Армин Молер вспоминает свой визит к Луи-Фердинанду Селину. Он побывал в гостях у писателя в Мёдоне во второй половине 1950-х, незадолго до его смерти.

Эти заметки были опубликованы в книге Молера «Взгляд справа» (1974). Увы, фотографий, запечатлевших встречу этих двух скандалистов, нет, так как Селин сразу предупредил, что ненавидит съемки. Визитёры не посмели возражать великому и ужасному.

«Он не поднимает глаз, когда протягивает нам руку, отворачивается. Он не поднимает глаз и тогда, когда мы занимаем свои места в комнате для консультаций на первом этаже. <…> "Что вам от меня нужно?" — вырывается у Селина. "Мне больше нечего сказать". Вот и он. Мы рады, что в конце войны он нашел убежище в Дании, чтобы французы не смогли обойтись с ним так, как норвежцы обошлись со своим великим поэтом Гамсуном или американцы — с Эзрой Паундом. Беседу нельзя назвать дружелюбной. Мы принесли бутылку драгоценного старого Pommard, которую хотим подарить Селину. Он без интереса отмахивается от нее: "Выпейте это за мое здоровье — я живу только на воде и лапше". Конечно, мы забыли о многочисленных отрывках из его книг, в которых он ругает французов как народ, одурманенный алкоголем. <…> Но разговор снова зашёл в тупик, Селин по-прежнему не поднимал глаз. Смирившись, я начинаю прощаться и говорю себе: "Ты должен был понимать, что не стоило приближаться к великому человеку". Но тут мне в голову приходит дьявольская идея. Я хочу пробудить этого отстранённого человека, которого я, конечно, больше никогда не увижу, хочу, чтобы он показал мне свое лицо, которое так часто представало передо мной в моих мыслях. И я инстинктивно и мгновенно почувствовал, как я могу сорвать с него маску. Селин вернулся из изгнания в 1951 году. В 1951 году в Париже был опубликован французский перевод дневников Эрнста Юнгера "Strahlungen", которые он вел во время Второй мировой войны. В этих дневниках содержится откровенный разговор Юнгера с одним французом во время немецкой оккупации Франции. Француз фигурирует под псевдонимом, но французский переводчик без ведома Юнгера вместо псевдонима просто написал: Селин. Эта неосторожность породила целый крысиный хвост неприятных для обеих сторон событий, они даже обратились в суд. Самым неприятным для Селина было то, что дискуссия о его предполагаемом "сотрудничестве" с немцами, затихшая после его возвращения во Францию, вдруг разгорелась с новой силой. Все это промелькнуло у меня в голове, и я сказал Селину, что, поскольку он принял нас любезно, я не хочу скрывать от него, что был секретарем Юнгера. Эффект был потрясающим. Впервые Селин поднимает голову, впервые его глаза смотрят на меня. И из его уст вырывается длинная череда холодных проклятий, тех самых, которые так часто встречаются в его книгах. Два выражения повторяются снова и снова: "... этот маленький бош... этот флик...". И что самое удивительное? Селин нисколько не возмущается, не повышает голос. У него нет истерики, или это ледяная истерика. Упоминание этого имени пробудило его. Он сопровождает нас по коридору до входной двери и почти весело болтает с нами. <…> Селин сопровождает нас в сад. Разговор становится все более оживленным. В доме он длился минут десять, здесь же он будет продолжаться добрых три четверти часа, пока слюнявые собаки будут реветь в своих вольерах. Нас встретил развалившийся старик. Теперь перед нами стоит поразительно моложавый Селин. (Позже один знакомый говорил мне: "Так было всегда, даже во времена „Путешествия на край ночи“. Когда вы проводили вечер с Селином, в одним момент возникало ощущение, что он умер. Однако в другой момент он воскресал…"). <…> Постепенно огонь снова начал угасать, Селин погружался в себя, и мы прощаемся. Писатель, спотыкаясь, возвращается в дом, в свою комнату, где его больше никто не навещает <…>. Покидая запущенный сад под бульканье собачьего лая, мы думаем о том, что сказал Селин, когда я однажды употребил слово "французы". "Французы?" —хрипло рассмеялся он, — "их больше не существует! Я последний француз..."»