Сегодня нас хотят заставить поверить в то, что не существует другой очевидности, кроме очевидности смерти: нужно скоблить синеву, пока не откроется чернота неба. Если вы ищете что-то другое, вас обвиняют в поисках утешения, а поскольку это разочарование полностью соответствует болезненному распаду времени, другого пути нет.

(Christian Bobin. La Lumière du monde)

Иллюстрация: Willie Fulton. Minch Light

ПОЛЁТ СТРЕЛЫ

Натягивается тетива: полукружие лука уравновешивается полукружием тетивы.

Упорствуй, лук!
Противодействуй, тетива!
Вы удерживаете сверхвыход: полет стрелы.

Я в хаты входил и из хат выходил, заходил в города и выходил из них – и все равно оказывался то в полукружье дня, то в полукружье ночи, самим своим существованьем деля мир
надвое и сводя в одно.

Пока я живу, я окружен горизонтом,
пока я живу, мне не достичь горизонта:
он – там, где останавливаюсь,
он – там, где упаду.

Жизнь по кругу идет, возвращаясь к началу,
смерть – напрямик.

И летит напрямик стрела, из себя самой безостановочно возникая, от себя самой безостановочно освобождаясь, чтоб в результате сделаться полетом самим.

(Алесь Разанаў)

Пер. Владимир Козаровецкий

Иллюстрация: Nuri Bilge Ceylan. Üç maymun, 2008

«ЧТОБЫ БЫЛ ЧЕЛОВЕК, НУЖНО СООТНЕСТИСЬ С ЧЕМ-ТО, НЕ ЛЕЖАЩИМ В ПРИРОДЕ»

Нечто человеческое есть в человеке в той мере, в какой установлена связь с вневременны́м, потому что само по себе время несет хаос и распад. Память и привязанность к кому-то есть разновидность порядка, воспроизводящегося над моей неупорядоченной жизнью. <...> Существует связь с вневременны́м, и эта связь конструктивна по отношению к человеку. Она не есть просто представление о вневременно́м, а она есть некая конструктивная для человека связь — для того, чтобы человек возникал и рождался.

Таким образом, человек рождается через соотнесённость с вневременны́м. Что такое вневременно́е? Это, очевидно — воспользуемся другим словом, — сверхприродное. Время природное, а вневременно́е будет сверхприродным. Что такое сверхприродное? Это сверхъестественное, так ведь? Значит, есть некая фундаментальная связь человеческого феномена (или существования человеческого феномена как такового) со сверхприродньм, или сверхъестественным, или вневременны́м, существенная для самого феномена человека. Чтобы был человек, нужно соотнестись с чем-то, не лежащим в природе, а обладающим определенными сверхъестественными свойствами. <...>

Что мы тем самым имеем? Всё, что я говорил, можно выразить и иначе: человек от Бога.

(Мераб Мамардашвили. Введение в философию)

​​Думая о том, что сегодня человек снова сам должен взять на себя свое вот-бытие, мы должны с самого начала держаться подальше от той неверной мысли, будто благодаря всеобщему братанию в несущностном мы, наконец, где-то приблизимся к сущностному. В этом требовании речь, наоборот, идет о том, что каждое вот-бытие всегда именно для себя понимает эту необходимость из глубины своего существа. Если сегодня, несмотря на все тяготы, наше вот-бытие не ощущает гнета, если нет тайны, тогда для нас в первую очередь речь идет о том, чтобы раздобыть ту основу и то измерение для человека, внутри которых он только и сможет снова встретиться с чем-то наподобие тайны его собственного вот-бытия. Нет ничего удивительного в том, что, пытаясь ответить на это требование и силясь приблизиться к вот-бытию, сегодняшний обычный обыватель начинает бояться, порой у него, наверное, просто темнеет в глазах, и он еще судорожнее цепляется за своих идолов. Было бы нелепо желать чего-то другого. Нам надо снова звать того, кто может внушить ужас нашему вот-бытию. Ведь что о нем можно сказать, если такое событие, как мировая война, по существу, прошло мимо нас, не оставив никакого следа? Разве это не признак того, что, наверное, никакое событие, каким бы великим оно ни было, не может взять на себя эту задачу, если прежде сам человек не решит пробудиться?

(Martin Heidegger. Die Grundbegriffe der Metaphysik. Welt - Endlichkeit - Einsamkeit)

Невнятен голос сердца моего.
Так ветер вновь перебирает четки
Лесных вершин.

Невнятен голос сердца моего.
Так силуэт размытый и нечеткий
Приник к стене.

Невнятен голос сердца моего.
Так беспощадно в тьму меня уводит
Твоя рука.

Невнятен голос сердца моего.
Но кажется, я различил однажды
Его слова.

(Анна Горецька)

Иллюстрация: Polina Washington

РУКА МИРА

Душа и сердце болью изошли,
В тоске забились под рукою мира.
Я застонал, — семь поясов земли
В тоске забились под рукою мира.

На злобный мир я в страхе поглядел;
Дана разлука любящим в удел;
Мужи, не завершив бессмертных дел,
В тоске забились под рукою мира.

Коварный мир, ты суетный блудник!
Не угадаешь — кто твой временщик?
Шах — нищим стал. Ребенок и старик
В тоске забились под рукою мира.

Безумец, золото копивший, — где?
Для милой родину забывший — где?
Мой гюлистан, весной оживший, — где?
В тоске забились под рукою мира.

От песни этой в трауре народ.
Молчишь, Фраги? Язык твой был как мед.
Твой взор, твой лик, твой стан в плену невзгод
В тоске забились под рукою мира…

(Magtymguly Pyragy)

Пер. Арсений Тарковский

Каждый из нас не сможет найти себя, если он будет искать себя и только себя в каждом из своих собеседников и сотоварищей по жизни, если он превратит свое бытие в монолог. Для того, чтобы найти себя в нравственном смысле этого слова, нужно преодолеть себя. Чтобы найти себя в интеллектуальном смысле слова, то есть познать себя, нужно суметь забыть себя и в самом глубоком, самом серьезном смысле «присматриваться» и «прислушиваться» к другим, отрешаясь от всех готовых представлений о каждом из них и проявляя честную волю к непредвзятому пониманию. Иного пути к себе нет. Как сказал философ Генрих Якоби, «без „ты“ невозможно „я“».

(Сергей Аверинцев. Похвальное слово филологии)

ИНДИЙСКИЙ ОКЕАН

Над чернотой твоих пучин
Горели дивные светила,
И тяжко зыбь твоя ходила,
Взрывая огнь беззвучных мин.
Она глаза слепила нам,
И мы бледнели в быстром свете,
И сине-огненные сети
Текли по медленным волнам.
И снова, шумен и глубок,
Ты восставал и загорался —
И от звезды к звезде шатался
Великой тростью зыбкий фок.
За валом встречный вал бежал
С дыханьем пламенным муссона,
И хвост алмазный Скорпиона
Над чернотой твоей дрожал.

(Иван Бунин)

Паскаль говорит очень сильные вещи о самолюбии: с приходом греха и утратой человеком любви к Богу, в этой великой душе, способной на любовь к бесконечности, осталась одна любовь к самому себе. Это себялюбие разрослось и заполнило пустоту, оставленную любовью к Богу. Поразительная иллюстрация обожествления человека. Бог уходит, а его место занимает человек. Но это всего лишь карикатура.

(Jean Dutourd. Carnet d'un émigré, 1970-1972)

В пшенице сердце моё, красное,
　　　　как почва,
красивое и сумасшедшее, как земля,
　　　　что меня убивает.

Я вижу отца на востоке
　　　　юным, с красной косынкой,
босоногим,
　　　　бредущим внутри моей тоски.

Я вижу мать у моей могилы,
　　　　старую и хрупкую,
кровь капает
　　　　с её щёк
на мой тлен.

(Thomas Bernhard)

Пер. Вера Котелевская

В ребенке прекрасна его «утопичность». Это замечал каждый родитель и воспитатель. Скажешь ребенку о чем-то прекрасном, добром, он тут же реагирует: «Давайте так и сделаем!» Взрослый на это начинает свою трезвую нуду: увы, так не выйдет, мы не сможем, нам не позволят, так не бывает. Взрослое знание и ум должны научиться корректировать детское мечтание, мягко указывая на пока лишь, пока не осуществимое (а может, вот он-то как раз и начнет его осуществлять, станет изобретателем чего-то пока неожиданного), не убивая в детях порыва к мечте и практической ее реализации в жизни.

(Светлана Семенова. Дневник)

Мы — капитаны, капитаны флота.
Придите, испытайте нашу доблесть!
Придите, испытайте нашу стойкость!
Придите, испытайте нашу совесть!
Придите, испытайте нашу верность!

Мы — капитаны, капитаны флота!
Хоть адмиральского не подымали гюйса,
по звездам
не прокладывали курса,
не попадали
в кораблекрушенья,
не швартовались ночью
в чужом, изъеденном бурунами порту.

Мы — капитаны, капитаны духа!
Хоть и не фрахтовались
за бесценок
бессовестным негоциантом,
хоть на парад
не надевали эполет.
Хоть наши жены и не плакали в подушку
и в бурю
не бегали на берег
босиком!

Мы — капитаны, капитаны духа!
Хоть и не шли
кильватерной колонной
на абордаж
с Непобедимою Армадой,
хоть не спускали трап,
хоть не бросали лаг,
хоть не травили линь
и не закидывали лот.
Хоть не ходили в Балаклаву
каботажным рейсом,
хоть и не плавали
вдали от берегов
на корабле «Альков»,
прекрасно просмоленном.

(Сергей Кулле)

Мой главный друг — снег. Он навещает меня два или три раза в год. В его записной книжке есть и другие имена, кроме моего. Я не ревную, снег — идеальный любовник. Я всегда воспринимала любовь, обращённую ко мне, как обращенную не ко мне, а к гораздо большему. Стрела не замечает воздух, который она рассекает. Вся любовь устремлена к Богу, независимо от того, существует он или нет.

(Christian Bobin. Pierre)

Земные привязанности ценны в той мере, в какой они являются ступенькой к любви к Богу и божественной любви.

(Osman Nuri Topbaş. Müslümanın Gönül Dünyası)

Иллюстрация: Ольга Венгель

О ЧЕЛОВЕКЕ

Когда закон вещей желал постичь я,
Их неизменность встала предо мной:
Как часовая стрелка стая птичья
Нам отмеряет путь земной;
Цветы родятся вновь, не потеряв
Ни в чём обличья;
Шмели спешат домой с вечерних трав.

Хотел бы я, чтоб неизменность эту
Вещей вокруг Бог подарил и нам,
Как птицам, разлетевшимся по свету,
Упавшим где-то семенам;
Проходит жизнь цветка и праздных птиц
В стремленье к свету;
И Царь перед природой клонит ниц.

А человек... Куда он и откуда
Идёт всю жизнь? И до последних дней
Ненадобней скудельного сосуда,
Своих не находя корней;
Приют он ищет в уголках земли
Как будто чуда,
Но путь всегда теряется вдали.

Чужие двери видит в каждом доме
Скиталец вечный. Камню под окном
Нашёл Строитель место в окоёме,
А человечек челноком
Туда-сюда елозит. Кто ему
Даст отдых, кроме
Первоначалом бывшего всему?..

(Henry Vaughan)

Пер. Михаил Вирозуб

Бытие требует от человека почти невозможного — внимания к ближайшему. Сложное трудно; простое труднее. Не человеку судить о нём, оно — судьба человека, если тому еще суждено вернуться к цельности своего существа. Простота — удел благородной нищеты «пастухов», которые «живут неприметно и вне бесплодной равнины опустошенной земли», вынося и храня истину бытия. Без нищей простоты подвижнического хранения правды у человека, хитроумного строителя, нет родины и нет дома. В век информации слышен уже почти только крик. Бытие никогда не говорит другим голосом, кроме зова тишины. Тишина кажется пустой. Но кто вслушивается в нее, тому ее пустота открывается впускающим простором. Он допускает вещам быть тем, что они есть. Так слово мыслителя и поэта оказывается способно на то, что не дается всей деловитости постава. Мир — не машина. Мир в своей сути — то раннее согласие, без которого не откроется мир как дом человека.

(Владимир Бибихин. Хайдеггер)

зима. метели многоголосье
следы копыт и следы полозьев
слепое солнце в лесу сосновом
зима приходит средневеково

пригороды, похожие на деревни
деревни, похожие на деревья
деревья, не похожие ни на кого
хранящие деревянное естество

самое время уйти к деревьям
самое время вернуться к древним
за синей метелью страшное, вечное
бродит в полях непроглядным вечером

дребезжат морозные километры
отдана жизнь ледяному ветру
над волчьей ямой дрожат созвездия
застыл ручей — ледяное лезвие

цветные гирлянды, метель на площади
в окно заглядывают белые лошади
где волчьи тропы, там лошадь пятится
там волчья ягода в снег покатится

смола леденеет в белых волокнах
дрожат огни в одиноких окнах
застыла кровь в ледяных оковах
зима приходит средневеково

(Михаил Жигулевский)

Иллюстрация: Pieter Bruegel the Elder. Jagers in de Sneeuw / Питер Брейгель Старший. Охотники на снегу (1565)

​​«НУЖНО МЫСЛИТЬ ХАЙДЕГГЕРА ПРОТИВ ХАЙДЕГГЕРА»

— Вас иногда упрекают в том, что Вы соблюдаете как бы некоторую дистанцию по отношению к событиям мировой истории.

— Мысль — всегда немного одиночество. Когда ее вовлека­ют (engage), она может отклониться (devier). Я знаю это. Я понял это будучи ректором в 1933 году в трагический момент немецкой истории. Я ошибся. Остается ли философией вовле­ченная (engage) философия? Что знает философ о том способе, которым философия реально воздействует на людей и историю? Философия не поддается организации. <...>

— Часто ли Вы подвергались нападкам?

— В чисто философской форме, увы, очень редко! Я спраши­ваю себя, останется ли после вот таких нападок хоть одна стоящая работа. Вы знаете слова Валери: «Когда не могут нападать на мысль, нападают на мыслителя».

— Продолжаются ли еще эти столкновения?

— Они утихнут после моей смерти. В конце концов Хай­деггер не имеет никакого значения. Будущее — это артель поисков (equipe de recherches). Кто знает, например, имена строителей соборов? Но сегодня бы никто не прочел ни одну из моих книг, если бы она не была подписана — Хайдеггер. Боль­шинство людей, впрочем, думает, что я уже умер. Недоразуме­ний всегда много. Писали даже, что я сочинил «Что такое метафизика», катаясь на лыжах в Шварцвальде.

— Беспокоят ли Вас эти недоразумения?

— У меня такое впечатление, что Хайдеггер — вот кто (меня) беспокоит (j'ai l'impression que c'est Heidegger qui gene).

— Что Вы хотите сказать?

— Главное, чтобы моя работа продолжала свой путь. Не важно, будут ли знать мое имя. Важно, останется или исчезнет в будущем то, что ценно в моей мысли. <...>

— Можно ли повторить Хайдеггера?

— Ни в коем случае. Нужно, чтобы не мне подражали, а ставили бы свои собственные вопросы. Нет ничего интересного в том, чтобы следовать за Хайдеггером. Нужно или развивать мою проблематику в других направлениях, или же возражать ей.

— «Нужно мыслить Хайдеггера против Хайдеггера», - говорили Вы в своих лекциях.

— Именно это я всегда старался делать сам! На протяжении 30 лет я не прочел ни одного курса о Хайдеггере.

— И однако, говорят о «хайдеггеровской философии»?

— Я уже сказал — «хайдеггеровской философии» не существует. Вот уже шестьдесят лет я пытаюсь понять, что такое философия, а не предлагать свою.

(Martin Heidegger. Entretien avec Frédéric de Towarnicki et Jean-Michel Palmier, 1969)

Никто никогда не видел себя после смерти,
но вы ведь понимаете,

что после смерти вы словно стоите в очереди,
руки прижаты к бёдрам, грудь выпячена, живот втянут
и взгляд устремлён прямо перед собой.

После смерти вы словно пьяный –
лицо побагровело, шея вздулась, всё тело налито свинцом,
а грудь заполнена спёртым гневом.

После смерти вы выглядите сосредоточенным –
брови сдвинуты, зубы стиснуты,
вы безразличны к окружающему шуму.

После смерти вы словно спите крепко-крепко,
без хлопот и забот погрузившись в страну грёз,
одна нога мёрзнет, высунутая из-под одеяла.

Каким вы являетесь в жизни,
таким и будете после смерти,
следует лишь надеть новую одежду
и закрыть глаза.

(Dong Xi)

Пер. Марьяна Пономарёва, Алексей Филимонов

​​ВИРДЖИНИЯ ВУЛЬФ И ДЖЕЙМС ДЖОЙС

Вирджинии Вулф знакомство с «Улиссом» принесло сложные эмоции и нелегкие творческие проблемы. Джойс оказался для нее трудным и малоприятным спутником всей ее литературной биографии. Уже первые ее отзывы о нем, по прочтении нескольких глав «Улисса» в «Литл ривью», несут характерную двойственность, смесь восхищенья и антипатии: «Сцену на кладбище трудно не признать шедевром… Но опасность в том, чтобы не сосредоточиться на своем проклятом эгоистичном Я… именно это губит Джойса». В 1920–1921 годах Джойс заканчивает «Улисса», а она пишет свой первый «нетрадиционный» роман «Комната Джейкоба», и эта параллель доставляет ей очень неуютное чувство, точно схваченное в дневниковой записи: «тайное чувство, что сейчас, в это самое время, мистер Джойс делает то же самое – и делает лучше». Ее дневники возвращаются к Джойсу еще не раз, и трудно избежать впечатления, будто что-то толкает автора усиленно нагнетать, множить отрицательные эпитеты и оценки, то ли убеждая себя, то ли спеша зачураться от чего-то опасного, враждебного… Уйти от его влияния она не могла, уже следующий роман, «Миссис Дэллоуэй» (1925), можно назвать почти эпигонским по отношению к «Улиссу». Но он будил у нее раздражение, беспокойство, вызывал дискомфорт; именно ей принадлежат в нашем веере цитат слова о рабочем-самоучке и прыщавом студентике.

Обычно говорят, что ее реакция на Джойса носит сословно-классовый характер; но это, пожалуй, следует уточнить. Мне видится здесь не столько сословная, сколько литературная ограниченность: суть дела, по последнему счету, — в решительном разрыве «Улисса» со всею двухсотлетней традицией английского буржуазного романа. Эта традиция стояла на прочной системе ценностей, воплощенной в определенной модели человека. Для этой модели, под стать классическому марксизму, человек выступал как социальное и прежде всего сословное существо; его натуру и его жизнь раскрывали здесь через такие категории, как деньги, статус, карьера, публичная мораль; любовь, брак, семья рассматривались как социальные темы и социальные институты. И то, с чем прежде всего порвал Джойс, порвал резко и вызывающе, — это именно с данным пониманием человека, с образом человека как существа социально детерминированного, вместимого в систему социально-сословных отношений и ценностей. «Улисс» — индивидуалистский бунт, утверждение первичности человека внесоциального, человека самого по себе. На континенте это было уже очень не ново после Ницше и Ибсена, но реакция английской литературы на «Улисса» еще в значительной мере питалась этим мотивом. Госпожа Вулф была готова к формальному новаторству и вполне расположена к нему — но она не была готова к иному образу человека, асоциальному, внесословному, безразличному ко всем нормам и табу, и безуспешно пыталась спрятаться от него за осуждающими ярлыками: «рабочий-самоучка... крикливый юнец...»

(Сергей Хоружий. «Улисс» в русском зеркале)