Тем временем, выставка к открытию готова. Красота, особенно на последнем фото))

«Говоря о многочисленных арестах, я писал о жандармских дознаниях, о приговорах по так называемому "высочайшему повелению" или по "особому совещанию, о высылках и полицейском надзоре. Современная молодёжь ничего этого не знает и никогда не узнает, и потому я считаю необходимым для характеристики самодержавного произвола и бесправия рассказать о том, как "судили" революционеров в царское время и каким наказаниям они подвергались» (Шестернин С. П. Пережитое: из истории рабочего и революционного движения, 1880-1900 гг. Иваново: Гос. изд-во Иванов. обл., 1940. С. 172).

Старый большевик и участник делёжки «наследства Шмита» Сергей Павлович Шестернин издал эти строки в 1940 году, дабы новое поколение узнало о царских внесудебных расправах. Год издания может показаться в этом контексте издёвкой над актуальным, но лучше не спешить с выводами, а послушать дальше:

«По закону, который никогда не соблюдался, жандармы должны были всё это производить в присутствии лиц прокурорского надзора, но прокуроры нередко были хуже жандармов. Блюстителями закона назначались всякие выскочки, карьеристы» (с.172–173).

В официозе почему-то всегда сначала кадр оказывается ценным специалистом, а как только он перешёл границы, то «а кто его сюда поставил?». Шестернин осветил это со стороны арестованного, который:

«…не присутствовал при допросе свидетелей (а ими часто бывали разные агенты, шпики, провокаторы, полицейские и жандармы) и не мог уличить "свидетелей" во лжи. Самые показания записывались, как общее правило, жандармами <…> Они стремились к тому, чтобы выловить побольше революционеров. Чем больше арестованных революционеров – тем больше всяких наград для жандарма в виде чинов, орденов и денежных пособий. Естественно, от жандармов нельзя было ждать беспристрастных дознаний <…> жандармы главным образом стремились принудить арестованного сознаться в предъявленных обвинениях и выдать сотоварищей. Отсюда бесконечные, мучительные допросы, иногда с пытками и издевательствами» (с.173).

После следовательской техники Шестернин описал процедуру приговора «политическим»: безвестные и не ведшие дела чиновники по одним известным им регламентам штамповали наказание и несли на подпись списками царю, который махал, не глядя (с. 173). Далее шли или срок, или ссылка, по исходу которых человек во внесудебном порядке оставался «поднадзорным», поражённым в правах. Например,

«Деятельность поднадзорного была сильно ограничена: он не мог состоять на государственной и общественной службе, ему запрещалось заниматься педагогической работой. Словом, лицам умственного труда всякая деятельность была запрещена <…> В отдельны случаях воспрещалось поднадзорному непосредственно получать письма и телеграммы: тогда полиция просматривала всю <…> корреспонденцию» (с.174)

Но крамола могла крыться не только в уже осуждённых, но и в ещё не. Поэтому Шестернин вспомнил про охранные правила 1881 года, согласно которым:

«… полиция и жандармерия <…> имели право каждого жителя подвергнуть без всякого суда аресту на две недели <…> очень часто аресты производились на основании клеветнических агентурных данных и анонимных доносов. Нередко в постановлении об аресте писали: "арестовать впредь до выяснения причин ареста". Значит, арестовывали не потому, что собраны какие-либо улики, а для того, чтобы собрать эти улики. С той же целью производились повальные обыски среди неблагонадёжных людей» (с.175).

Вот такую картину произвола конца XIX века Шестернин вспоминал в 1940 г., а в 2024-м с интересом читаем и мы. Но если напрашиваются у нас какие-то параллели, это не значит, что все так же думали в 1940-м или ныне. Вопрос не в факте, а в личном опыте. И даже не в нём, а в восприятии, ибо люди склонны отрицать очевидное даже сами коснувшись этого. Сие абсолютно нормально. Поэтому Шестернин мог писать фактически в конце 1930-х про бессудные расправы, о которых молодёжь не узнает. А она могла в массе своей и правда не узнать. И даже если узнала, то не воспринимать. Не стоит ожидать от людей одинаковой реакции, короче.

"Есть такая партия!" - открытка с этой известной фразой Ленина досталась мне сегодня. Если быть точным, то этот мем Ильич родил 4 июня 1917 года на заседании I Всероссийского съезда Советов в противоборстве с Зурабом Ираклием Церетели. По стенограмме (т. 1, с. 65, 70):

"Церетели:... в настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займём ваше место. Такой партии в России нет. (Ленин с места: «Есть»)
<...>
Ленин: он говорил, что нет в России политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком на себя. Я отвечаю: «есть! Ни одна партия от этого отказаться не может, и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком». (Аплодисменты и смех.)"

Но интересна и сама открытка. Она была выпущена 9 августа 1957 года, а спереди помещена картина "Есть такая партия!" художника Е. Кибрика (1947) со Сталиным. XX съезд уже как бы прошёл, десталинизация началась, даже другие художники уже новые версии этой картины сделали. Но здесь Сталин пока ещё остался. А вообще судьба генсека на полотнах "Есть такая партия!" примечательна.

Вообще, Иосиф Виссарионович в двухтомной стенограмме I съезда Советов 1930-1931 гг. издания упомянут аж один раз, в речи эсера Лордкипанидзе: "вспомните национальный вопрос и его разрешение, вспомните сборник большевиков. Тт. Зиновьев и Коллонтай, может, вам скажут, кто такой тов. Сталин и что он писал по национальному вопросу, а теперь надо пойти на поводу у жизни" (т. 2, с. 177). И всё.

Но масштаб присутствия Сталина в живописи ох как менялся. Проверенные люди собрали аж 10 разных картин на тему ленинской фразы. На первой из них, художника Юона 1934 года, Сталин мелким планом сидит подле Ильича и рядом со Свердловым и Дзержинским, вокруг море делегатов, а во президиуме же вообще присутствует Зиновьев. На версии 1940-го те же лица, но уже без Григория Евсеевича и масштаб сфокусирован на них. На помещенной в открытке картине 1947-го рядом с Лениным только Сталин. А после десталинизации генсек сам пропал с полотен, оставив только Якова Михалыча и Феликса Эдмундыча. Вот что значит в политике вовремя умереть.