This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
Михаил Айзенберг
Год не виделись
Год не виделись
Сегодня день рождения, девяностолетие невероятного художника Андрея Красулина. Многая лета! Я его очень люблю. У него нет «типичных работ» и само слово «работа» он не признает, и ругается, когда говоришь, что он «работает». А объясняет, что то, что он создает случается само.
Это похоже на то, как говорит о рождении стихотворения Михаил Айзенберг. Эти события случаются с ними, они делают видимым для нас то, чего раньше не было. Проводники? Проявители? Люди, на которых падает свет?
Так вот это - не типичная, не работа Андрея Красулина, случившаяся сама, пробой краски, проверкой материала. Что-то, что случилось, смешавшись с этим конкретным временем, с гением автора, с отношениями между материалом и внутренним состоянием человека, с тем, что больше нас, со счастливой ошибкой, с находкой.
С днем рождения! То, что мне казалось невозможным, оказа…
Это похоже на то, как говорит о рождении стихотворения Михаил Айзенберг. Эти события случаются с ними, они делают видимым для нас то, чего раньше не было. Проводники? Проявители? Люди, на которых падает свет?
Так вот это - не типичная, не работа Андрея Красулина, случившаяся сама, пробой краски, проверкой материала. Что-то, что случилось, смешавшись с этим конкретным временем, с гением автора, с отношениями между материалом и внутренним состоянием человека, с тем, что больше нас, со счастливой ошибкой, с находкой.
С днем рождения! То, что мне казалось невозможным, оказа…
Дорогой Хаяо, это я, Питер, дела – дрянь и того хуже. Одна радость – дети, твой Тоторо, например. Но кем некоторые из них становятся, в кого превращаются – о том я и думать не могу. Хер с ним, это только некоторые, а я по делу. Я тут подумал, что наш 1559-й не сильно хуже твоего 2024-го. Войны, кровь, торжество глупости и насилия. Но ты лучше меня знаешь, что пролетающая над зимним лесом птица знает больше о будущем, чем безумный дед - как это по-японски? - в Кремле, убивающий, что твой Ирод. Он сгниет, дед, и мы еще станцуем на его могиле в красных шапочках.
Ладно, к делу. Я тут в честь тебя написал парочку твоих персонажей – сам догадайся. Это чтобы ты грустить не думал, а вспоминал меня и играющих детей. И птицу над замершим миром. Она твоя, о ангел мой, она всегда твоя. Твой ПБр (старший, конечно, старший).
Ладно, к делу. Я тут в честь тебя написал парочку твоих персонажей – сам догадайся. Это чтобы ты грустить не думал, а вспоминал меня и играющих детей. И птицу над замершим миром. Она твоя, о ангел мой, она всегда твоя. Твой ПБр (старший, конечно, старший).
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
Неожиданные подарки Спустились с холма в парке, шли на звук и увидели эту целительную компанию, тайное общество, спасибо
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
Месяц назад слушал как Сергей Гандлевский читает это стихотворение. После февраля 22 года эти стихи стали для меня стихами об этой войне, после 7 октября 23 года стихами о том ужасе. Как большие стихи умеют вбирать в себя время, оставаясь собой. Как стихи умеют помогать нам хотя бы немного. Может быть, тем, что говорят за нас, может быть, тем, что выводят нас из одинокого переживания, может быть, тем, что делают опыт нашего переживания частью того, что больше нас (это стихотворение говорит об этом механизме, смерть близкого похожа на то, что описывается в общем для всех тексте)?
Может быть, еще чем-то. Просто своей интонацией.
Может быть, еще чем-то. Просто своей интонацией.
Forwarded from Свободу Антонине Фаворской!
«Возвращение имен» — это ежегодная акция памяти о людях, расстрелянных советской властью.
Семнадцать лет назад, 29 октября — в канун Дня памяти жертв политических репрессий — акцию впервые провели в Москве у Соловецкого камня. С тех пор каждый год в этот день люди в разных городах России и мира собираются вместе, чтобы прочесть вслух имена жертв преступлений советского государства.
Тоня из СИЗО написала текст по этому поводу:
"Сегодня мы живем в такое время, когда переписывание истории стало нормой. Когда в разных городах и селах демонтируют памятники жертвам политических репрессий, уничтожают таблички «Последнего адреса» и ставят монументы Сталину и Дзержинскому. Когда генпрокуратура активно пересматривает решения о реабилитации репрессированных советской властью. А разные чиновники предлагают отменить мораторий на смертную казнь. Когда понятие «враг народа» обретает новую личину в виде «иноагента» и «экстремиста», а статья «госизмена» набирает беспрецедентную популярность, как в эпоху, когда красный террор шел бравыми шагами по нашей стране.
Память пытаются всеми силами стереть. И начиная с малых лет заменить ее разговорами о «патриотическом» милитаризме, об избранности и необходимой борьбе с внешним и внутренним врагом. И снова реваншизм, нетерпимость, страх.
Но нас, людей, которые знают, что такое Гулаг, черные воронки, классовая ненависть, кто помнит, что происходило в подвалах Лубянки и какими жертвами устлана дорога «к счастливому коммунизму» - нас еще очень много.
И пока мы живы – эту память не стереть. Поэтому так важно чтить память всех, кто репрессирован, замучен, расстрелян в те страшные времена нашей истории. Важно сохранить имя каждого.
Мы – хранители тех знаний, без которых невозможно построить правовое государство, основанное на гуманистических ценностях.
Сохраняя память сегодня, мы даем шанс нашему завтра. Будущему, где Россия станет свободной, мирной и счастливой страной без политических заключенных и переполненных автозаков.
Третий год подряд я присоединяюсь к акции «Возвращение имен». И благодарю всех, кто организует ее, участвует и остается на стороне света.
Никто не будет забыт. Присоединяйтесь и вы!
Вечная память всем жертвам политических репрессий. Вечная память всем жертвам сталинского террора 30-х годов."
Семнадцать лет назад, 29 октября — в канун Дня памяти жертв политических репрессий — акцию впервые провели в Москве у Соловецкого камня. С тех пор каждый год в этот день люди в разных городах России и мира собираются вместе, чтобы прочесть вслух имена жертв преступлений советского государства.
Тоня из СИЗО написала текст по этому поводу:
"Сегодня мы живем в такое время, когда переписывание истории стало нормой. Когда в разных городах и селах демонтируют памятники жертвам политических репрессий, уничтожают таблички «Последнего адреса» и ставят монументы Сталину и Дзержинскому. Когда генпрокуратура активно пересматривает решения о реабилитации репрессированных советской властью. А разные чиновники предлагают отменить мораторий на смертную казнь. Когда понятие «враг народа» обретает новую личину в виде «иноагента» и «экстремиста», а статья «госизмена» набирает беспрецедентную популярность, как в эпоху, когда красный террор шел бравыми шагами по нашей стране.
Память пытаются всеми силами стереть. И начиная с малых лет заменить ее разговорами о «патриотическом» милитаризме, об избранности и необходимой борьбе с внешним и внутренним врагом. И снова реваншизм, нетерпимость, страх.
Но нас, людей, которые знают, что такое Гулаг, черные воронки, классовая ненависть, кто помнит, что происходило в подвалах Лубянки и какими жертвами устлана дорога «к счастливому коммунизму» - нас еще очень много.
И пока мы живы – эту память не стереть. Поэтому так важно чтить память всех, кто репрессирован, замучен, расстрелян в те страшные времена нашей истории. Важно сохранить имя каждого.
Мы – хранители тех знаний, без которых невозможно построить правовое государство, основанное на гуманистических ценностях.
Сохраняя память сегодня, мы даем шанс нашему завтра. Будущему, где Россия станет свободной, мирной и счастливой страной без политических заключенных и переполненных автозаков.
Третий год подряд я присоединяюсь к акции «Возвращение имен». И благодарю всех, кто организует ее, участвует и остается на стороне света.
Никто не будет забыт. Присоединяйтесь и вы!
Вечная память всем жертвам политических репрессий. Вечная память всем жертвам сталинского террора 30-х годов."
Сегодня день рождения папы! ему бы исполнилось 69 лет, это ведь совсем немножко. Папа очень любил многие великолепные вещи и делал их лучше всех на свете – он любил делать пиры для друзей, он любил ходить в походы по козьим тропам с детьми, он любил оформлять книги, он любил вызволять друзей из беды, он любил делать кукольные спектакли, он любил играть с собаками, он любил читать мне страшные английские сказки, он любил строить двухэтажные кровати для своих сыновей, он любил делать гоголь-моголь, он любил подбрасывать к потолку свою дочку, он любил мою маму, он даже когда-то участвовал в запуске космической ракеты! Он любил горы, Северное и Черное моря, он любил выпивать водку, он любил фильмы «Пепел и алмаз» и «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», он любил переодеваться в дурацкие костюмы и скакать в них по кухне под музыку, он любил дать метафизический подзатыльник, когда я становился придурком, он любил читать стихи из огромной хрестоматии изумрудного цвета, он любил своих внуков, своих внучек и своих невесток, он любил вспоминать о своих умерших друзьях, он любил быть там, где он нужен, как например сейчас. Он любил кедры! Он любил музыку, и я стал сегодня придумывать, какой музыкальный фестиваль мы с ним устроим, когда встретимся. Придут Армстронг, Галич, Бах, Вера (!) Матвеева, разные ребза из 1960-70-х, а начнет фестиваль эта песня https://www.youtube.com/watch?v=qE4Zc5VogoI . Папа ее очень любит.
СССР – родина квадроберов. Это было и раньше понятно, но благодаря волшебному курсу о Шварце, я смог найти этому прямое подтверждение. Бог с ними, важнее, что этот фрагмент из воспоминаний Алексея Пантелеева позволяет почувствовать 1920-е годы. Ясно, что через каких-то несколько лет, весь этот мир исчезнет, верблюды в гос учреждении будут не представимы и все оазисы будут забетонированы. Но я и сейчас протягиваю вам свою правую переднюю лапу, мы знакомы через пару рукопожатий.
«И вот в назначенный день мы с Гришей Белых, молодые авторы только что законченной повести «Республика Шкид», робко поднимаемся на шестой этаж бывшего дома Зингер, с трепетом ступаем на метлахские плитки длинного издательского коридора и вдруг видим: навстречу нам бодро топают на четвереньках два взрослых дяди — один пышноволосый, кучерявый, другой — тонколицый, красивый, с гладко причесанными на косой пробор волосами.
Несколько ошарашенные, мы прижимаемся к стенке чтобы пропустить эту странную пару, но четвероногие тоже останавливаются. — Вам что угодно, юноши? — обращается к нам кучерявый. — Маршака… Олейникова… Шварца, — лепечем мы. — Очень приятно… Олейников! — рекомендуется пышноволосый, поднимая для рукопожатия правую переднюю лапу. — Шварц! — протягивает руку его товарищ. Боюсь, что современный молодой читатель усомнится в правдивости моего рассказа, не поверит, что таким странным образом могли передвигаться сотрудники советского государственного издательства. Но так было, из песни слов не выкинешь. Позже мы узнали, что, отдыхая от работы, редакторы разминались, «изображали верблюдов». Евгению Львовичу Шварцу было тогда двадцать девять лет, Николаю Макаровичу Олейникову, кажется, и того меньше».
«И вот в назначенный день мы с Гришей Белых, молодые авторы только что законченной повести «Республика Шкид», робко поднимаемся на шестой этаж бывшего дома Зингер, с трепетом ступаем на метлахские плитки длинного издательского коридора и вдруг видим: навстречу нам бодро топают на четвереньках два взрослых дяди — один пышноволосый, кучерявый, другой — тонколицый, красивый, с гладко причесанными на косой пробор волосами.
Несколько ошарашенные, мы прижимаемся к стенке чтобы пропустить эту странную пару, но четвероногие тоже останавливаются. — Вам что угодно, юноши? — обращается к нам кучерявый. — Маршака… Олейникова… Шварца, — лепечем мы. — Очень приятно… Олейников! — рекомендуется пышноволосый, поднимая для рукопожатия правую переднюю лапу. — Шварц! — протягивает руку его товарищ. Боюсь, что современный молодой читатель усомнится в правдивости моего рассказа, не поверит, что таким странным образом могли передвигаться сотрудники советского государственного издательства. Но так было, из песни слов не выкинешь. Позже мы узнали, что, отдыхая от работы, редакторы разминались, «изображали верблюдов». Евгению Львовичу Шварцу было тогда двадцать девять лет, Николаю Макаровичу Олейникову, кажется, и того меньше».
Приезжала мама, а с мамой приехала книга. А в ней я пишу: «Однажды филолог, переводчик, соавтор нашего подкаста Максим Калинин рассказал мне историю о необычной школе. В V веке сирийский богослов Нарсай говорит о школе, в которой ангелы и люди учатся вместе. Учатся понимать природу «красоты и света», «причину гласа» и «силу смысла». Мне кажется, встреча с сирийскими мистиками может стать входом в ту школу.
О чем говорят на тех уроках? Может быть, о том, что нет ни одного человека, который забыт. Что о нас всегда помнят. Кто помнит? Сами ангелы или кто-то постарше? Чему еще можно там научиться?
Быть внимательным. Удивляться и радоваться.
Отличать важное от неважного.
Не терзать себя, если не хватает сил, но стараться как можешь.
Уметь получать удовольствие от того, что делаешь.
Помогать. Сопротивляться злу. Доверяться тому, что больше тебя.
Быть способным увидеть трещину в привычной реальности.
Знать, что даже в самые темные времена, когда мрак и внутри, и снаружи, кто-то держит тебя за руку.
Много чего еще — такого, в чем прорывается какая-то весть, преодоление ужаса и катастрофы. И предложение.
Точно могу сказать, что в этой школе я двоечник. Но чем она еще хороша — нет ничего дурного, чтобы снова и снова оставаться в ней на второй год. Можно сказать, что появление этой книги — как раз и есть такой второй год».
Вышла книга «Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости». Ее можно покупать и читать. Я испытываю огромное чувство благодарности к Максиму, к легендарному редактору книги Лизе Марантиди, к издательству «Альпина», ко всем, благодаря кому она появилась. К тем, кто будет ее читать. Предисловие к ней написала Ольга Седакова, а отзывы на обложку – Леонид Федоров, Михаил Айзенберг и Борис Гребенщиков.
Мое поверхностное знакомство с сирийскими мудрецами и встреча с Максимом Калининым укрепили во мне это знание: кто-то держит тебя за руку, кто-то тебе помощник. Я бы мечтал, чтобы это знание было у читателей этой книги. Спасибо!
О чем говорят на тех уроках? Может быть, о том, что нет ни одного человека, который забыт. Что о нас всегда помнят. Кто помнит? Сами ангелы или кто-то постарше? Чему еще можно там научиться?
Быть внимательным. Удивляться и радоваться.
Отличать важное от неважного.
Не терзать себя, если не хватает сил, но стараться как можешь.
Уметь получать удовольствие от того, что делаешь.
Помогать. Сопротивляться злу. Доверяться тому, что больше тебя.
Быть способным увидеть трещину в привычной реальности.
Знать, что даже в самые темные времена, когда мрак и внутри, и снаружи, кто-то держит тебя за руку.
Много чего еще — такого, в чем прорывается какая-то весть, преодоление ужаса и катастрофы. И предложение.
Точно могу сказать, что в этой школе я двоечник. Но чем она еще хороша — нет ничего дурного, чтобы снова и снова оставаться в ней на второй год. Можно сказать, что появление этой книги — как раз и есть такой второй год».
Вышла книга «Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости». Ее можно покупать и читать. Я испытываю огромное чувство благодарности к Максиму, к легендарному редактору книги Лизе Марантиди, к издательству «Альпина», ко всем, благодаря кому она появилась. К тем, кто будет ее читать. Предисловие к ней написала Ольга Седакова, а отзывы на обложку – Леонид Федоров, Михаил Айзенберг и Борис Гребенщиков.
Мое поверхностное знакомство с сирийскими мудрецами и встреча с Максимом Калининым укрепили во мне это знание: кто-то держит тебя за руку, кто-то тебе помощник. Я бы мечтал, чтобы это знание было у читателей этой книги. Спасибо!
Однажды я смогу, наверное, рассказать о вполне хоббитском путешествии конца ноября (Белград-Ларнака-Ереван), которое было у меня с любимым другом Митей Б. и из которого я вряд ли до конца вернулся. Внутри было много всего («Задруга» Леши Зимина, песни Леши Зимина, танцы на берегу Дуная, светелка с патио, желтая подводная лодка и парусников кузова). И был поэтический фестиваль, который мы с друзьями неожиданно сделали. Как-нибудь расскажу о нем. Сегодня проснулся и в голове – давно любимые и на том фестивале прочитанные стихи Сергея Гандлевского. Думаю, это хороший знак, думаю, это тост. И план. Завтра снова улечу на пару дней за аленьким цветком, а потом расскажу про всякие другие планы.
«Говорю ли с женой об искусстве
или скромно блюду тишину,
речь, в конечном итоге, о чувстве,
обуявшем меня и жену.
Иль, сверкая вставными зубами,
поучаю красавицу дочь —
снова та же фигня между нами,
не иначе, сомнения прочь!
Или с сыном, решительным Гришей,
за бутылкой тиранов кляну,
речь о том же идёт, что и выше —
в мирных строфах про дочь и жену.
И когда я с Магариком Лёшей
в многодневный запой ухожу,
объясненье одно — он хороший,
этот Лёша, с которым дружу.
Даже если гуляю барбосов
с грубой целью “а-а” и “пи-пи”,
у тебя не должно быть вопросов —
это тоже в порядке любви.
Очень важно дружить и влюбляться,
от волнения много курить,
по возможности совокупляться
и букеты собакам дарить!»
«Говорю ли с женой об искусстве
или скромно блюду тишину,
речь, в конечном итоге, о чувстве,
обуявшем меня и жену.
Иль, сверкая вставными зубами,
поучаю красавицу дочь —
снова та же фигня между нами,
не иначе, сомнения прочь!
Или с сыном, решительным Гришей,
за бутылкой тиранов кляну,
речь о том же идёт, что и выше —
в мирных строфах про дочь и жену.
И когда я с Магариком Лёшей
в многодневный запой ухожу,
объясненье одно — он хороший,
этот Лёша, с которым дружу.
Даже если гуляю барбосов
с грубой целью “а-а” и “пи-пи”,
у тебя не должно быть вопросов —
это тоже в порядке любви.
Очень важно дружить и влюбляться,
от волнения много курить,
по возможности совокупляться
и букеты собакам дарить!»
В пятницу оказался на несколько минут в Москве. В Библиотеке иностранной литературы шла презентация нашей книги «Сирийские мистики», я участвовал в ней онлайн. Я и не был и был. Так здорово было всех видеть. И снова слушать Максима Калинина, специалиста по сирийской мистике, благодаря которому эта книга и родилась.
Максим говорит о том, «как тебе удержаться на зыбкой тропе, как сохранить себя от замораживания». Я говорил о принципе удивления, утешении и о соседке Анджеле.
Дмитрий Арефьев, очень внимательный ведущий вечера, в конце прочитал стихи Юрия Левитанского, которые я не знаю или не помнил. Наверное, это мы и хотели бы сказать в тот вечер.
«Всего и надо, что вглядеться, – боже мой,
Всего и дела, что внимательно вглядеться, –
И не уйдешь, и никуда уже не деться
От этих глаз, от их внезапной глубины.
Всего и надо, что вчитаться, – боже мой,
Всего и дела, что помедлить над строкою –
Не пролистнуть нетерпеливою рукою,
А задержаться, прочитать и перечесть.
Мне жаль не узнанной до времени строки.
И все ж строка – она со временем прочтется,
И перечтется много раз и ей зачтется,
И все, что было с ней, останется при ней.
Но вот глаза – они уходят навсегда,
Как некий мир, который так и не открыли,
Как некий Рим, который так и не отрыли,
И не отрыть уже, и в этом вся беда.
Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,
За то, что суетно так жили, так спешили,
Что и не знаете, чего себя лишили,
И не узнаете, и в этом вся печаль.
А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.
Вначале слово безраздельно мной владело.
А дело было после, после было дело,
И в этом дело все, и в этом вся печаль.
Мне тем и горек мой сегодняшний удел –
Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,
Каких сокровищ под ногами не заметил,
Каких созвездий в небесах не разглядел!»
Максим говорит о том, «как тебе удержаться на зыбкой тропе, как сохранить себя от замораживания». Я говорил о принципе удивления, утешении и о соседке Анджеле.
Дмитрий Арефьев, очень внимательный ведущий вечера, в конце прочитал стихи Юрия Левитанского, которые я не знаю или не помнил. Наверное, это мы и хотели бы сказать в тот вечер.
«Всего и надо, что вглядеться, – боже мой,
Всего и дела, что внимательно вглядеться, –
И не уйдешь, и никуда уже не деться
От этих глаз, от их внезапной глубины.
Всего и надо, что вчитаться, – боже мой,
Всего и дела, что помедлить над строкою –
Не пролистнуть нетерпеливою рукою,
А задержаться, прочитать и перечесть.
Мне жаль не узнанной до времени строки.
И все ж строка – она со временем прочтется,
И перечтется много раз и ей зачтется,
И все, что было с ней, останется при ней.
Но вот глаза – они уходят навсегда,
Как некий мир, который так и не открыли,
Как некий Рим, который так и не отрыли,
И не отрыть уже, и в этом вся беда.
Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,
За то, что суетно так жили, так спешили,
Что и не знаете, чего себя лишили,
И не узнаете, и в этом вся печаль.
А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.
Вначале слово безраздельно мной владело.
А дело было после, после было дело,
И в этом дело все, и в этом вся печаль.
Мне тем и горек мой сегодняшний удел –
Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,
Каких сокровищ под ногами не заметил,
Каких созвездий в небесах не разглядел!»
Что меня радует? Хочу писать об этом. Меня радуют - книги и люди, которые делают книги. Издательства. Некоторые издатели, особенно те, что работают сегодня в России, – герои. Их работа похожа на плавание кораблика, который оторвался от огромной разбросанной флотилии и настойчиво плывет один к дальнему берегу. Или на стрелу, отправленную исчезнувшим лучником, отправленную в понедельник, а стрела летит в замедленной съемке длинный вторник, длинную среду, длинную неделю и в какой мир она прилетит, никто не знает. Они – стрелы, кораблики, издательства – очень торопятся успеть.
Они действуют двумя путями, живут как бы в двух временах. Во-первых, уже сегодня. Уже сегодня, глядя на обложки их книг («Путешествие трех королевичей Серендипских», «Стихотворения» Леонида Аронзона, «Частный человек против тысячелетнего рейха»), можно увидеть себя частью секретного общества. Во-вторых, они совершают работу будущего, вернее, работу, которая проявится в будущем - когда эти книги будут подарены («Странник века»! «Страстоцвет, или Петербургские подоконники»!), когда будут прочитаны, когда вокруг них будут разговоры и споры, когда они станут частью мира многих людей и изменят их. Когда прочитавшие их люди, будут менять мир.
Про нас расскажут еще и так – это было время выдающихся издательств. Про каждое хочется сказать и поблагодарить, постепенно так и сделаю.
Примеры, которые я приводил в скобках, – книги одного из таких – «Ивана Лимбаха», Ирины Кравцовой и ее команды.
Если вы думаете про подарок, присмотритесь пожалуйста к изданию, к которому я имею отношение. Оно объединяет две книги-нон-фикшн, написанный отцом и дочерью: «Опыт биографии» Феликса Светова и «Невиновные» Зои Световой. Это мои дедушка и мама. Это рассказ о приключениях свободных людей в несвободной стране и возможность утешения. Как будто авторы, отец и дочь, перекликаются и дополняют друг друга, рассказывая общую историю: о возможности сохранить себя при бесчеловечных режимах и не потерять надежду в темные времена.
Чем хороша эта книга? Именно этим – тем, что ее интересно читать, тем, что она про нас с вами и тем, что не боится тяжелых вопросов, но не мучает, а помогает. Я думаю, так и должна действовать книга, на которую не жалко времени.
А если вы хотите еще чего-то выбрать - там настоящий клад. Это рождественская распродажа. Разные подборки (например, «10 книг 2024 года», «Драгоценности польской и мировой культуры», или даже «Годовая подписка» на все книги с какой-то неприличной скидкой). Чтобы издательства дальше жили, нам нужно дарить друг другу эти подарки. Чтобы запущенные стрелы и отправленные корабли достигли цели. Чтобы ночные стражи не пали духом.
Они действуют двумя путями, живут как бы в двух временах. Во-первых, уже сегодня. Уже сегодня, глядя на обложки их книг («Путешествие трех королевичей Серендипских», «Стихотворения» Леонида Аронзона, «Частный человек против тысячелетнего рейха»), можно увидеть себя частью секретного общества. Во-вторых, они совершают работу будущего, вернее, работу, которая проявится в будущем - когда эти книги будут подарены («Странник века»! «Страстоцвет, или Петербургские подоконники»!), когда будут прочитаны, когда вокруг них будут разговоры и споры, когда они станут частью мира многих людей и изменят их. Когда прочитавшие их люди, будут менять мир.
Про нас расскажут еще и так – это было время выдающихся издательств. Про каждое хочется сказать и поблагодарить, постепенно так и сделаю.
Примеры, которые я приводил в скобках, – книги одного из таких – «Ивана Лимбаха», Ирины Кравцовой и ее команды.
Если вы думаете про подарок, присмотритесь пожалуйста к изданию, к которому я имею отношение. Оно объединяет две книги-нон-фикшн, написанный отцом и дочерью: «Опыт биографии» Феликса Светова и «Невиновные» Зои Световой. Это мои дедушка и мама. Это рассказ о приключениях свободных людей в несвободной стране и возможность утешения. Как будто авторы, отец и дочь, перекликаются и дополняют друг друга, рассказывая общую историю: о возможности сохранить себя при бесчеловечных режимах и не потерять надежду в темные времена.
Чем хороша эта книга? Именно этим – тем, что ее интересно читать, тем, что она про нас с вами и тем, что не боится тяжелых вопросов, но не мучает, а помогает. Я думаю, так и должна действовать книга, на которую не жалко времени.
А если вы хотите еще чего-то выбрать - там настоящий клад. Это рождественская распродажа. Разные подборки (например, «10 книг 2024 года», «Драгоценности польской и мировой культуры», или даже «Годовая подписка» на все книги с какой-то неприличной скидкой). Чтобы издательства дальше жили, нам нужно дарить друг другу эти подарки. Чтобы запущенные стрелы и отправленные корабли достигли цели. Чтобы ночные стражи не пали духом.
Ой, какая хорошая и простая фраза - Блаженный Августин говорит Петрарке, и мне больше всего нравится в этой фразе его уверенность. Остается только согласиться.
«Худшее из всех несчастий – отчаяние, и кто предается отчаянию, предается ему всегда преждевременно; поэтому я хотел бы прежде всего внушить тебе, что отнюдь не следует отчаиваться».
(Петрарка «Моя тайна»)
«Худшее из всех несчастий – отчаяние, и кто предается отчаянию, предается ему всегда преждевременно; поэтому я хотел бы прежде всего внушить тебе, что отнюдь не следует отчаиваться».
(Петрарка «Моя тайна»)
Вдруг попался текст, написанный мной в феврале 2014-го. Пели в автозаке гимн Украины.
«Праздник начинается, когда ты заезжаешь в автозак и первым видишь Бардина. Праздник продолжается, когда вслед за тобой вводят Веронику Куцылло. В автозаке 29 человек, это значит кто-то сидит у кого-то на коленях (спасибо Петр Х), трое-четверо стоят по очереди, остальные как сельди в бочке и поющий поет прямо тебе в ухо. Начали с традиционного набора, при выезде на кольцо - два куплета гимна Украины.
Я попал сюда за то, что прокричал "Свободу узникам Болотной". В конце парохода сидит человек, махавший российским флагом. Вот парень, державший плакат с именами подсудимых.
В автозаке как в курилке Ленинки в лучшие годы. Дискуссия о Кровавом воскресенье, дилемма "как оставаться человеком, когда у тебя есть приказ", фразы вроде "позвольте закончить" и благодарю, это ложится в концепцию моей диссертации", 20-минутная лекция невероятно обаятельной сотрудницы Института проблем экологии и эволюции человека о телегонии ("полицейские - это случай локальной адаптации"), дискуссия Михаила Кригера с безымянными омоновцами о "целеполагании" войны в Чечне: "В нашей стране нет правды, и вы не даете ее установить". 16-летний мальчик спрашивает - "Постойте! Мне звонит мама, мне подходить к телефону? Куда нас везут". Подходи, родной.
Прошу назвать имена всех пассажиров этого Oberbürgermeister Haken, чтобы отправить их Охотину и Бейлинсону. "Павел Бардин". Несколько голосов - "Постойте, так вы тот самый?", спасибо за "Россию-88". "Вероника Куцылло". Аплодисменты, "я помню Вашу статью 1993 года" ("Ваша" произносится с большой буквы), "Спасибо за обложки "Власти"".
Иногда общий разговор останавливается: "Тихо! Приговор". И все слушают, как один из нас читает новости из Замоскворецкого суда. "Виновны!". Сколько лет? "Не знаю".
Иногда рассказывают - кто еще, читают фамилии задержанных. Это друзья - Б, Пархоменко. "С ним совсем жестко. Он сына защищал". Читаешь дальше - братья К, Шурик Горбачев, Бардин - ну этот с нами.
Куда везут? Черт его знает. Чужие люди верно знают.
Телефон сел. Когда вышел из ОВД - 34 пропущенных звонка, 65 смс. За воротами стоят 10-15 человек, Юра О, Володя Долгий, Аня Шмитько, Марина Орел...
Единственный урок, который сегодня мне подарила российская правоохранительная система - насколько важно знать, что за стенкой автозака, за стенкой овд существуют люди, которые про тебя думают. Это история, в которой нет ничего серьезного. В чрезвычайно простой ситуации, когда ты ну совсем не в чем не виноват и ситуация чревата разве что только воровством твоего времени, легкими ссадинами и штрафом, в ситуации, где ты знаешь, что нормальный мир на расстоянии вытянутой руки и 5 - 7 часов, в этой ситуации ты спокоен, потому что вас 29 в автозаке и еще много за его стенкой.
и в эту минуту становится понятно одно очень простое обстоятельство. Людям, которым в ближайшие трое суток вынесут приговор не за что, которые уже больше года сидят в тюрьме, которых грозят уничтожить на 5 лет, людям, у которых все по-настоящему, а не ваша поездка по садовому кольцу - этим людям нужно знать, каждую блядь минуту, что за зеленой обоссаной стенкой есть сотня друзей и единомышленников, готовая перегрызть тюремную решетку, чтобы вытащить их, есть тысяча ртов, готовых не прекращая орать "свободу", есть сотни тысяч думающих о них каждую секунду. И если с утра я думал, что пошел на Татарскую, 1 ради себя, потому что стыдно не пойти и нет в этом никакого практического смысла, то вечером я думаю, что в этом была практическая необходимость и счастье, что мы были там.
Свобода блядь лучше чем несвобода. Друзья лучше чем равнодушные гандоны.
Свободу узникам Болотной».
«Праздник начинается, когда ты заезжаешь в автозак и первым видишь Бардина. Праздник продолжается, когда вслед за тобой вводят Веронику Куцылло. В автозаке 29 человек, это значит кто-то сидит у кого-то на коленях (спасибо Петр Х), трое-четверо стоят по очереди, остальные как сельди в бочке и поющий поет прямо тебе в ухо. Начали с традиционного набора, при выезде на кольцо - два куплета гимна Украины.
Я попал сюда за то, что прокричал "Свободу узникам Болотной". В конце парохода сидит человек, махавший российским флагом. Вот парень, державший плакат с именами подсудимых.
В автозаке как в курилке Ленинки в лучшие годы. Дискуссия о Кровавом воскресенье, дилемма "как оставаться человеком, когда у тебя есть приказ", фразы вроде "позвольте закончить" и благодарю, это ложится в концепцию моей диссертации", 20-минутная лекция невероятно обаятельной сотрудницы Института проблем экологии и эволюции человека о телегонии ("полицейские - это случай локальной адаптации"), дискуссия Михаила Кригера с безымянными омоновцами о "целеполагании" войны в Чечне: "В нашей стране нет правды, и вы не даете ее установить". 16-летний мальчик спрашивает - "Постойте! Мне звонит мама, мне подходить к телефону? Куда нас везут". Подходи, родной.
Прошу назвать имена всех пассажиров этого Oberbürgermeister Haken, чтобы отправить их Охотину и Бейлинсону. "Павел Бардин". Несколько голосов - "Постойте, так вы тот самый?", спасибо за "Россию-88". "Вероника Куцылло". Аплодисменты, "я помню Вашу статью 1993 года" ("Ваша" произносится с большой буквы), "Спасибо за обложки "Власти"".
Иногда общий разговор останавливается: "Тихо! Приговор". И все слушают, как один из нас читает новости из Замоскворецкого суда. "Виновны!". Сколько лет? "Не знаю".
Иногда рассказывают - кто еще, читают фамилии задержанных. Это друзья - Б, Пархоменко. "С ним совсем жестко. Он сына защищал". Читаешь дальше - братья К, Шурик Горбачев, Бардин - ну этот с нами.
Куда везут? Черт его знает. Чужие люди верно знают.
Телефон сел. Когда вышел из ОВД - 34 пропущенных звонка, 65 смс. За воротами стоят 10-15 человек, Юра О, Володя Долгий, Аня Шмитько, Марина Орел...
Единственный урок, который сегодня мне подарила российская правоохранительная система - насколько важно знать, что за стенкой автозака, за стенкой овд существуют люди, которые про тебя думают. Это история, в которой нет ничего серьезного. В чрезвычайно простой ситуации, когда ты ну совсем не в чем не виноват и ситуация чревата разве что только воровством твоего времени, легкими ссадинами и штрафом, в ситуации, где ты знаешь, что нормальный мир на расстоянии вытянутой руки и 5 - 7 часов, в этой ситуации ты спокоен, потому что вас 29 в автозаке и еще много за его стенкой.
и в эту минуту становится понятно одно очень простое обстоятельство. Людям, которым в ближайшие трое суток вынесут приговор не за что, которые уже больше года сидят в тюрьме, которых грозят уничтожить на 5 лет, людям, у которых все по-настоящему, а не ваша поездка по садовому кольцу - этим людям нужно знать, каждую блядь минуту, что за зеленой обоссаной стенкой есть сотня друзей и единомышленников, готовая перегрызть тюремную решетку, чтобы вытащить их, есть тысяча ртов, готовых не прекращая орать "свободу", есть сотни тысяч думающих о них каждую секунду. И если с утра я думал, что пошел на Татарскую, 1 ради себя, потому что стыдно не пойти и нет в этом никакого практического смысла, то вечером я думаю, что в этом была практическая необходимость и счастье, что мы были там.
Свобода блядь лучше чем несвобода. Друзья лучше чем равнодушные гандоны.
Свободу узникам Болотной».
Моя подруга на днях выписалась из больницы, я за нее очень волновался и вот уже несколько дней ко всему, что делаю, идут титры из стихотворения, однажды открытому мне в лесу.
Мы сидели с Филиппом Бахтиным на дурацких раскладных стульях на поляне соснового сырого леса и были совершенно счастливы. Первый или второй год «Камчатки». Мы репетировали с детьми ночной спектакль - через восемь часов семьдесят человек пойдут в темноте через поле, в тишине рассядутся на развалинах старого странного дома, на остатках стен и оконных проемов которого будут стоять тридцать пять маленьких свечек. В их свете, в хитрой очерёдности дети будут читать Ахматову, Пушкина, Жуковского, Гандлевского, Ходасевича, Айзенберга, Баратынского и много-много других стихов, будет холодный ветер, внизу река, ее, кажется, не будет видно.
А сейчас мы сидим с Бахтосом, смотрим на ветки сосен, ждём обеда, знаем, что хорошо отрепетировать уже не успеть, но слушаем как дети по очереди читают любимые (в основном нами!) стихи и просим кого прочитать их так, будто читаешь стихотворение шепотом в бурю на пароходе, кого так будто выкрикиваешь стихотворение в автобусе в час-пик, кого так будто ругаешься этим стихотворением с подругой, а кого будто диктуешь его телеграфистке. Это был очень счастливый день.
А потом вышла Зоя и прочитала стихотворение Пастернака так, что я и сегодня помню его и оно идет титрами ко всему остальному, когда беспокоишься. И тот необыкновенный день возвращается ко мне.
«Весна, я с улицы, где тополь удивлен,
Где даль пугается, где дом упасть боится,
Где воздух синь, как узелок с бельем
У выписавшегося из больницы»
Мы сидели с Филиппом Бахтиным на дурацких раскладных стульях на поляне соснового сырого леса и были совершенно счастливы. Первый или второй год «Камчатки». Мы репетировали с детьми ночной спектакль - через восемь часов семьдесят человек пойдут в темноте через поле, в тишине рассядутся на развалинах старого странного дома, на остатках стен и оконных проемов которого будут стоять тридцать пять маленьких свечек. В их свете, в хитрой очерёдности дети будут читать Ахматову, Пушкина, Жуковского, Гандлевского, Ходасевича, Айзенберга, Баратынского и много-много других стихов, будет холодный ветер, внизу река, ее, кажется, не будет видно.
А сейчас мы сидим с Бахтосом, смотрим на ветки сосен, ждём обеда, знаем, что хорошо отрепетировать уже не успеть, но слушаем как дети по очереди читают любимые (в основном нами!) стихи и просим кого прочитать их так, будто читаешь стихотворение шепотом в бурю на пароходе, кого так будто выкрикиваешь стихотворение в автобусе в час-пик, кого так будто ругаешься этим стихотворением с подругой, а кого будто диктуешь его телеграфистке. Это был очень счастливый день.
А потом вышла Зоя и прочитала стихотворение Пастернака так, что я и сегодня помню его и оно идет титрами ко всему остальному, когда беспокоишься. И тот необыкновенный день возвращается ко мне.
«Весна, я с улицы, где тополь удивлен,
Где даль пугается, где дом упасть боится,
Где воздух синь, как узелок с бельем
У выписавшегося из больницы»
Таинственно-великолепна. У моего друга, ученого и учителя Константина Поливанова день рождения (вчера!). В этом году в «НЛО» вышла его долгожданная книга, посвященная «Доктору Живаго» и рассказывающая о чуде.
Еще летом с Поливановым поговорил Игорь Гулин, я люблю этот разговор, который предлагает увидеть «Живаго» как счастливое преодоление и как второе (третье получается?) рождение. Выделю три фразы:
«[В романе] представление о том, что жизнь таинственно-великолепна»
«Живаго стремится восстановить христианское течение времени. Поэтому его стихи устроены в соответствии с церковным календарем: время идет от Страстной до Страстной недели».
«Уже в 1959 году, после публикации стихотворения «Нобелевская премия», когда на Пастернака заводится дело, в нем появляется записка из донесений НКВД разных лет. Там есть свидетельство, что в 1939 году Пастернак говорит: в наше время даже молчаливое неучастие требует героизма. Живаго практикует такое неучастие, и оно позволяет ему творить».
Еще летом с Поливановым поговорил Игорь Гулин, я люблю этот разговор, который предлагает увидеть «Живаго» как счастливое преодоление и как второе (третье получается?) рождение. Выделю три фразы:
«[В романе] представление о том, что жизнь таинственно-великолепна»
«Живаго стремится восстановить христианское течение времени. Поэтому его стихи устроены в соответствии с церковным календарем: время идет от Страстной до Страстной недели».
«Уже в 1959 году, после публикации стихотворения «Нобелевская премия», когда на Пастернака заводится дело, в нем появляется записка из донесений НКВД разных лет. Там есть свидетельство, что в 1939 году Пастернак говорит: в наше время даже молчаливое неучастие требует героизма. Живаго практикует такое неучастие, и оно позволяет ему творить».