия. И понятно, что для этой несложной в общем-то, но совершенно бесплатной и кроме меня почти, наверное, никому не нужной работы времени пока не находится. Вчера (точнее сегодня ночью) во время разговора с подругой по видеосвязи ещё раз подумала, что сделать это всё же будет нужно. Подруга – читательница, но не писательница (во всяком случае не собирается быть). И вот она мне сказала что-то типа: ваша поэзия – это какое-то дрочилово. Думаю, что это понимание сути поэзии одно из самых близких к истине.

Будь осторожна с эзоповым языком, говорит Василиса. Следи за тем, как ты думаешь, не позволяй себе начать мыслить на эзоповом языке. (Всё это в ответ на один показанный кусочек поста и просьбу оценить понятность мысли, а то подумаете, что нам свойственно так в принципе разговаривать) А я параллельно вспоминаю, что не могу дописать один рассказик, который начала как фантастику, в котором что-то и кто-то не названы своими именами. Меня от него тошнит. И я поняла, что именно потому, что я знаю, что размытие понятий в этом рассказе может сделать его более универсальным, чем он есть, более применимым к разным ситуациям, которые были, есть, будут или могли бы случиться, но оно не изменит изначального страха, из которого начал писаться этот рассказ как фантастика. Но и бросить жаль. Так много сил ушло на выдумывание несуществующего мирка. Сейчас писать нужно просто и прямо, говорит мне Василиса и сравнивает два произведения литературы, одно из которых метафора, а другое – личный дневник, который издатели сами захотели, авторке пришлось его причёсывать, но он остался прост, потому что был написан не для некоего представляемого читателя, а для собственной памяти, которая, как известно, бывает ненадёжна. А свой рассказ я стала писать потому, что не могла в письме подруге прямо изложить одну историю. И теперь из моей головы выглядывает недовыродившийся монстр.