Когда ты опускаешь взор и оберегаешь свои очи — не смотришь на то, что тебя не касается (ведь оно и не должно быть важным для тебя), ты тем самым хранишь чистоту своей души, освобождаешь свое сердце от всего ненужного, отдыхаешь от всевозможных наущений, защищаешь свою душу от недугов и приумножаешь уровень своего благополучия. Поэтому обрати на это внимание, да поможет тебе Аллах.

(Abū Ḥāmed Muḥammad al-Ghazālī. Minhâj al-Âbidîn Ilâ Jannat Rabb al-'Âlamîn)

Люди, которые произвели на меня наибольшее впечатление из всех, с кем я сталкивался за последние десять лет, — это туареги, из-за их привычки закрывать лицо. Это формирует совершенно иную личность. Это не только заявление об отказе от значимости и самоуничижении, это еще и опущенный взгляд. Человек, который идет сквозь толпу, агрессивную толпу, с опущенными глазами, находится в безопасности от этой толпы. Человек, который идет сквозь толпу, глядя то на одного, то на другого, становится их добычей. Как только вы смотрите на них, вы вступаете с ними в бой. Как только вы вступаете с ними в дискуссию, вы приглашаете их к разговору, в котором вы обязательно окажетесь жертвой, потому что их много, а вы один.

Эквивалент того, что вам нечего сказать, — это отказ от поиска внимания. Вы ищете внимания, глядя в глаза, поэтому не смотрите в глаза. Смотрите вниз. Когда вы идете сквозь толпу, смотрите вниз. Это не имеет ничего общего с тем, чтобы стать слабым и кротким; эти очень простые правила — корни силы. Если вы хотите достичь наивысшего положения в своей жизни, следуйте этим правилам.

Все практики дина (Ислама) — это практики смирения.

(Etsko Schuitema. Humility)

РЫЦАРЬ

Рыцарь, закованный в черную сталь,
скачет в ревущем кругу.
Вся жизнь — карусель: и день, и даль,
и друг, и враг, и пир, и печаль,
любовь, и лето, и лес, и Грааль,
и каждая улица — Божья скрижаль,
сам Бог — на каждом шагу.

Кого же панцирь черный неволит,
гнетет кольчуга стальная? —
Там смерть томится, и молит, и молит,
чужой клинок заклиная:
— Взвейся! Ты должен взвиться!
Ударь, чтоб сталь зазвенела!
Чтоб рухнула эта темница,
где я так устала
томить согбенное тело, —
чтоб я смогла распрямиться,
плясала
и пела.

(Rainer Maria Rilke)

Пер. Владимир Леванский

«РАЗОЧАРОВАНИЕ В ДРУЖБЕ — ЭТО ОБМАНУВШЕЕСЯ КОРЫСТОЛЮБИЕ»

Кого ты называешь своим истинным другом? Если того, кому доверяешь без опаски деньги, значит, дружба для тебя — честность слуги. Если того, к кому обращаешься за помощью и получаешь её, значит, дружба для тебя — выгода, которую можно извлечь из других. Если того, кто в нужный момент встанет на твою защиту, значит, дружба — долг чести. Но я презираю арифметику и называю другом того, кого вижу внутри каждого из нас, он может спать в глубинах естества, но при моём приближении проснётся, узнает и улыбнётся мне, хотя, возможно, завтра этот человек предаст меня.

А ты зовёшь в друзья только тех, кто выпьет вместо тебя цикуту. На такую будущность и впрямь немного охотников.

Слывущие добряками ничего не смыслят в дружбе. Мои отец был жесток, но у него были друзья, он умел любить их и не знал разочарований. Разочарование в дружбе — это обманувшееся корыстолюбие. Разочарование низко, куда же подевалось в человеке всё то, что ты полюбил? Ведь и вначале в нём было то, что тебе не нравилось. Но и любимого тобой, и любящего тебя ты превращаешь в раба и, если он не выдерживает тягот рабства, казнишь его.

Друг подарил тебе любовь, а ты вменил ему любовь в обязанность. Свободный дар любви стал долговым обязательством жить в рабстве и пить цикуту. Но друг почему-то не рад цикуте. Ты разочарован, но в разочаровании твоём нет благородства. Ты разочарован рабом, который плохо служит тебе.

(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)

Я ночью слушал Баха и старел.
И сон не шёл. И свет болезный тлел.
И над пустыней плакали созвездия,
Как гроздья виноградные, как весь я,

Оторванный от плоти и могил,
От гениев, из тени коих пил
Героику, величие обета,
Бесстрашие любви и твердость света.

И шум блуждал. И крылья тяжелели
Над озером – подобно ожерелью
Летящих птиц. Господь нас всех обрёк
На эту красоту и этот рок.

(Заур Ганаев)

Иллюстрация: Enrico Coleman. Speculum Dianae - Lake of Nemi, 1909

О род людской, разросшийся сорняк,
Из мрака ты не вырвешься никак.

В камнях колодцы человек долбил,
Но из криницы мудрости не пил.

Для сильных слабые – убойный скот,
Меч без разбору головы сечет.

Сосед теснит соседа своего,
А глупость утесняет ум его.

Добро зачахло, стало тучным зло –
На это вам глядеть не тяжело?

Вы в гору шли – но только до поры,
Сейчас вы в пропасть катитесь с горы.

И все разнузданнее денег власть,
И нет узды на пагубную страсть.

О человек, ничтожен ты и слаб,
Ты – плоти алчущей презренный раб.

(Abū al-ʿAlāʾ al-Maʿarrī)

Пер. Натэлла Горская

«АПОКАЛИПСИС ПО ЧОРАНУ»

Вопреки оптимизму утопического сознания Чоран полагает, что история, порожденная человеком, отделилась от своего творца и в конце концов столкнет его в пропасть грядущей катастрофы; неизвестно только, наступит ли этот катаклизм в одночасье или растянется на многие столетия. Но этот апокалипсический финал является неотвратимым, ибо историческое время уже напряжено как струна и не может не лопнуть. Конечно, замечает наш автор, совершенных катастроф в мире почти не бывает, но если судить по некоторым признакам, агония общества уже началась. Парадокс заключаетсяв том, что катастрофа произойдет не вследствие угасания жизненной энергии человека, а напротив, она наступит от переизбытка его титанических сил и способностей. Чем больше возрастает могущество человека, тем уязвимее он становится. Превратившись в заложника собственных бесчинств, он перешел в своих познаниях и деяниях предписанные ему границы ип окусился на глубинные основы собственного бытия. «Его достижения оборачиваются против жизни и против него самого. Вот почему у него такой встревоженный виноватый вид, вот почему его терзают угрызения совести... Исчезла тишина, и это одно из провозвестий конца. Не разврат и бесстыдство, а рев и грохот, железный скрежет и оголтелый ор, которым никак не пресытятся безумные жители нашего Великого Вавилона, принесут ему гибель. Он яростно преследует и истязает любителей уединения, этих сегодняшних мучеников, ежеминутно прерывая их раздумья... Он заражает пространство, пачкает, как грязная шлюха, небо, землю, и людей, изгоняет отовсюду чистоту и порядок... Скорее всего, он исчезнет с лица земли, не успев до конца осуществить своих честолюбивых амбиций.У него и сейчас уже столько силы, что непонятно, зачем ему надо увеличивать ее еще и еще. Такая ненасытность выдает полную несостоятельность, основательный крах».

Человечество в своей маниакальной одержимости прогрессом, считает Чоран, зашло так далеко, что повернуть назад, внезапно образумившись, оно уже не может. Даже если бы оно имело смелость взглянуть суровой правде в глаза и сумело бы приостановить, пусть на короткий срок, свой бешеный бег навстречу неотвратимому финалу, то и тогда оно не смогло бы полностью избавиться от надвигающегося потрясения. Вероятнее всего, полагает наш автор, после разразившейся катастрофы погибнут не все люди; некоторые из них выживут, а другим настолько повезет, что они попытаются извлечь надлежащие уроки из случившегося. Отринув бешеную гонку за инновациями, оказавшись от прославления труда как источника невроза, «постисторические люди» начнут предавать анафеме как добродетели, таки пороки своих предков, стараясь в первую очередь изжить стремление к славе, одержимость завистью и сопряженное с ней желание затмить или унизить другого. Впрочем, сам Чоран в утешительном сценарии обновленной жизни человека «после конца истории» глубоко сомневается. Да и как поверить в то, что будущий человек, пресытившись счастьем, способен выкорчевать из себя все корни, из которых растет его потребность в признании, успехе и славе, равно как и зависти, мести и высокомерии. Не существует никакой гарантии, что природа человека и груз заложенных в ней наклонностей не потянут его в зловещую бездну, о которой так красноречиво повествует Апокалипсис.

(Михаил Малышев. Эмиль Мишель Чоран: развенчание иллюзий существования человека)

Иллюстрация: Gabriel Liiceanu. Apocalipsa dupa Cioran, 1995

Есть странный пыл, есть пламень жгущий,
есть некий жар, от тел идущий,
он над душой имеет власть.
Огонь, как пес с открытой пастью,
так хочет к узкому запястью
губами сладкими припасть.

Ты умысел скрываешь тайный.
Летучий ангел, гость случайный,
опять пришлет к тебе гонцов.
Он слово тихое уронит,
пока душа твоя хоронит
своих домашних мертвецов.

О чем ты говоришь? О многом.
О том, что сотворенный Богом,
сверкает воздух, как алмаз,
с высоких гор струятся воды,
о тайной степени свободы,
навек соединившей нас...

(Светлана Кекова)

Это то, во что влюбляешься без причины, без необходимости. Это тихая верность тому, что происходит и остаётся. Это молчаливая, неподвижная любовь: она оседает в глубинах души, как в горниле. Она оставляет немного света, пыль голубого неба. Это может случиться с книгой, случайной кружкой или музыкальным произведением. Это может случиться с любым фрагментом мира – или душой.

(Christian Bobin. La part manquante)

Иллюстрация: Josef Sudek. Flower and Leaf in a glass, 1963

Думаю о тебе. Твои глаза,
твой голос, улыбку вспоминаю
глядя в небо. По краю неба
скользит облако, будто легко
ты повернула профиль влево
Вон там ветви крону склонило
дерево твоим привычным движеньем,
а вон в небеса взлетела птица —
ты жестом таким к лицу прижимаешь
ладони в задумчивости. Распылённая в мире
вещей красота, и блеск мимолётный
я знаю, проникнув слились и застыли
в тебе, как в форме.

(Tadeusz Borowski)

Пер. Глеб Ходорковский

Упрёк в адрес позитивистов («видят только то, что есть») не вполне обоснован: как раз они-то, замкнутые в области экспериментов, тестов, чисел, гипотез, теорий, — не видят того, «что есть».

(Борис Останин. Пунктиры)

Ты не сей моих глаз –
они не выглянут.
Ты не сей моих уст –
они не вымолвят.
Ты не сей мой след –
след не воротится.
А наместо глаз
слепота взойдет,
а наместо уст
немота взойдет,
а наместо следа –
даль бесследная.

(Александр Величанский)

Иллюстрация: Martin Martinček. Liptovská krajina V., 1963–1972

​​Было бы недоразуме­нием, если бы мы захотели пусть в самой малой мере ослабить впечатление безнадежности философ­ствования или задним числом сгладить его указанием на то, что в конце концов все не так уж скверно, что философия много сделала в истории человечества и тому подобное. Все это опять только болтовня, уводящая от философии. Наоборот, надо сохранить и выдержать этот испуг. В нем дает о себе знать важная сторона всякого философского понимания, — что философское охватывающее понятие есть захват человека, и именно человека в целом — изгнанного из повседневности и загнанного в основу вещей. Захват­чик тут, однако, не человек, сомнительный субъект повседневного времяпрепровождения и познава­тельного блаженства, но само вот-бытие, существо человека, ведет в философствовании свой захват человека. Так, в основе своего существа человек под­вержен захвату и захвачен, охвачен желанием «стать тем, что он есть», охватываем своим же понимающе-схватывающим вопрошанием. Но эта захваченность — не блаженное благоговение, а борьба с непреодолимой двусмысленностью всякого вопрошания и бытия.

(Martin Heidegger. Die Grundbegriffe der Metaphysik. Welt - Endlichkeit - Einsamkeit)

Когда я читаю о горделивой славе, о победах могущественных генералов — я не завидую генералам,
Не завидую президенту, не завидую богачам во дворцах,
Но когда говорят мне о братстве возлюбленных — как они жили,
Как, презирая опасность и людскую вражду, вместе были всю жизнь, до конца,
Вместе в юности, в зрелом и старческом возрасте, неизменно друг к другу привязаны, верны друг другу, —
Тогда опускаю я голову и отхожу поспешно — зависть съедает меня.

(Walt Whitman)

Пер. Николай Банников

​​«КРУГ ВАЖЕН, А НЕ МЕСТНОСТЬ»

Я не против Москвы, я только против постоянного и неизбежного вращения в мире печатной бумаги, в кругу редакторов, сотрудников, профессоров. Деятелю всякому, даже и духовному, в наше время их нужно касаться с осторожностью и расчетом. Не надо всасываться в этот круг исключительно. <...>

Имея в жизни нечто другое (в Вашем случае прекрасное нечто — священство) у меня это другое было постоянно: сперва 8 лет практика медицинская, военная жизнь в Крыму, связи в богатом кругу, потом Турция, служба, Афон, своя деревня, опять цензорская служба, все-таки власть, а не теория, не мысль одна, теперь Оптина, никогда не впадешь в душевное рабство перед этим миром, будешь покойнее и в самолюбии, будешь иметь другие утешения, другие скорби, другую жизнь, другие радости, другую борьбу. У Льва Толстого вот было имение родовое и любимое, хозяйство, война, высший круг, охота, мужики, и поэтому в нем никогда не было того до ребячества литературного исступления, которым страдал Достоевский, принужденный погрузиться в одну точку по бедности и неимению ни службы и другой еще карьеры, ни своей любимой деревни, ни войны, ни высшего общества (только Сибирь — одно живое воспоминание). Тургенев был богаче и странствовал много, но и он был чувствительнее Толстого ко всему бумажному, потому что мало другой жизни имел. Достоинство, с которым всегда держал себя Фет, вопреки грубейшей к нему несправедливости критики и дурацкой публики нашей, значительно зависело от того, что он сперва был лихим уланом и кирасиром (и от души), а потом серьезным хозяином, помещиком и мировым судьей, а не был только писателем.

Вот в чем дело, голубчик мой, а не в противоположности Москвы и деревни. Круг важен, а не местность.

(Константин Леонтьев. Из письма Иосифу Фуделю / 14 марта 1889)

Когда ты уходишь,
возвращается время,
жалуется, кряхтя недужно.
Проснувшиеся часы
по мушиному потирают стрелки.
Время знает:
когда ты рядом
его не нужно,
поэтому
оно чувствует себя не в своей тарелке.

Когда ты уходишь,
я теряю имя.
Никто не зовет меня оставаться на свете.
Люди бесчисленны,
тяжело разговаривать с ними.
Когда ты уходишь,
они рассаживаются в моем кабинете.

Не уходи.
Возлюбленные неповторимы.
Бог хранит нас только пока мы вместе.
Вспыхивая,
Его милосердие оставляет мгновенный снимок
счастья,
пока фотограф
заплетает косы невесте

(Арье Ротман)

Времени больше не служат часы: их стрелки яростно сшиблись на человеческом циферблате. Время — тот же чертополох, и человек становится семенем чертополоха.

(René Char. Feuillets d'Hypnos)

Еще можно увидеть тебя:
дотрагиваюсь до эха
щупальцами слов
в могиле разлуки,

и твое лицо слегка испугано,
когда вспыхивает,
заключенное во мне —
там, где так мучительно
звучит это Никогда.

(Paul Celan)

Пер. Андрей Пустогаров

​​«ОТНОШЕНИЕ ВЗАИМНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ, ДАРОВАННОЕ БОГОМ»

Дени де Ружмон показывает важность присутствия фигуры большого Другого (то есть Бога) для преодоления дистанции между людьми, а соответственно возможности воспринять их как своих ближних. Именно забвение Бога приводит в секулярно-либеральном обществе к всеобщей чуждости его членов, не способных выстроить личностную коммуникацию. Взаимодействие между участниками такого «безбожного» общества напоминает броуновское движение частиц – оно беспорядочно, хаотично, лишено целей и оснований. Все, что продолжает связывать людей при господстве секулярной идеологии, – это закон, не дающий им окончательно стать друг другу врагами (Homo homini lupus est), но его недостаточно, ведь люди остаются в состоянии взаимной чуждости.

«Сосед, которому хорошо понятый и принятый закон нам велит помочь в его беде, остается соседом, он не становится ближним. Ведь центр мира – это мое “Я”. Между мной и соседом я вижу одну лишь дистанцию. Только отношение взаимной ответственности перед неким Третьим, бесконечно высшим, абсолютно отличным от тебя и от меня, беспредельно центральным, – и вместе с тем вневременным, – устанавливает эту абсолютную, по-человечески непредставимую, противоречивую в земном плане, рационально невозможную связь; устанавливает ее как факт, как данность, дар от самого Бога… Только это отношение, дарованное Богом, устраняет всякую дистанцию, обеспечивает чистый контакт, позволяет осуществиться подлинному действию и меняет мир» Rougemont D. de. Contre Nietzsche, p. 3–4.

Такое отношение взаимной ответственности, дарованное Богом, можно назвать благодатью, восполняющей закон. Именно она позволяет преодолеть человеку свое эгоистическое, греховное начало и достичь спасения через помощь ближнему.

(Даниил Бабошин. Европа перед вызовом: 1930-е годы в рецепции Дени де Ружмона)

Испепеленность тополей,
обугленность берёз…
И безнадежней, и светлей
от набежавших слез.

Вот так бы век смотрел, пока
от счастья не ослеп,
на падающий свысока
потусторонний снег.

(Феликс Чечик)