В феврале я блуждала по более-менее незнакомой территории, и это отразилось на дневнике: на февральских страницах больше цитат и конспектов, чем моих собственных мыслей. Я обязательно вернусь к «Снежней стране» ещё и не хочу забыть, что направляло мои мысли сейчас. В общем, в феврале я пользовалась своей записной книжкой скорее как commonplace book, чем как дневником.
Обилие цитат не значит, что в этих записях мало меня. Во-первых, у них есть толстый слой личного подтекста, а толстый слой подтекста замечательно соответствует принципам японской эстетики. Во-вторых, мои февральские записи — как ничто из приведённых слов Кавабаты, в котором «есть свободное общение всего со всем». Саму себя я тоже часто так ощущаю — как площадку для общения книг между собой.
(Забавная деталь: Марко Поло рассказывает в процитированном фрагменте об обилии золота в Чипингу, но своего золота в Японии вообще-то мало; зато его много в оформлении моих записей о ней.)
В моём обращении с записной книжкой наметился сдвиг. В самом начале я страшно боялась её испортить. Теперь я иду на эксперименты, принимаю неудачные решения и спокойно исправляю ошибки. Например, акварельное небо с февральской страницы изначально было черновиком (оно нарисовано на странице из тренировочного блокнота). Но когда я занялась чистовиком, краска просочилась сквозь страницу и испортила готовый разворот — с Федоренко, Овчинниковым и Кавабатой. К счастью, его было легко сделать заново.
Опубликовав первые фотографии дневника, я столкнулась с претензией, что эстетичность — признак поверхностности, если только она не сопровождает какой-то экстраординарный текст. По-моему, что поверхностно, так это оно само. Я бы хуже пропустила прочитанное сквозь себя, если бы у меня не было красивого набора наклеек. Форма — это мостик к содержанию.
#читательский_дневник
Обилие цитат не значит, что в этих записях мало меня. Во-первых, у них есть толстый слой личного подтекста, а толстый слой подтекста замечательно соответствует принципам японской эстетики. Во-вторых, мои февральские записи — как ничто из приведённых слов Кавабаты, в котором «есть свободное общение всего со всем». Саму себя я тоже часто так ощущаю — как площадку для общения книг между собой.
(Забавная деталь: Марко Поло рассказывает в процитированном фрагменте об обилии золота в Чипингу, но своего золота в Японии вообще-то мало; зато его много в оформлении моих записей о ней.)
В моём обращении с записной книжкой наметился сдвиг. В самом начале я страшно боялась её испортить. Теперь я иду на эксперименты, принимаю неудачные решения и спокойно исправляю ошибки. Например, акварельное небо с февральской страницы изначально было черновиком (оно нарисовано на странице из тренировочного блокнота). Но когда я занялась чистовиком, краска просочилась сквозь страницу и испортила готовый разворот — с Федоренко, Овчинниковым и Кавабатой. К счастью, его было легко сделать заново.
Опубликовав первые фотографии дневника, я столкнулась с претензией, что эстетичность — признак поверхностности, если только она не сопровождает какой-то экстраординарный текст. По-моему, что поверхностно, так это оно само. Я бы хуже пропустила прочитанное сквозь себя, если бы у меня не было красивого набора наклеек. Форма — это мостик к содержанию.
#читательский_дневник
Прочитано в марте:
▪️«Оруноко, или История царственного раба» Афры Бен;
▪️рассказ Акутагавы Рюноскэ «Табак и дьявол» (прочитан по рекомендации Нади);
🎧«Скорбь Сатаны» Марии Корелли;
▪️«Лики дьявола» Жюля Барбэ д’Оревильи;
🎧«Под маской, или Сила женщины» (ещё одна рекомендация Нади), 🎧«Таинственный ключ и что он открыл», «Призрак аббата, или Искушение Мориса Трехерна» и «Затерянные в пирамиде, или Проклятие мумии» Луизы Мэй Олкотт;
▪️«Ножка мумии» Теофиля Готье;
▪️«Удольфские тайны» Анны Радклиф;
🎧«Корни дуба» Всеволода Овчинникова (перечитаны);
🎧эссе «Своя комната» и▪️рассказ «Ненаписанный роман» (перечитан для Ириного литклуба) Вирджинии Вулф;
▪️«История монголов» Иоанна де Плано Карпини (прочитана вместе с Аней);
🎧«О женщинах» Сьюзен Сонтаг;
▪️рассказ Сильвии Плат «Мэри Вентура и Девятое королевство» (тоже перечитан для Ириного литклуба).
Ира переехала в Хельсинки, и в марте мне выпала возможность снова с ней увидеться. Это был самый счастливый день за долгое время: он принёс тёплые разговоры, знакомство с самым красивым котом в мире, пять книг — три купленные для меня и две одолженные — и идеальный мятный чай. Очень жду следующей хельсинкской поездки.
Когда же после этого настал несчастливый день, я, как обычно, потеряла дар речи. В таких ситуациях у меня остаётся только бессловесное тепло к пострадавшим (которое невозможно или почти невозможно выразить на расстоянии). Хочется молча обнимать всех, кому это нужно. Очень отзывается Асин пост о слове «обнимаю».
Обнимаю.
▪️«Оруноко, или История царственного раба» Афры Бен;
▪️рассказ Акутагавы Рюноскэ «Табак и дьявол» (прочитан по рекомендации Нади);
🎧«Скорбь Сатаны» Марии Корелли;
▪️«Лики дьявола» Жюля Барбэ д’Оревильи;
🎧«Под маской, или Сила женщины» (ещё одна рекомендация Нади), 🎧«Таинственный ключ и что он открыл», «Призрак аббата, или Искушение Мориса Трехерна» и «Затерянные в пирамиде, или Проклятие мумии» Луизы Мэй Олкотт;
▪️«Ножка мумии» Теофиля Готье;
▪️«Удольфские тайны» Анны Радклиф;
🎧«Корни дуба» Всеволода Овчинникова (перечитаны);
🎧эссе «Своя комната» и▪️рассказ «Ненаписанный роман» (перечитан для Ириного литклуба) Вирджинии Вулф;
▪️«История монголов» Иоанна де Плано Карпини (прочитана вместе с Аней);
🎧«О женщинах» Сьюзен Сонтаг;
▪️рассказ Сильвии Плат «Мэри Вентура и Девятое королевство» (тоже перечитан для Ириного литклуба).
Ира переехала в Хельсинки, и в марте мне выпала возможность снова с ней увидеться. Это был самый счастливый день за долгое время: он принёс тёплые разговоры, знакомство с самым красивым котом в мире, пять книг — три купленные для меня и две одолженные — и идеальный мятный чай. Очень жду следующей хельсинкской поездки.
Когда же после этого настал несчастливый день, я, как обычно, потеряла дар речи. В таких ситуациях у меня остаётся только бессловесное тепло к пострадавшим (которое невозможно или почти невозможно выразить на расстоянии). Хочется молча обнимать всех, кому это нужно. Очень отзывается Асин пост о слове «обнимаю».
Обнимаю.
Раньше книжные ярмарки были для меня праздником, а теперь, наблюдая за ними на расстоянии, я каждый раз остро чувствую одиночество.
Чтобы оно совсем не заело, подам голос и покажу мартовские страницы своего дневника (частично). Книжный шкаф я собрала для новинок, выхода которых жду больше всего. Многие из них появились как раз к нонфику.
#читательский_дневник
Чтобы оно совсем не заело, подам голос и покажу мартовские страницы своего дневника (частично). Книжный шкаф я собрала для новинок, выхода которых жду больше всего. Многие из них появились как раз к нонфику.
#читательский_дневник
Повесть о двух готиках
Когда читаешь готику 18-го века, то сложно не замечать, что в ней содержатся слой воды и слой масла — два трудносочетаемых взгляда на мир. А всё потому, что она развивалась в рамках двух непохожих эстетических систем, сентименталистской и преромантической. Чтобы показать различия этих систем, проще всего оттолкнуться от их отношения к Просвещению.
О первой я немного рассказывала в посте о Кларе Рив, которая перенесла художественные открытия Хораса Уолпола на сентименталистскую почву. К идеям Просвещения сентиментализм относился двояко: с одной стороны, он продолжал их разрабатывать, а с другой — критически переоценивал. В целом же сентименталисты тоже считали мир рационально познаваемым, а назначение романа им виделось в нравственном воспитании читателя.
Сентименталистская готика, как и сентиментализм вообще, отдавала предпочтение сюжетам о вознаграждённой добродетели. Причём её добродетельные герои добродетельны до основания (и все на одно лицо), а порочные — до основания порочны (и тоже все на одно лицо). Они либо меняются минимально, либо не меняются совсем. Скажем, аннотация «Удольфских тайн» Анны Радклиф обещает глубокий психологизм, но психологизма в привычном смысле слова вы там не найдёте. Настоящую психологическую сложность Анне Радклиф, кажется, удалось создать только в инквизиционной части «Итальянца», да и то — у второстепенных персонажей.
Солидарность с Просвещением сентименталистской готики — которую писали преимущественно женщины — принимала и ещё одну форму: сверхъестественное допускалось туда крайне неохотно, в конце истории мистические события должны были получить рациональное объяснение. Банальность этих объяснений, по-моему, оборачивается антикатарсисом, но —
Во всём этом я вижу интересную связь с «женскими» готическими текстами 19-го века: некоторые из них — «Нортенгерское аббатство» Джейн Остин, «Незнакомка из Уайлдфелл-Холла» Энн Бронте и «Жёлтые обои» Шарлотты Перкинс Гилман — образуют линию, которую можно назвать деготизацией готики. Все три писательницы брали типичные готические тропы — в первую очередь злодея и изолированный сеттинг — и переводили их в максимально реалистическую, будничную плоскость, которая не оставляет простора для романтизации жестокости. Жестокость в них предстаёт чем-то совершенно прозаичным, вплетённым в самую обычную жизнь. Лично меня эти истории пугают больше, чем, например, «Поворот винта» Генри Джеймса или «Дракула» Брэма Стокера. В известной «мужской» готике того же времени я подобного не встречала, по крайней мере пока: там зло окружено ореолом исключительности.
Прероманическая готика — которую писали преимущественно мужчины — подчёркнуто антирациональна (сверхъестественное в ней остаётся самим собой, а в конце истории мы узнаём какую-то настолько шокирующую тайну, что она всё переворачивает с ног на голову и заставляет усомниться в постижимости мира), а её герои — скорее антигерои. Она тоже шла по уолполовскому пути, а ещё наследовала немецкому «страшному» роману. Я даже обнаружила целый межкультурный диалог: на жанр Shauerroman’a опирался Мэтью Грегори Льюис, когда писал «Монаха», на «Монаха» — Э. Т. А. Гофман, когда писал «Эликсиры Сатаны», а на «Эликсиры Сатаны» — Джеймс Хогг, когда писал «Тайную исповедь и мемуары оправданного грешника».
Литературная родословная готического антигероя включает в себя злодеев из елизаветинских драм, мильтоновского Сатану и персонажей как раз немецких «страшных» романов. В 19-м веке он трансформировался в байронического героя. А если учесть, что «лишний человек» русской литературы — тоже байронический герой, то все эти персонажи оказываются и его литературными предшественниками.
Когда читаешь готику 18-го века, то сложно не замечать, что в ней содержатся слой воды и слой масла — два трудносочетаемых взгляда на мир. А всё потому, что она развивалась в рамках двух непохожих эстетических систем, сентименталистской и преромантической. Чтобы показать различия этих систем, проще всего оттолкнуться от их отношения к Просвещению.
О первой я немного рассказывала в посте о Кларе Рив, которая перенесла художественные открытия Хораса Уолпола на сентименталистскую почву. К идеям Просвещения сентиментализм относился двояко: с одной стороны, он продолжал их разрабатывать, а с другой — критически переоценивал. В целом же сентименталисты тоже считали мир рационально познаваемым, а назначение романа им виделось в нравственном воспитании читателя.
Сентименталистская готика, как и сентиментализм вообще, отдавала предпочтение сюжетам о вознаграждённой добродетели. Причём её добродетельные герои добродетельны до основания (и все на одно лицо), а порочные — до основания порочны (и тоже все на одно лицо). Они либо меняются минимально, либо не меняются совсем. Скажем, аннотация «Удольфских тайн» Анны Радклиф обещает глубокий психологизм, но психологизма в привычном смысле слова вы там не найдёте. Настоящую психологическую сложность Анне Радклиф, кажется, удалось создать только в инквизиционной части «Итальянца», да и то — у второстепенных персонажей.
Солидарность с Просвещением сентименталистской готики — которую писали преимущественно женщины — принимала и ещё одну форму: сверхъестественное допускалось туда крайне неохотно, в конце истории мистические события должны были получить рациональное объяснение. Банальность этих объяснений, по-моему, оборачивается антикатарсисом, но —
Во всём этом я вижу интересную связь с «женскими» готическими текстами 19-го века: некоторые из них — «Нортенгерское аббатство» Джейн Остин, «Незнакомка из Уайлдфелл-Холла» Энн Бронте и «Жёлтые обои» Шарлотты Перкинс Гилман — образуют линию, которую можно назвать деготизацией готики. Все три писательницы брали типичные готические тропы — в первую очередь злодея и изолированный сеттинг — и переводили их в максимально реалистическую, будничную плоскость, которая не оставляет простора для романтизации жестокости. Жестокость в них предстаёт чем-то совершенно прозаичным, вплетённым в самую обычную жизнь. Лично меня эти истории пугают больше, чем, например, «Поворот винта» Генри Джеймса или «Дракула» Брэма Стокера. В известной «мужской» готике того же времени я подобного не встречала, по крайней мере пока: там зло окружено ореолом исключительности.
Прероманическая готика — которую писали преимущественно мужчины — подчёркнуто антирациональна (сверхъестественное в ней остаётся самим собой, а в конце истории мы узнаём какую-то настолько шокирующую тайну, что она всё переворачивает с ног на голову и заставляет усомниться в постижимости мира), а её герои — скорее антигерои. Она тоже шла по уолполовскому пути, а ещё наследовала немецкому «страшному» роману. Я даже обнаружила целый межкультурный диалог: на жанр Shauerroman’a опирался Мэтью Грегори Льюис, когда писал «Монаха», на «Монаха» — Э. Т. А. Гофман, когда писал «Эликсиры Сатаны», а на «Эликсиры Сатаны» — Джеймс Хогг, когда писал «Тайную исповедь и мемуары оправданного грешника».
Литературная родословная готического антигероя включает в себя злодеев из елизаветинских драм, мильтоновского Сатану и персонажей как раз немецких «страшных» романов. В 19-м веке он трансформировался в байронического героя. А если учесть, что «лишний человек» русской литературы — тоже байронический герой, то все эти персонажи оказываются и его литературными предшественниками.
Две готики и с ужасом обращались по-разному. Англоязычный готический литвед выделяет два вида ужаса: «horror» (ощущение при виде чего-то ужасного) и «terror» (ощущение в ожидании чего-то ужасного). Преромантики предпочитали первый, сентименталисты — второй. Например, там, где Льюис изображает пытку, Анна Радклиф только грозится её устроить. Но именно поэтому сентименталистской готике очень обязана современная поп-культура: terror возникает там, где нагнетается саспенс, и писательницы вроде Клары Рив и Анны Радклиф активно разрабатывали приёмы его нагнетания, особенно — через звук.
При этом читать их сейчас гораздо скучнее, чем авторов-преромантиков, от которых нам достались психологически сложные отрицательные персонажи. Опять же, лично мне. Я люблю «Монаха», но не люблю ни «Старого английского барона», ни «Удольфские тайны» с «Итальянцем».
При этом читать их сейчас гораздо скучнее, чем авторов-преромантиков, от которых нам достались психологически сложные отрицательные персонажи. Опять же, лично мне. Я люблю «Монаха», но не люблю ни «Старого английского барона», ни «Удольфские тайны» с «Итальянцем».
Антигерой отличается от злодея…
Anonymous Poll
23%
отсутствием положительного оппонента
23%
психологической сложностью
20%
фокальной ролью
44%
всем перечисленным сразу
2%
чем-то ещё (напишу в комментариях)
Заметки на полях «Севера и Юга»:
▪️Брат Маргарет навсегда изгнан с родины и живёт в Испании. Героиня и её служанка обсуждают между собой, стоит ли его навестить, но отказываются от этой идеи, потому что боятся быть обращёнными в католичество. Как тут не вспомнить толпы злых католических монахов, населяющих английскую готику?
▪️Уильям Сэведж, отец семейства из викторианской линии «Истории пчёл» Майи Лунде, в 1852-м году настолько поглощён депрессией, что целыми днями принимает форму дивана и больше ничего не делает (ну почти). С одной стороны, его можно понять, с другой — он почему-то показался мне анахроничным персонажем. И, видимо, зря: отец Маргарет сильно его напоминает.
▪️В знакомых мне викторианских романах заметны религиозные диссиденты — унитариане и методисты. Вторые появляются в «Мидлмарче» Джордж Элиот, а в число первых вероятно, входят как раз отец Маргарет и главная героиня «Незнакомки из Уайлдфелл-Холла» Энн Бронте.
▪️Если читать «Север и Юг» в оригинале, то можно познакомиться с манчестерским диалектом, каким он был при жизни писательницы. Что я однажды и собираюсь сделать.
▪️Брат Маргарет навсегда изгнан с родины и живёт в Испании. Героиня и её служанка обсуждают между собой, стоит ли его навестить, но отказываются от этой идеи, потому что боятся быть обращёнными в католичество. Как тут не вспомнить толпы злых католических монахов, населяющих английскую готику?
▪️Уильям Сэведж, отец семейства из викторианской линии «Истории пчёл» Майи Лунде, в 1852-м году настолько поглощён депрессией, что целыми днями принимает форму дивана и больше ничего не делает (ну почти). С одной стороны, его можно понять, с другой — он почему-то показался мне анахроничным персонажем. И, видимо, зря: отец Маргарет сильно его напоминает.
▪️В знакомых мне викторианских романах заметны религиозные диссиденты — унитариане и методисты. Вторые появляются в «Мидлмарче» Джордж Элиот, а в число первых вероятно, входят как раз отец Маргарет и главная героиня «Незнакомки из Уайлдфелл-Холла» Энн Бронте.
▪️Если читать «Север и Юг» в оригинале, то можно познакомиться с манчестерским диалектом, каким он был при жизни писательницы. Что я однажды и собираюсь сделать.
Прочитано в апреле:
🎧«Колдовской апрель» Элизабет фон Арним;
▪️«Путешествие в восточные страны» Гильома де Рубрука (прочитано вместе с Аней);
🎧«Фигуры света» Сары Мосс;
🎧«Остров сокровищ» Роберта Льюиса Стивенсона;
▪️«Стон горы» Ясунари Кавабаты (прочитан для литклуба Светланы Зеленцовой);
▪️«Как жить в Викторианскую эпоху» Рут Гудман;
🎧«Дюна» Фрэнка Герберта;
▪️эссе Анны Радклиф «On the Supernatural in Poetry».
Эссе Анны Радклиф оказалось не менее скучным, чем романы, но теперь я знаю, что разграничение понятий «terror» и «horror» идёт именно оттуда.
В апреле я много думала о неоднозначных литературных персонажах (и даже выловила любопытную классификацию антигероев и антизлодеев). Неоднозначные персонажи — ценный инструмент для интроспекции: они способны высветить, где для тебя проходит граница между приемлемым и неприемлемым и почему именно там. Я хочу понять себя лучше и хочу выработать в себе иммунитет к сомнительному обаянию, поэтому они меня притягивают; и поэтому — в том числе — меня притягивает готика: в ней их множество, простор для раздумий — огромный.
🎧«Колдовской апрель» Элизабет фон Арним;
▪️«Путешествие в восточные страны» Гильома де Рубрука (прочитано вместе с Аней);
🎧«Фигуры света» Сары Мосс;
🎧«Остров сокровищ» Роберта Льюиса Стивенсона;
▪️«Стон горы» Ясунари Кавабаты (прочитан для литклуба Светланы Зеленцовой);
▪️«Как жить в Викторианскую эпоху» Рут Гудман;
🎧«Дюна» Фрэнка Герберта;
▪️эссе Анны Радклиф «On the Supernatural in Poetry».
Эссе Анны Радклиф оказалось не менее скучным, чем романы, но теперь я знаю, что разграничение понятий «terror» и «horror» идёт именно оттуда.
В апреле я много думала о неоднозначных литературных персонажах (и даже выловила любопытную классификацию антигероев и антизлодеев). Неоднозначные персонажи — ценный инструмент для интроспекции: они способны высветить, где для тебя проходит граница между приемлемым и неприемлемым и почему именно там. Я хочу понять себя лучше и хочу выработать в себе иммунитет к сомнительному обаянию, поэтому они меня притягивают; и поэтому — в том числе — меня притягивает готика: в ней их множество, простор для раздумий — огромный.
«Как жить в Викторианскую эпоху» Рут Гудман
Когда действие романа происходит на фоне важного исторического события (например, избирательной реформы, как в «Мидлмарче» Джордж Элиот), то найти о нём информацию более-менее легко. Другое дело — странные особенности быта. С ними выручают книги по истории повседневности, как раз вроде этой. Рецепт викторианского зубного порошка я выловила, если что, из неё.
Она выстроена как описание типичного викторианского дня, каким он был:
▪️для представителей разных классов;
▪️прежде всего — в Англии (хотя остальные части Соединённого королевства тоже периодически упоминаются);
▪️на разных этапах долгого правления королевы Виктории.
Это если говорить о её формальной структуре. На деле же стержневая идея постоянно теряется из виду, потому что Рут Гудман пользуется каждым удобным случаем, чтобы провести какой-нибудь исторический экскурс — о моде, транспорте, медицине, спорте и т. д. Не уверена, что материал организован действительно удачно, но читать было интересно всё равно — благодаря и ему самому, и моей личной заинтересованности, и бэкграунду исследовательницы.
Она много участвовала в реконструкциях викторианского быта и смогла дать такие комментарии, на которые одно лишь изучение источников её бы не натолкнуло. Некоторые вещи вызывают недоумение — пока Рут Гудман не объяснит на своём опыте, что вообще-то они адекватны. (Именно некоторые. Адекватным было объективно не всё.) Поэтому в её изложении викторианская эпоха кажется одновременно и экзотичной, и нет.
В целом у меня в голове сложилась такая картинка: быть усреднённым викторианцем значило жить в состоянии голода, холода и наркотической зависимости. Причём голод знали даже дети из высшего класса: считалось, что если кормить их досыта, то они вырастут безнравственными людьми. Что ж, некоторые детали «Фигур света» Сары Мосс сразу заиграли новыми красками.
А ещё я понаблюдала за рождением современного мира с его защитой прав потребителей, регламентированными правилами игры в футбол, обязательным школьным образованием, общественными бассейнами и тренажёрными залами — и множеством других самых разных вещей.
Следом стоило бы прочитать «The Invention of Tradition» под редакцией Эрика Хобсбаума — книгу не в последнюю очередь о том, что многие британские скрепы возникли по историческим меркам недавно: всё в ту же викторианскую эпоху.
Когда действие романа происходит на фоне важного исторического события (например, избирательной реформы, как в «Мидлмарче» Джордж Элиот), то найти о нём информацию более-менее легко. Другое дело — странные особенности быта. С ними выручают книги по истории повседневности, как раз вроде этой. Рецепт викторианского зубного порошка я выловила, если что, из неё.
Она выстроена как описание типичного викторианского дня, каким он был:
▪️для представителей разных классов;
▪️прежде всего — в Англии (хотя остальные части Соединённого королевства тоже периодически упоминаются);
▪️на разных этапах долгого правления королевы Виктории.
Это если говорить о её формальной структуре. На деле же стержневая идея постоянно теряется из виду, потому что Рут Гудман пользуется каждым удобным случаем, чтобы провести какой-нибудь исторический экскурс — о моде, транспорте, медицине, спорте и т. д. Не уверена, что материал организован действительно удачно, но читать было интересно всё равно — благодаря и ему самому, и моей личной заинтересованности, и бэкграунду исследовательницы.
Она много участвовала в реконструкциях викторианского быта и смогла дать такие комментарии, на которые одно лишь изучение источников её бы не натолкнуло. Некоторые вещи вызывают недоумение — пока Рут Гудман не объяснит на своём опыте, что вообще-то они адекватны. (Именно некоторые. Адекватным было объективно не всё.) Поэтому в её изложении викторианская эпоха кажется одновременно и экзотичной, и нет.
В целом у меня в голове сложилась такая картинка: быть усреднённым викторианцем значило жить в состоянии голода, холода и наркотической зависимости. Причём голод знали даже дети из высшего класса: считалось, что если кормить их досыта, то они вырастут безнравственными людьми. Что ж, некоторые детали «Фигур света» Сары Мосс сразу заиграли новыми красками.
А ещё я понаблюдала за рождением современного мира с его защитой прав потребителей, регламентированными правилами игры в футбол, обязательным школьным образованием, общественными бассейнами и тренажёрными залами — и множеством других самых разных вещей.
Следом стоило бы прочитать «The Invention of Tradition» под редакцией Эрика Хобсбаума — книгу не в последнюю очередь о том, что многие британские скрепы возникли по историческим меркам недавно: всё в ту же викторианскую эпоху.