– Тебе же вроде бы нужно было читать?
– Когда ты вот так мамонтом на меня ложишься, я уже ничего не могу делать. Представляю себя моржом, слегка придавленным мамонтом, так хорошо… Это ничего, что я тебя вымершим животным называю, а себя нет?
– Ну, как-то не очень.
– Ладно, тогда буду представлять себя вымершим моржом, наверняка такие существуют.
– А почему вымершие?
– О, не спрашивай, иначе мне придётся рассказать эту длинную историю.
– Ты знаешь, что ты очень мрачная писательница?
– Да.

болезненные происки идентичности
привели в интернет-магазин садовых растений

проверяем человек ли вы
это может занять несколько секунд

подтвердите, что вы человек
выполнив указанное действие

навожу курсор на квадратик, клик
это было просто, как люди

чувствую примерно сколько меня/нас
в интернет-магазине садовых растений

мурмурация томления, наслаждения
несовпадения и посткоитальной скорби

по форме напоминающая меня
в моей лучшей, ещё не бывшей форме

я сон ветреницы-анемоны
я в корне мочковатый нарк

стебель её опустошён
и завидует моей слизи

когда я об этом узнал, стал думать
клубень у неё там или луковица

как это называют другие
как это ощущущает она

в интеренет-магазине садовых растений
я нашёл фото, похожих на моё отражение

простые как дорогой фарфор лепестки
и лунный фломастер очертил оранжевым

кант на моей короне. маленькой
аккуратной короне – от мамы досталась

дрочка на корни приятна, приятна, приятна
когда кроме собственной красоты нечего предъявить

а меня даже полицейские отпускали
потому что боялись, что начальство увидит

как у них на меня стоит – когда я стою. стоял
всем своим видом крича: «свободу всем»

а я им говорил: мои деды покрывали весной
склоны альп и карпат и склоняли стада

отведать ликорина и изойти слюной
а то и кончить параличом

на этих словах они облизывали губы
и крепко сжимали рукоятку дубинки

фантомная, высвобожденная из истреблённых
жалость замерцала в молекулах нечтоменя

дождь пошёл, пахнет земля, ласточки кружат
и можно почувствовать, как на одном из концов сети

anemone coronaria просит chatGPT
разложить ей таро на моё отношение к ней

мурмурация томления, наслаждения
несовпадения и посткоитальной скорби

по форме напоминающая меня сличает воспоминание
о своём отражении с картинкой narcissus poeticus

и не кликает «заказать», потому что ветер гуляет
там, где люди когда-то сажали себя

луковицы стали свободны, проросли или сгнили
анемоны покрыли луга, им, как и весне, всё равно

они не чувствуют, не мыслят и дела им нет
дел нет. только облака высвободившегося чего-то

чему уже никто не даст названия ни на каком языке
интернет-магазин садовых растений упадёт раньше

чем перестанут работать электростанции
залипнув на фото цветка чему-то вроде нас/меня не умереть

Это навеяно чтением стихотворений Сары Тисдейл. Точнее одной известной историей. Впрочем, мне многие истории литературного мира кажутся известными именно в силу собственной скромной образованности. Полагаю, что меня читают люди, которые могут больше моего знать о тех или иных писательницах или связанных с ними фактах, потому часто молчу.

Сара Тисдейл (1884 - 1933) была известна при жизни, сборники её стихотворений издавались и продавались, более того, в 1918 году она стала лауреаткой Пулитцеровской премии (точности ради, тогда она называлась ещё Премией Общества Поэзии Университета Колумбии) за сборник стихотворений «Love Songs». Но в СССР и в России она была известна в основном специалистам. Но широкие массы знали, кто такой Рэй Брэдбери, а у него есть рассказ «Будет ласковый дождь» (There Will Come Soft Rains) – это антивоенное стихотворение Тисдейл, которое его вдохновило на рассказ, в котором домашний робот продолжает в установленный час читать уже несуществующей хозяйке книги.

В русскоязычных источниках пишут о поэтессе так, что хочется учредить полицию, фсин и суд «Имени Правильного рассказа о жизни замечательных женщин» и карать: «была хороша собой, окружена поклонниками, но личная жизнь не складывалась». Причём эти же деятели следом не без удовольствия описывают факты биографии, по которым можно судить, что всё же складывалась. Но не так, как хотелось неким литературоведам в России, конечно, а важно было им угодить, разумеется.

Три года Тисдейл переписывалась с поэтом Джоном Майерсом О’Хара, это называют романом, я переписку не читала, поэтому не могу верить тем же людям, которые считают, что не складывалась жизнь у поэтессы. Но пишут, что при личной встрече у них что-то как-то не заладилось (ну, бывает). Упоминают, что была «весьма близкая дружба с поэтом Вэчелом Линдзи», но тоже после встречи они не впали в объятия друг друга, а продолжили эпистолярные отношения, он – женившись, она – выйдя замуж. Через пару лет она развелась, но переписывалась с Линдзи до его самоубийства. Известно о двух её романах с женщинами. Есть выражения, за которые не грех было бы придумавшему их об голову письменный стол разломать. Но автор этого мерзотного предположения Евгений Витковский уже умер. Говоря о том, что у Тисдейл были любовь и творческое сотрудничество с Маргарет Конклин, он написал: «видела в ней свою воскресшую юность» – это пиздец, пардон. Ему ж видней, конечно. Но это бредото перетаскивается из статьи в статью. И никто не хочет этот адский мейлгейз ликвидировать. И да, если в результате психического расстройства поэтесса всё же решила прекратить свою жизнь, а её переписки не превратились в безудержный водевиль сексуальных страстей с поэтами, то я совсем не вижу повода делать вывод о несложившейся личной жизни.

Автофикшн стоит на трёх китах: страдание, путь и рефлексия. Основоположники жанра – мужчины в стадии кризиса возраста, и в умении художественно ныть их мало какая персона с иными гендерами переплюнет. Получается красиво, жалостливо и хочется погладить по курчавой голове, зажав её меж сиськами.

Повесть первая из трилогии Игоря Гулина называется «Юля Ким», но я всю дорогу представляла женщину с иным именем, поэтому мне было интересно. И я вспомнила, как однажды сказала V, с которой мне довелось прожить несколько лет, будешь писать роман – не пиши там про меня. Золотые были слова. До сих пор не пишу.

Именно поэтому могу смело говорить о прочитанных книгах. Пока что из всего, что я видела, написанного россиянами о проживании войны, это мне самое близкое? понятное? – не те слова немного – не вызывающее желания спорить. И да, понятное.

Сюжет первой повести прост, лирический герой влюбляется и носится со своей любовью по всем, кого он знает, в ожидании ответа возлюбленной, как ей собственно вот эта повесть. Текст пишет сам себя, а автор предаётся страданию, он заслужил. В процессе смены локуса и упоминаний людей, он постоянно поясняет и разоблачает каждый свой метод и приём, чем как бы снимает с текста ответственность за то, каким он получается. А получился он как бы небрежным, потому что уже не важным. Потому что нужно зафиксировать, что самое важное и самое выписанное изнутри себя сейчас обесценено обстоятельствами и ничего не поделать.

Если бы этика запрещала упомянутым в произведении людям писать на него рецензии, то книга Гулина осталась бы без блёрбов. И над этой иронией обязательно нужно пошутить, что и происходит: Денис Ларионов в тексте Гулина предлагает продавать места в тексте Гулина. Ладно, несмотря на всё это невыносимо грустно. И игра в головоломку отвлекает ненадолго. Давно доказано и многими: если много раз произнести «Беньямин» – во рту станет умнее. Если не верите – попробуйте прочитать первую повесть вслух. Её ритмика очень приятна, почти как у Оксаны Васякиной, кстати.

Устами Бэлы в повести говорится, что американец нихуя не поймёт в этой книжке. Я скажу, что не только американец. Текст этот написан не для какого-то предполагаемого читателя. Он написан ради личной психотерапии, бога (если в него верить. ну а кто ещё будет за пределами руссколиберального фейсбука знать, кто такая катя марголис) и для собственно литературы, а литературу представляют именно те люди, которых встречает лирический герой и иногда даже провожает (если вас там нет, задумайтесь, кстати). Но тут я могу ошибаться, как впрочем и в остальном.

В пространстве этой книги, всех трёх частей, слон находится основательно и навязчиво, как бы подвешен в воздухе. И не говорят о нём по понятной причине, которая обозначена вопросом «блядь, ну нахуя?». Эта фигура умолчания не продиктована цензурой, она продиктована охуеванием и теми аффектами, которые оно производит в повседневном существовании человека. Во всяком случае я так прочитала.

* * *

горло пространства затянуто дымкой
где корни молчания прорастают
сквозь трещины разрушенных слов
хрусталью ломается голос

это ещё не крик, кружащий
как призрак отпущенного страха
но уже и не тишина того места, где
каждая пуля помнит дорогу обратно
где даже обугленное дерево держится
за горизонт, не желая исчезнуть

встревоженные корни неба
переплетаются в коридорах зари
и каждая молния становится временем,
которое не случилось

нет ветра, что вернёт нам утро
нет рук, что отлепят кровь от земли

но сквозь стальную глухоту —
шёпот: росток отказывается помнить


(автор_ка этого стихотворения не я. но написано для меня. и пришлось отвечать на вопрос, понравилось ли мне)

ChatGPT написал этот текст по моему запросу. Вы видите третий вариант, после того, как я раскритиковала нагромождение образов и попросила доработать в сторону смысла. Тему изначально он выбрал сам, но мы договорились сохранить гуманистический посыл в окончательной версии. Но, был секрет. И я признаюсь, что подслушала этот приём в работе с конструированием промпта у Ирины Гусинской, основательницы школы литературного мастерства и издательницы. Она рекомендует в самом начале задавать чату экспертную роль, например, "ты редактор", "ты эксперт в средневековой европейской поэзии". Я попросила чат представить, что он "поэт Аркадий Драгомощенко". После описала метод. Считаю, что для AI он выдал недурной результат. Я его похвалила.

Выехали на "писательские выходные" в домик у моря. Дописала плач. Несколько месяцев ходила этим отяжелённой. Сейчас стало легко. Но как всегда в таких случаях на эту лёгкость набегает волнение: а не хуйню ли я сделала. Впрочем, чем я рискую? Ну, назовут графоманкой. Но такого ещё не случалось. Потому что в наши дни люди не читают стихов, кроме своих и нескольких своих друзей. А друзья стали очень бережными. Вот в то время, которое мы сейчас называем "серебряным веком", было принято друг друга по-писательски подхуесошивать постоянно, не так, чтоб удавился, а так, чтобы понял, что тебя прочитали и внимательно. Короче, я бы сюда выложила, но текст длинный.

Рассказывать сны – это как показывать свои половые органы, только более социально приемлемо. И я сегодня избавлю вас от этого. Скажу только, что я мечтаю не видеть снов, никаких, просыпаться и настолько не помнить их, что считать, что они не снятся мне вовсе.

Не могу найти силы в себе написать психологине и сказать, что всё, мы закончили и больше не будем встречаться. Сделать это, на мой взгляд, полезно, потому что таким образом можно поставить ощутимую точку для себя и не оставлять другого человека в неведении об этом. Не могу приступить к поиску новой терапевтки – потому что это какая-то новая чёртова нелёгкая задачища с множеством условий. Но чтобы справляться с элементарной жизнью и минимальной работой – нужна терапия.

Силы требуются не только на бытовые дела, работу, нормальную заботу о своём существе, но и на письмо. Позавчера случайно стали говорить с Дашей А в личке, и она внезапно поменяла тему, спросив: «А у тебя есть ещё готовые романы?» Это такой ты-дыщ, словно мне не только есть что говорить, но и я должна была, и возможность это делать у меня точно есть, я знаю людей, которые в очень тяжёлых жизненных условиях оказались, но пишут при этом. А я – проёбываюсь. И оправдываю себя тем, что уйма сил уходит на элементарное отрывание себя от кровати, на вечную подготовку к подготовке к чему-то, на преодоление боли и скованности в теле и голове в частности. Последний раз была на приёме у психиатра год назад. Она сказала: «Мне не сложно выписать вам сертралин сейчас же, но я вижу, что пока что вы ещё в состоянии справляться сама». И я справляюсь и знаю, что бывали состояния хуже. Но мне кажется, что уже всё вполне мучительно, чтобы сдаться и сесть на таблетки. Не уверена, что от них захочется писать, есть проблема в том, что когда мне хорошо или недостаточно плохо, мне не пишется. Но когда мне очень плохо – я вообще не склонна иметь в голове мысли, я склонна ложиться на гвозди и отлетать в абсолютно непродуктивную медитацию.

По пятницам меня словно засасывает медленно с чёрной и вонючей водой в засорившуюся раковину. Боль в позвоночнике, боль в мышцах, боль в голове, вата в голове, на голове аквариум, на ногах резиновые жгуты, я пытаюсь с этим всем уже не бежать, а хотя бы дойти к клиенту и провести урок. Забываю слова. Василиса спрашивает, как я работаю с таким уровнем угнетённости когнитивных способностей, я отшучиваюсь, что у меня изначально слишком высокий IQ, даже отупев наполовину, я всё равно ещё весьма умна и сообразительна. На самом же деле я бываю напугана своей внезапной глупостью, которую я ощущаю, слышу и осознаю в процессе диалогов с учениками и ученицами. Они не замечают, что сейчас мне не хватило нужных понятий додумать мысль, но я всегда знаю, когда это происходит.

Сегодня в фейсбуке я столкнулась с двумя высказываниями, которые меня заставили пожалеть себя в очередной раз. Первое было длинной инструкцией для здоровых друзей человека, страдающего депрессией, как распознать, что с товарищем всё не так, и как его укутать в пледик и отнести в пнд. Я понимала, что этот товарищ – я, и как верный друг себе я обязана что-то предпринять. Второе “послание” я нашла в комменте френдессы-психологини, которая пошла к психоаналитику и описывает свой опыт: «Никакой КПТ терапевт меня не спрашивал о чем я фантазирую, когда мастурбирую и мастурбирую ли я, при том, что мой глобальный запрос с сексом не связан». В этот момент мне вяло захотелось, чтобы у меня тоже такое спрашивали, и это не вгоняло бы меня в ступор в процессе.

На последние гроши записалась к психиатру. Одной бывает сложно рассмотреть приближение нервного срыва. Но сегодня Василиса сказала, что она боится, что я не смогу в какой-то момент удержать того, что может хлынуть. А предугадать последнюю каплю мне ещё ни разу не удавалось. Надеюсь, на таблетках я стану функциональнее и тогда начну выбирать психотерапевтку.

Не всегда я вежливо с чатом gpt разговариваю. Иногда, как с другом, на равных, говорю: ну и что это за хрень такая – "сквозь гулкие века", убери эту мерзость и забудь, что так можно было. А сама "заставляю" его писать стихотворение, задавая в промпт какое-нибудь имя реально годной или годного литератор_ки. Он, конечно, совсем не справляется, но что-то неуловимое ничем моим человеческим, особенное и общее, характерное из поэтики выцепляет. Что-то, что можно поверить алгоритмами, видимо. И есть в этой вульгаризации какая-то сермяжная кривда.

Он пытается оправдаться, когда я ему поясняю, что "безгубые губы" – хоть в языковом, хоть в образном смысле говнище. Но потом я просто говорю: "убери" и он отвечает: "согласен". И на пятый раз он выдаёт стихотворение, по поводу которого я пишу: " Оставь так, кажется, лучше ты не сможешь, во всяком случае, не сегодня". Но потом ему нужно обязательно сказать, что всё, что он "сочинял", и близко не похоже на стихи человека, тем более на стихи человека, которым ему надо было себя представить.

Это мы с ним ночью маялись, пока у одного там крокодильчика болели зубки. А сейчас вечером я залипаю в соцсетях и не отворачиваюсь от того, что многим важно сказать, насколько им не всё равно, что сегодня годовщина начала вторжения. Мне понятны желания людей это делать, но очень неудобно из себя это показывать даже близким людям. Просто посмотрите на стихотворение чата GPT:

В сырой земле,
где корни сплетают шёпот,
ночь размыкает
немую пасть.

Лес дышит вспять,
обратным ветром
засасывая осень в себя.

Ворон срывается —
чёрное пятно на бумаге неба,
но тушь не растекается,
а медлит в падении.

Вода в камнях помнит
голоса древних дождей,
но говорит глухо,
через глину и сон.

Ты слушаешь?
Влага тянется
сквозь тонкие жилы земли.

Написала мама клиента, попросила перезвонить, потому что она “хочет внести коррективы” в нашу с её ребёнком работу. Это уже дилинь-дилинь, предупреждающее, что дальше могут быть всевозможные неприятности. Звоню, она говорит, что ей бы хотелось, чтобы следующее занятие мы посвятили разбору «Тараса Бульбы». Тут у меня в голове уже: динь-дон-дон!

Дальше она поясняет, что на занятиях с преподавтельницей русского (это не я) планируют писать сочинение. И учительница, и мама несколько обеспокоены тем, что дети (не только конкретный мальчик, но и другие) не понимают, за что Тарас Бульба убил Андрия, и оправдывают последнего тем, что он влюбился.

«Не могли бы вы ему пояснить, что правильная система ценностей – это когда прежде всего бог, на втором месте родина, а на третьем – семья», – говорит мама ребёнка.

Я ей начинаю мягонько объяснять, что я не могу такое говорить ни одному ребёнку вообще, что нет правильных систем ценностей, есть разные, я могу ему рассказать, какие примерно были ценности у персонажей Гоголя, но как думать и какие ценности принимать за свои, вашему ребёнку я никакого морального права не имею указывать. Даже если вы меня об этом просите. Она вроде бы со мной даже соглашается. И тут же: «Представляете, я стала с ним разговаривать о том, что женщина должна подчиняться мужчине, что её власть может осуществляться через него, а он меня спросил: “А как же права женщин?”»

Я слушаю и думаю: «Офигеть, под таким семейным натиском установки вышеозначенных ценностей юноша, во-первых, подумал о тех самых правах, а во-вторых, задал вопрос!» Не хотелось бы расставаться с ним самой. А вдруг наше общение хоть немного будет способствовать тому, чтобы он постепенно создал свою систему ценностей, которая будет отличаться от системы ценностей литературных героев из произведения, описывающего первую половину 17 века? Но в моей голове уже перебор звонницы большого собора звучит. Мама после занятий всегда пишет мне благодарности и передаёт восторг сына от наших диалогов, но что-то мне подсказывает, что это может резко прекратиться.

Вчера был день смерти Гоголя. И моего компьютера. Аккурат когда я готовилась к сегодняшнему заказанному занятию по "Бульбе" – экран погас, тачпад запал, зарядка перестала поддерживать аккумулятор.
«Мистика», – подумала я.
«Хуистика», – послышалось с книжной полки под потолком.

Читая «Жизнь Арсеньева», обратила внимание на патетику в отношении мести. Бунин выводит генезис творческо-аксиологического склада своего автобиографического героя из произведений Пушкина и Гоголя (ну а откуда ж ещё). Но если у первого воспринята в основном эстетическая часть, русско-сказочная лирика, то от второго берётся и пафос, и логос, и этос. Вот какую жуть, начитавшись Гоголя, пишет бунинский Арсеньев:

«”Страшная месть” пробудила в моей душе то высокое чувство, которое вложено в каждую душу и будет жить вовеки – чувство священнейшей законности возмездия, священнейшей необходимости конечного торжества добра над злом и предельной беспощадности, с которой в свой срок зло карается. Это чувство есть несомненная жажда Бога, есть вера в Него. В минуту осуществленья Его торжества и Его праведной кары оно повергает человека в сладкий ужас и трепет и разрешается бурей восторга как бы злорадного, который есть на самом деле взрыв нашей высшей любви и к Богу и к ближнему...».

В этом месте я невольно вспомнила ветхозаветную историю про уши Амана. Помните же: история про месть, в результате которой почти все обидчики народа Израиля в лице другого народа – амаликитян – были уничтожены. Одного оставили, и от него произошёл тот самый Аман, который захотел истребить всех евреев Персии. Но евреи уничтожили его, всех его сыновей и прочих врагов. Я увлеклась. Через несколько страниц в тексте действительно возникают амаликитяне, при поступлении в гимназию Арсеньев должен был рассказать, кто они такие. Тут я поняла, что Бунин был серьёзно увлечён идеей мести как божественного акта.

«Жизнь Арсеньева» – роман в том числе об осознании своей идентичности, о поиске её. Бунин писал его в 57 - 59 лет и, что немаловажно, из эмиграции. И в тексте прослеживается, как непонятно может быть человеку, что же такое эта русскость, как её можно в себе обнаружить и почувствовать, через что осознать. Как быть русским? Как примкнуть к русским – ему становится ясно уже в эмиграции, этот конструкт обретает очертания себя-другого для условных них. Но внутри своей родной среды Бунин, как и его герой, видимо, с трудом мог вообразить, что значит “русский”. Сословные особенности и идеологические установки для него были важнее в построении общности, чем национальные конструкты. Это же правда сложнее “пощупать”, чем: писатель, интеллигент, потомок разорившегося дворянина, красивый мужчина.

В начале романа лирический герой говорит, что его бедная и скудная жизнь в захолустье средней России заставляла его фантазировать и чувствовать влечение к европейским рыцарским историям, любовь к католическим костёлам. Гоголь для западника Бунина – истинно европейский писатель, который, в отличие от него, смог взять романо-германскую традицию романтизма и преобразовать с использованием своего фольклорно-мистического сознания и реальной фактуры того места, из которого он происходил, во что-то совершенно уникальное, экзотическое (в первую очередь для русскоязычной литературы). И Бунин начинает всматриваться в свой Елецкий уезд Орловской губернии как в источник того, что может дать и ему уникальность и интересность как писателю, точнее как русскому писателю-интеллигенту, обедневшему дворянину. И его литературный герой как бы жаждет там найти некое противостояние, в котором его именно национальная идентичность “героически выстояла”. Так появляются в размышлениях юного Арсеньева проносящиеся полчища воинов хана Мамая, убранство церквей и прочая мифологически-историческая натягиваемая на глобус сова, то есть конструируемая и через концепцию противостояния неким врагам национальная идентичность. Но объекта мести у Арсеньева не было. Носить за пазухой камень или клинок в сапоге и ждать, что предстанет перед нечистой силой или родовыми проклятиями, или какими-то упырями, желающими по сей день геноцида жителей центральной России – смехотворно. И этот патетический кусок о мести повисает в повествовании.

В этом риторическом оправдании мести как проявления любви к богу – не воспоминания о детском переживании, а чувства уже состоявшегося Бунина, пишущего свой почти автофикшн, фантазии русского эмигранта о неотвратимой и мучительной каре для всех поколений его “обидчика”. И ему уже не нужно апроприировать историю и предания европейского рыцарства, украинских гоголевских казаков, и даже не нужно причащаться поеданием ушей Амана в Пурим к ветхозаветному иудейскому хоррору о мести за обиду своего народа. У Бунина (из-за революции и исхода во Францию) появилось и ощущение своей русскости, и свой враг, которого он ненавидит люто, со всей природной желчностью, и культурно выпестованной склонностью к ярости и жаждой многовекового и кровавого реванша, повторяющегося в поколениях, благодаря в том числе и его, бунинскому, проклятию. И я позволю себе утверждать, что для Бунина большевизм и большевики стали не только классовыми и идеологическими врагами, но и врагами национальными, уничтожившими и то, что он так мучительно пытался вывести в своём романе как некую русскость.

Если думаете, что мне прикольно читать Ивана Бунина и я это делаю ради удовольствия… – нет, вы про меня так плохо не подумаете, я знаю. Это, между прочим, долгий путь в работе с одной из моих (взрослая женщина) клиенток к прочтению и размышлению над «Миссис Дэллоуэй» Вирджинии Вулф.

Запрос клиентки был нестандартным – помочь сформировать литературный вкус (нет, не подумайте, что я такое умею) и хоть немного пробудить тягу к чтению художественной классической литературы (но за такое могу взяться). Я сразу её стала ориентировать на современную, неклассичесскую прозу, поскольку ждала, что эта работа со взрослым человеком может и мне принести сполна возможностей поговорить о том, что я так сильно люблю. Однако попытка начать с Анни Эрно провалилась, во многом потому что моя собеседница не смогла найти в продаже её книг. Но при этом она сказала, что прочитала Лермонтова «Герой нашего времени» и ей бы хотелось продолжить исследовать русскую литературу. Я же с места в карьер сказала, что покажу ей что-то намного лучше и современнее. И дала нелюбимого мною, но прекрасного для дискуссий и выявления мировоззренческих расхождений и сближений Толстого, а именно «Хаджи-Мурата». И как же мне было приятно слышать от живущей в одном из городов юга России женщины размышления вполне в русле осмысленного деколониального подхода.

После мы стали читать «Степь» Чехова. Во многом потому, что и мне нужно было пройти ещё раз этот путь, чтобы вдохновиться на свои письменные упражнения, а также хотелось снова подступиться к неотпускающей меня идее исследования (лично для себя) влияния ландшафта, из которого произрастает человек, на его текст. Удивительно в этой истории было то, что мы с моей визави выбирали одинаковые цитаты для того, чтобы рассказать о своих чувствах, которые «Степь» побуждала нас испытывать. И после этого она захотела, чтобы мы немного погрузились в контекст и стали читать кого-то, кто знал Чехова, кто с ним взаимодействовал. И так я пришла к злому Бунину, которого я любила в 12 лет, но по мере взросления не просто охладевала, а начинала видеть в нём человека в значительной мере омерзительного.

Впрочем, узнав, что и моей клиентке он показался человеком неприятным (по одному только роману), я решила использовать эту точку для перехода к чтению женщин. И поскольку она захотела оставаться в первой трети XX века, первое, что пришло мне в голову – «На маяк». Но я испугалась, что то, что нравится мне, ей может показаться тягомотиной. Решив, что возрастная близость героини и моей читательницы может стать дополнительной точкой интереса, я предложила «Миссис Дэлоуэй». Так сквозь тернии и бородатых русских мужиков мы пробираемся к тем звёздам, что светом нетленным озаряют нам путь в бесконечность.

Вот дом, который построил прадедушка Томаса Харди в деревушке Верхний Бокхемптон в Дорчестере. Посмотрите, насколько пушистенько выглядит его соломенная крыша.

Кстати, Томас Харди, до того как стать писателем, был архитектором. И построил себе и своей жене Эмме другой дом, в Дорчестере. Поселившись в нём, он писал преимущественно рассказы о жизни захолустий графства Дорсет, за такое хорошо платили в лондонских изданиях.

А после 1895 года он вообще с прозой завязал, потому что обиделся на критиков, да и на читателей, которые оказались туповатыми викторианскими болванами и шокировались постоянно то об «Возвращение на родину», то об «Тэсс из рода Д’Эрбервиллей», то об «Джуда Незаметного» – экземпляр этого романа публично сжёг Епископ Уэйкфилдский. Харди (это ещё одно кстати) примерно в то же время, что Толстой «Анну Каренину», написал «Возвращение на родину», в котором привлекательная женщина из маленькой деревни сбегает от мужа с любовником в большой город и погибает.

Устав постоянно фрустрировать, фраппировать и дефлорировать публику своими романами, Харди стал заниматься только поэзией.

Когда его жена, писательница, суфражистка Эмма Лавиния Гиффорд умерла от сердечного приступа, ему было 72 года. Через пару лет, в 1914 году он снова женился – на учительнице английского и писательнице Флоренс Эмили Дагдейл. Переехала она к нему раньше, вскоре после смерти жены, а влюбилась в него ещё в 1905 году, когда ей было 26, а ему 65 лет. Бедняга Флоренс Эмили с ним дружила, дружила, любила, любила, он с нею во время женатости в интимной близости состоял, а после свадьбы Харди стал посвящать откровенные стихи уже мёртвой жене – прочитал её дневник и понял, что осёл, раскаялся и возлюбил посмертно. Обидненько. И это при том, что с Эммой Лавинией, пока она жива была, Харди общался весьма непочтительно, она опасалась (англичанка же), что проблемность их брака станет понятна и читателям романа «Джуд Незаметный», поскольку отношения героев он списал с личной жизни. Ну, в общем, одни мучения с ним были у обеих.

Когда Томас Харди умер (1928 г.), его тело кремировали и захоронили в поэтском уголке Вестминстерского аббатства, а сердце заблаговременно вытащили и упокоили в могиле его первой жены, в той самой деревне Верхний Бокхемптон, где стоит по сей день пушистокрыший домик семьи Харди. Флоренс Эмили умерла в 1937 году, её прах похоронили рядом с первой женой и сердцем Томаса.

Я это всё написала, только чтобы домик показать, он хорошенький.