Похоже на сериал для подростков с простым сюжетом и дидактическими нотками, но классно переданной атмосферой жизни в небольшом городке на северо-западе Европы, чтобы посмотреть пару вечеров за ужином и после да забыть – сначала чувствовала я при чтении в электричке повести «Как я нечаянно написала книгу». Это первая в жизни книжка журналистки и писательницы из Нидерландов Аннет Хёйзинг, она написала её в 2015 году и получила премию «Серебряный карандаш».

Прошло сколько-то недель с прочтения, а я всё мысленно возвращаюсь к этой книге. Хоть ничего особенного, а тем более глубокого в ней нет. Она простая и маленькая. Наверное, поэтому и зашла мне, глупой. Василиса ждала, что я скажу по поводу, потому что ей совсем не понравилась книжка. Написана она взрослой тётенькой для подростков. И мне кажется, что такого рода произведения получаются совсем не для подростков, а для тётенек, которым нравится про подростков. Но я могу ошибаться, поскольку подростки, как и тётеньки, разные.

Мне хотелось прочитать эту книгу, поскольку я поклонница художки про 13-летних девочек. Когда сын был маленьким, пристрастились к семейным чтениям чисто английских детективов Алана Брэдли про Флавию де Люс – девочку-химичку, расследующую таинственные смерти. Мне-то в детстве точно не хватило девочек-подростков в книжках. А оказалось, что мальчики вполне могут быть вовлечены в сюжет, где главная – героиня, а не герой.

В повести Аннет Хёйзинг три сюжетные линии. Основная: 13-летняя девочка Катинка, у которой умерла мама, хочет стать писательницей и просит соседку, уже состоявшую авторку книг, её научить, и та соглашается с условием, что Катинка будет ещё и помогать ей в саду. Чувствуете, да, сразу нас кидают в феминизм, где женщина никогда не просто писательница, но ещё и обязательно занимается домом, садом, огородом – то есть реально ежедневно необходимой неоплачиваемой работой.

Другая сюжетная линия – папа Катинки и её братика влюбляется, и к ним домой начинает приходить Диркье, с которой героине нужно построить новые отношения. Недостаточное проживание утраты, осознаваемая необходимость познакомиться с умершей мамой получше, потому что с трёх лет девочка совсем позабыла, как она выглядела, двигалась и говорила, но всё же скучает по ней – становится основой конфликта повести и прямого конфликта главной героини с женщиной, которая хочет стать частью их семьи. Эта линия в повести раскрывается через рассказ в рассказе, собственно про это Катинка и пишет своё первое литературное произведение под наставничеством соседки Лидвин.

Третья линия – это отношения Лидвин и Катинки, через которые читателю постепенно раскрывается история личной жизни литераторки, в которой были муж – «недооценённый художник» и был, есть и, скорее всего, будет парень из университета, который первым рассмотрел в Лидвин писательницу.

Короче, это Нетфликс, но текстом и без квир-персонажей, хоть, вероятно, я чего-то и не рассмотрела просто.

Но сюжетные линии – это не всё. В повесть упакованы рекомендации по письму (креативному, каэшн). И этого я терпеть не могла раньше. Пик раздражения вызывало соприкосновение с вузовским учебником журналистики, где авторка разговаривала с мальчиком Алёшей. Можете представить студентов 17+, которым в такой форме пытаются втюхать материал? Я испытывала испанский стыд.

В общем, я боялась, что обучающая часть этой повести тоже будет меня лишать душевного равновесия. Но нет, Аннет Хёйзинг в образе Лидвин, дающей рекомендации 13-летней начинающей писательнице, вывела очень симпатичную тётеньку. В ней я немного видела себя, ведь я ехала в электричке к своему ученику, с которым мы постоянно избавляемся от привычки описывать всё общими словами, за которыми непонятно что кроется – совсем как у Лидвин с Катинкой. В самом начале книги девочка сетует, что писательница ей запрещает использовать слово «прикольно». Сама же я это слово нежно люблю и употребляю в глубоко личных переписках. В конце книги Катинка впускает в свою жизнь Диркье, а также понимает, что её история готова, она может считать себя писательницей, с семейного отдыха она пишет Лидвин: «На Терсхеллинге было суперприкольно (шутка)». А я так ждала, что она в конце концов поверит в свои писательские силы настолько, что напишет не в шутку «ПРИКОЛЬНО», сделав из «ошибки» приём. Простите, я не хотела писать такой большой пост.

Но я должна сказать главное. Что меня несколько подбадривает – Аннет Хёйзинг написала эту первую свою книжку, небольшую повесть, заслужившую неплохую премию, в 55 лет.
По образованию Аннет психологиня, она работала в исследовательском институте, а также была поваром в детском доме, а в 37 лет вдруг занялась копирайтингом и журналистикой, потом стала главным редактором издания, посвященного домам на воде, в одном из таких сама она и живёт.

Заметки на полях. Открыла четыре дня назад вкладку со статьёй Игоря Гулина про Рыжего. Глянула – что-то много текста, а я Рыжего не так люблю, чтобы всё читать, и решила, что я потом. А вчера на ночь вижу Варя Недеогло пост написала, и я так зачиталась, что уже в конце второй трети его поняла, что не собиралась же изначально так много читать ни про Рыжего, ни про Гулина, а на утро понеслось отовсюду: Рыжий-Рыжий, Гулин-Гулин, миф, цинизм и постмодерн. Ой, думаю, закрою-ка я ту вкладочку. Глядишь, всё и уляжется. Порталы в ад за собой надо закрывать, а свет гасить, следить, чтобы не капало и не подтекало.

если ты мне доверяешь
покажи мне свой хвост

в подворотне или в кустах
за железной дорогой

стань совсем без трусов
и скажи мне: потрогай, потрогай
мой пушистенький хвост
я тебе доверяю его

Когда-то В научила меня писать в кустах за железной дорогой. И моя жизнь изменилась к лучшему. Потому что до этого я могла только в специально предназначенных местах. И то это был прогресс после абсолютного неумения пользоваться общественными уборными с рождения и до поступления в университет. Всё несла домой. Максимум домой к подруге. Очень страшно было писать там, где это делали неизвестные люди, а особенно там, где они же могли слышать, как это делаю я. Однажды я подумала, что чем свободнее человеку писается, тем лучше его или её тексты. Лирическая героиня одной из моих любимых поэтесс мочилась, не снимая джинсов, я уверена, что это было автобиографично. А поэты-мужчины, особенно те, которые считают алкоголизацию неотъемлемой частью профессии... В общем после я стала время от времени возвращаться к своей гипотезе и даже немного подминать под неё реальность. А кусты за железной дорогой (все, везде, всегда) стали для меня поистине эмансипаторным местом.

Иногда поэты и поэтессы хвалят друг друга. Написал мне мой друг Илья Семёнов, что вот это 👆стихотворение вайбом абсолютно совпадает с его вот этим:

вот сломаются
все пазики в моей стране
так сразу
общественный транспорт
пойдет совершенно другой

будут автобусы
доступны для всех людей
будут трамваи, троллейбусы
невский проспект расцветет
своими липами

построят метро в сибирь
где на газу
по холодным проспектам
едет сейчас в пазу
с гобеленом христовым внутри
человек на работу

растворятся все пазы
в утренней что ли росе
сразу же все
автозаки исчезнут с петровки
новостные умолкнут сводки

свобода придет
оттуда откуда ее не ждешь
назовем в честь нее
почивший в свободе
павловский авобусостроительный завод

2020

Говорю, что похоже, только моё про рай, а его про будущее.

На что он замечает, что ни того ни другого не существует.

Сегодня написала ироничный комментарий в фб под постом-размышлением Влады Баронец о том, стоит ли давать автору критический отзыв на его стихи, если он пишет «как жёлты листья в октябре, а скоро уж зима».

Если коротко, я считаю, что стоит, но это вообще не очень важно в сущности, потому что мы не знаем, что будет с этим отзывом, а точнее со своей поэзией после него, делать автор.

Мою иронию считывают обычно только я и человек, который со мной спит. Однако её необязательно считывать, она и в виде чистой монеты хороша. Комментарий был таким:

«Однажды я сама поняла, что мои стихи плохи. В форме ничего нового, в содержании сплошная банальность. Единственное, чем могла бы похвастать – ни одной глагольной рифмы за всю жизнь, но разве это может быть принято за достоинство при описанных выше недостатках. Позже в принципе отказалась от рифмы и повторяющегося ритма, потому что стало укачивать, а я не люблю блевать. И тогда я подумала, что одной проблемой в жизни меньше – мне не нужно пытаться всё это собирать, систематизировать и хоть как-то стараться издать (в бумаге, в интернет-сборниках можно, это быстро забывают). Я уверена, что каждый рождённый на свет человек в какой-то своей части, прости господи, поэт или поэтесса, но не всем нужно становиться известными. Мои стихи критиковали только два поэта (оба не русскоязычные, кстати), чью поэтику я сама считаю очень архаичной. И вот за то, что мои стихи никто не ругал, я никому не благодарна. Могли бы помочь раньше понять, что стоит расслабиться и если и записывать пришедшие в голову стихи, то максимум в соцсетях, то есть "для подруг"».

Недавно Владимир Коркунов подарил мне и прислал свою книжку «Побуждение к речи». В ней 15 интервью с разными поэт_к_ами, одно из которых с Александром Скиданом.

Размышляя о формах и смыслах поэзии Александр, а беседа состоялась в 2020 году или несколько раньше, говорил:

«Нет, конечно, форма важна. Но в то же время, в каком-то смысле, не важна. Есть какое-то состояние, когда ты понимаешь, что китаец, который пишет иероглифами, и Тютчев, который пишет кириллицей, – они пишут об одном и том же. Об одиночестве. О том, что рукав халата завернулся, ты увидел обнажённую кисть и вдруг понял, что любовь осталась в прошлом. Пришла старость. Смерть (пауза). И тут уже ничего не попишешь».

То есть что бы ни писали поэты, они пишут о банальном, и в формах ограничены даже самим стремлением ломать, сминать, вырываться за пределы. Но в словах «жёлты листья в октябре» нет того, что всегда может оправдать банальность и избитость форм – ни образа, ни чувства, ни детали, которую автор схватил за чёртов хвост и притащил в своё стихотворение. Потому что слова, за которыми не стоит конкретики, дают простор для личных представлений читателю, но не ведут его к тому, что видит, ощущает и хочет передать поэт. У художника много цветов, которые «жёлтый», у ботаника лист берёзы и лист дуба – это не одно и то же. Боже, блять, зачем я это всё пишу... Вы же и так всё понимаете. Люблю читать Скидана. Даже если это старое интервью.

Франц Кафка

Перевела Анна Глазова

Отрывки из неопубликованных при жизни фрагментов

(по изданию Nachgelassene Schriften und Fragmente I und II, herausg. Jost Schillemeit, Fischer Verlag, 1992 и Beschreibung eines Kampfes, herausg. Max Brod, Fischer Verlag, 1969)

Нашим войскам удалось, наконец, прорваться в город через южные ворота. Мой отряд расположился на садовом участке в пригороде и ожидал команд под опалёнными вишнёвыми деревьями. Однако когда мы услышали звучный зов труб у южных ворот, оставаться на месте у нас не хватило терпения. Каждый подобрал оружие — без определённого порядка, а как попалось под руку; каждый обнял другой рукой товарища, и так, скандируя наш боевой клич — "Каира! Каира!" — мы пустились длинными рядами через болота в сторону города. У южных ворот нас встретили только трупы и жёлтый дым, он клубился над землёй непроницаемой пеленой. Но мы не хотели, чтобы это сражение прошло мимо нас, не хотели оказаться опоздавшими, поэтому мы не мешкая свернули в узкие переулки, уцелевшие после битвы. Дверь в ближайший дом раскололась под моим топором, и мы ввалились в сени, собственным натиском почти разворачивая друг друга вспять. Навстречу нам из длинного и пустого прохода вышел старик. Странный старик — с крыльями, а крылья — с большим размахом, по внешнему краю выше самого старика. "У него крылья," — крикнул я товарищам, и стоявшие в передних рядах немного отступили назад, насколько позволяли те, кто напирал сзади. "Вы дивитесь, что у нас есть крылья, — сказал старик, — а ведь они нам ничуть не помогли, и если бы мы могли их оборвать, мы бы это сделали". "Почему вы не улетели?" — спросил я. "Улететь из своего города? Покинуть родину? Мёртвых и богов?"

его мама наливает мне кофе
открывает супницу и предлагает брать из неё шашлык
я запускаю туда руку и тремя пальцами вытаскиваю кусок
– кетчупа?
– не стоит портить мясо
его мама ставит на стол две рюмки
наливает жёлтую жидкость
– я не пью, – вру я, чтобы казаться лучше
– совсем?
– ну зачем же совсем. сегодня не собиралась пить
потому что пила вчера. а так бывает, что прихожу
от больного ученика и выпиваю рюмку настойки
– это правильно, – говорит его мама
я отпиваю немного и понимаю, что это виски
но меня очень смущает рюмка
уточняю:
– что это?
– виски, шотландский, односолодовый. муж купил – оказался приличным, сегодня взяли ещё

муж у неё и правда приличный, я вспоминаю, что люблю виски
мы молча пьём до дна, она закусывает шашлыком

– как он сегодня?
– он молодец. выучил функционально-смысловые типы речи.
и угадал почти всех поэтов по четверостишию.
– у него такая загрузка, что я пока не знаю,
во сколько вам прийти в следующий раз…

наверное, пить сразу после урока – не очень педагогично
но отказывать его маме в компании
и удовлетворении её гостеприимства
было бы невежливо именно сегодня
в первый холодный день осени
я надеваю кроссовки, чтобы бежать на электричку
его мама в дверях смотрит на меня тепло и говорит:
– а хорошо на вчерашние дрожжи…
улыбаюсь ей:
– напишите, когда будете снова готовы меня принять.

Учеников и учениц прибавилось, теперь писать посты времени всё меньше, но поскольку читаю всё больше – скоро начну рассказывать про все книги подряд, кроме школьных, ибо от них я и спасаюсь в современной литературе, и влеку в это спасение детей, родители которых мне их доверили.

Но два анекдота из новой профессиональной жизни расскажу.

Не так давно мама ученика призналась мне, что её сын начал писать стихи. Ну вот, испортила им такого хорошего ребёнка, – подумала я.

А сегодня писали в сотворчестве со студентом пятиклассником рассказ. Рандомные существительные нужно было вплести в сюжет, но главная задача состояла в тренировке навыка «не рассказывать – показывать». Прочитав то, что у нас получилось, мой соавтор к моему небольшому страху произнёс: «Хм, вы хорошо пишете! А вы не пробовали писать рассказы или сказки?» «Пробовала, – скромно ответила я. – Но публиковалась пока только в небольших интернет-журналах». «Понятно». Что ему «понятно», я уж не стала выяснять и, воспользовавшись концом нашей сессии, сбежала.

Читая про древние европейские женские погребальные плачи, в очередной раз задумалась о вине, не как о внутреннем чувстве, а о поиске, выявлении и признании или назначении виновным в смерти как о способе дать выход ненависти и злости и облегчить свои страдания. Кроме того нахождение виновного даёт иллюзию возвращения себе контроля в ситуации, где этот контроль невозможен в принципе.

Вспоминаю свою маму, которая, что бы ни случилось из бытовых неприятностей, первым делом принималась выяснять, кто виноват. И потом её изрядно попускало.

Но если доводить древний ритуал до конца, то на определении виновных останавливаться было нельзя, должна была следовать месть. Многие плачи древних народов от сокрушений о смерти плавно переходили в призывы расправиться с теми, кто оказался повинен в смерти (если она была насильственной, но были и племена, в которых считалось, что в любой смерти кто-то виноват). Так работал (и местами продолжает) конвейер бесконечных смертей. Всё это предписывалось в заветах, законах, которые требовалось соблюдать, пока на людей (некоторых) не снизошла благодать.

Исследовательница, поэтесса и журналистка Гейл Холст-Уорхафт в своей книге «Опасные голоса: женские плачи и греческая литература» пишет, что оплакивать умерших могли и женщины, и мужчины, но только женщинам было свойственно делать из плача структурированный текст (мужчины просто орали), и только женщины были способны вступать в прямой диалог с мёртвыми. С VI века до нашей эры в Греции некоторые государства стали ограничивать законодательно некоторые особо экстравагантные методы оплакивания. Так появились жанры: надгробная речь (восхваление) и трагедия – по мнению антропологини Николи Лоро. В женских плачах государства видели угрозу, нуждаясь в армии, они осуждали плачи как выражение боли. А если в плаче дойдёт до поиска источника беды – понимаете, что может быть государству. Прерогатива назначать виновных может быть только у него. Противоречие же между личным и общественным трауром могло быть устранено только убеждением семьи в том, что слава через гибель во имя отечества должна компенсировать потерю и горе.

Жду три книги, которые скоро должны появиться. Все в одном издательстве – НЛО.

Уже они сданы в типографию, открыт предзаказ, спешат издать к нонфику.

Первая – «Геката» Анны глазовой. Видите эту обложку? Признаюсь, что не могу насмотреться на неё, как ненормальная, потому что мои глаза и мозг делают из неё мне приятные головные микрооргазмы.

На обложке 👆растение аконит, один из символов богини Гекаты. По-русски ещё называется: борец, клобук монаха, волчья отрава, черный корень, козья смерть, шлемник, прострел-трава. Возник этот цветочек ядовитенький из выпавших из пасти Цербера капелек слюны.

О достоинствах же текстов, собранных в этой книге, мне неловко писать, потому что я к ним имею абсолютно нездоровое пристрастие. А вы сами можете их читать в канале «Земля лежит на земле» по соответствующему хэштегу.


Вторая книга тоже поэтическая – Оксаны Васякиной «О чём я думаю». Она для меня полностью загадка, знаю только то, что писала авторка в своём канале о ней, а именно, что там собраны стихотворения, написанные в последние два года и поэма-исследование, посвящённая Елене Гуро.

Третья – «Дуа за неверного» Еганы Джаббаровой. Это роман, попытка реконструкции короткой биографии сводного брата Еганы Сергея. Я не читала, но знаю, что написано безмерно талантливо и таким прекрасным языком, каким умеет только эта писательница. Хочу читать это только в бумаге, чтобы держаться за книгу и не падать от того, как сногсшибательно сделан этот текст.

рыжей мелкой виверровой сущностью
втираюсь мордой в твою длинношёрстную
впадину между рукой, лопаткой и грудью
вдыхаю в себя исток щенячьей благодати
урррр вбуравливаюсь урча в ручейное начало
проскальзываю внутри меховым веретеном
и вырождаюсь в районе
мохнатого подбрюшья
в медовом запахе с твоею пыльцой на носу
непонятно в какой излучине восьмёрочьего лупа
начался новый день
да не обор
вётся этот роллеркостер суток живых сегодня
чтобы завтра можно было снова хищной
сущностью окунуться
за обволакиванием тобой
за желанием начинать день вместе
из любой точки скрученной восьмёркой петли
пока не раз
лупится шёлковая лента нашего времени
в моём роду это случалось со всеми утром
а оно всходит только для счастья
так попробуй не плакать дай себе время
ещё немного ощутить меня дышащей
рыжей внутриживотной сущностью
не однажды внедрявшейся в падь ключичную
и в какой-то будущий раз
не вышедшей из подбрюшья
шёлковым виверровым ручейком
уррр урр ур

#стихи

Продолжая читать про плачи, подумала о том, как христианство взаимодействовало с этой традицией. Если коротко, то экспроприировало и немного апроприивало, подавляя вариативность и многообразие, которое могли бы давать женские голоса плакальщиц в проявлении скорби.

В канонических текстах отсутствует описание оплакивания Христа, однако в православии есть в составе текстов Страстной седмицы читающийся в пятницу канон «О распятии Господни и на плач Пресвятыя Богородицы». Автором его считается Симеон Метафраст, он же Симеон Логофет, византийский писатель и политический деятель, патриций и по совместительству православный святой.

То есть как скорбела бы (и скорбит в православных церквях от лица святых отцов) дева Мария о гибели своего сына, придумал мужчина. Не станем сильно акцентировать внимание на столь обыденном для патриархата факте, а обратимся к тому, что именно говорится как бы устами Марии. Проводя параллели с традиционными греческими плачами, идущими от дохристианских традиций, хотела посмотреть, есть ли в каноне «На плач Пресвятой Богородицы» мотив обвинения и к кому он обращён. В плаче матери по Христу нет и намёка на злобу и ожесточение в отношении Римской Империи, Синедриона, префекта Иудеи Пилата, к народной толпе и исполнителям казни. Однако одну строфу из Пенсни 3 можно трактовать как осуждение или обвинение: «Страха ради иудейска Петр скрыся, и вси отбегоша вернии, оставльше Христа, Дева, рыдающи, глаголаше». Думаю, что не одна я вижу в этих словах выражение обиды. Но адресует Симеон Логофет от лица лирического субъекта свои претензии Петру, ученикам, близким людям Христа, оставившим его и его тело из страха (перед властями).

Можно было бы говорить, что в этом укоре Марии в отношении ближайших и слабейших, а не по адресу, к реальным виновникам, мы видим типичный пример работы защитного механизма, называемого «вытеснением». Но это не Мария, а литератор Х века Симеон создавал текст. И держа во внимании его причастность к власти государственной и церковной, было бы странно ожидать, что он вложил бы в плач богородицы обвинения в отношении государственных институтов, толпы и бога, который вообще-то всю эту ситуацию, если верить источникам, предопределил.

Отнимая у женщин скорбящие голоса, церковные иерархи не только символически заменяют личное горе контролируемым мужчинами ритуалом. Они выхолащивают его, подменяя потенциально опасный мотив гнева в отношении (политически сильных) виновных автоагрессивным сокрушением по поводу трусости соратников, не оставшихся рядом с распятым.

Несколько раз в жизни я теряла способность мечтать. В смысле хотеть что-то сложнореализуемое, важное лично для себя, а не для мирового идеалистического блага. А когда эта способность возвращалась, то сюжет мечтаний оказывался примерно тем, же, каким был сформулирован мною классе во втором. Тогда я сказала родителям, что хочу жить с подругой в своём доме в сельской местности, чтобы там были лошади, собаки и другие животные. Тогда я полагала, что это будет ферма. Теперь этот крыжовниково-филистерский мотив трансформировался в более современную модель с обязательной миссией (не мыслит себя современная мещанка без самореализации через причинение пользы ближним).

Сегодня в ссоре с Василисой узнала, что она считает, что нет у меня каких-то карьерного плана вожделений, о чём, я сама, якобы, даже своим друзьям говорила. Но это поклёп. Никогда не работать на мудаков и дураков – это самое жгучее хотение, выстраданное мною за долгий путь взаимодействия в профессиях с различными людьми, по большей части, кстати, очень даже хорошими. Однако мне стало обидно за мою более детскую, самую непосредственную мечту – вернуть себе розданное некогда (не спрашивайте) наследство и приобрести на него участок с домиком на Карельском перешейке, поставить там ещё пару скворечников скандинавского типа и из всего этого комплекса сделать резиденцию для писательниц. Идея не то что не нова, а пипец какая замшелая и много кем реализуемая, скорее всего, совершенно нерентабельная, но я в этом совсем не уверена. Когда же я про это напомнила Василисе, то она, всё ещё на меня сердясь, сказала, что вот уж что-что, а бизнес я точно вести не смогу.

Мне это столько раз твердили с юности, что пора бы уже подтвердить или опровергнуть. Что я мягкая, добрая, рассеянная, неудачливая, доверчивая и не умеющая в бюрократию девочка, а потому никакого своего дела у меня быть не может, говорили мама и папа, их знакомые, какие-то посторонние люди – все с целью меня обезопасить от превратностей судьбы, разорения и петли. Но я с юности вполне успешно и так нахожусь в районе между нищетой и бедностью. А чтобы не искать глазами крюк, нужно пить таблетки, это я в свои 14 не знала, а теперь-то уж мне рассказали и показали на моём личном опыте. Поэтому я не потеряю ничего, когда попробую.

А пока я это не попробовала, мы с подругами договорились делать литературные выходные. Снимаем на двое суток домик, заваливаемся в него и пишем. Кто не пишет – тот готовит. Такое правило установили.

Я говорю: И будет у нас пьеса «Четыре голодные писательницы»!
Подруга говорит: Или все будут прокрастинировать на кухне.
Я: Да ну его нахуй это писательство, открываем кулинарный канал на ютубе!

В общем, тихо пускаю нюни в сторону своей мечты периодически. Но никому не позволяю сбить себя с пути.