Forwarded from Совет да Любовь♥️
Книжная дисциплина. Неделя 22:
Эдуард Лимонов «Москва майская» (Альпина.Проза)
Я читаю одну книгу в неделю. Иногда это новинки, иногда — старые хиты.
А иногда — находки, которые становятся событиями.
⠀
«Москва майская» Эдуарда Лимонова — именно такая находка.
⠀
Это ранее не издававшийся роман. Его нашли случайно и издали впервые только сейчас — и это прекрасная новость. Хотя в каком-то интервью Лимонов упоминает о романе, что не хочет публиковать, считает слабым. Но ценность его и вправду не столько в стиле и языке.
Книга рассказывает не просто о Москве конца 60-х. Она рассказывает, что такое быть молодым, амбициозным и чужим в богемной Москве середины прошлого века.
⠀
Тогда Лимонову 25. Он только переехал из Харькова, ещё не эмигрировал в США, ещё не стал политическим enfant terrible всея Руси.
Он снимает халупы, ночует на кухнях друзей, пишет стихи, шьёт брюки, пробивается в богему, знакомится с СМОГистами, ругается с Губановым, дружит с Холиным и Алейниковым, пьёт с Соостером, видит Тарковского, слышит Ерофеева, провожает Кручёных...
⠀
Москва в этом романе — дикая, живая, шатающаяся.
Это не тот Лимонов, который пишет как будто плюёт тебе в лицо. Это — Лимонов-архиватор.
Он пишет из 80-х о себе в 60-х. Уже проживший Америку и Париж, он смотрит на себя с высоты опыта.
⠀
И это делает текст уникальным: он одновременно очень молодой и очень взрослый.
⠀
Лимонов, конечно, сложный. Я не отношусь к нему с обожанием, как многие. Но читая эту книгу, я вспомнила, почему после его первой книги так сложно остановиться.
⠀
Он может раздражать, но невозможно отрицать — он настоящий.
С его откровенностью, честолюбием, дикой гордостью за свои стихи.
И в этом есть что-то, что мне близко.
⠀
«Москва майская» — не манифест, не скандал, не вызов. Это воспоминание, которое оживает сильнее, чем любое документальное кино.
⠀
Рекомендую — тем, кто интересуется неофициальной культурной жизнью 60-х и тем, кому интересно, как становились поэтами до инстаграма. А глава о похоронах Кручёных с Лилей Брик — моя любимая.
А теперь ваш выход) что читали вы?
#книжнаядисциплина
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
Когда продавец в книжном пытается объяснить тебе, почему ты должен купить новый роман Сорокина за 1300
Владимир Коваленко. «Ах, куй», или История о загадочной и трагичной смерти Павла Петровича, проблемах постмодерна, литературе и писателях в целом
Вступая на зыбкую территорию тотального постмодерна, автор нуждается в балансе. Слишком легко увлечься гипертекстуальной игрой и утонуть в ней…
Да, мы знаем, что это постмодерн: можно бесконечно выстраивать интертекстуальные лабиринты ради зрелищности.
Постмодернизм — не индульгенция.
Автор вправе иронизировать над текстом, сколько ему вздумается, но не над читателем. Все эти подмигивания «правым глазом»: татуировка Бодрийяра, упоминания симулякра, «РосПостмодернНадзор» с его «делом на Пелевина». Это эффектные приемы, но их недостаточно для передачи того впечатления, о котором задумывалось.
Постмодернизм — не панацея. Это метод, острый инструмент для описания нашей реальности.
Коваленко идет ва-банк, материализуя на бумаге идею Ролана Барта о «Смерти Автора»(1967).
Ее суть заключается в том, что писатель теряет власть над текстом после его создания. Школьная идея, о которой и хотел рассказать автор, неликвидна. Неважно, что хотел до вас донести старый алкоголик, лишив себя мозгов ружьём. Благо они у нас остались. Есть только субъективная сторона вопроса. И каждый уже сам решает, какой ответ на него верный.
Коваленко расширяет концепцию этой идеи: «Если книгу никто не прочёл — это тоже смерть автора». То есть, писатель не только лишен контроля над интерпретациями, но и обречен на небытие без читателей.
Коваленко задевает нерв, объявляя смерть литературы, как инструмента самопознания, и низводя ее до статусного аксессуара: «Вот, смотрите, я читаю — значит, я существую».
Литература не умерла — она мигрировала, как и вся культура. То, что раньше жило в «толстых журналах», теперь процветает в телеграм-каналах. Крупные издательства никуда не делись. Изменилась лишь форма, а не содержание. Да и потребители остались те же. А обвинения Коваленко в адрес «обмельчавшего» читателя, погрязшего в «мусоре», странны, ведь беллетристика существовала всегда, как и негласное правило о высокой и массовой литературе.
Наоборот, если отказаться от снобизма, свойственного автору, то можно открыть новые границы низкожанровой фантастики или беллетристики.
Главный изъян романа «Ах, куй» — отсутствие выхода. Он констатирует: «Россия погрязла в постмодерне». Хотя сам делает текст в жанре постмодерн: такой парадокс Бодрийяра. И ирония над самим собой. Вопрос остается открыт: намеренная или нет.
Увы, в России постмодерн умер в 1999. Его отпели и похоронили Пелевин и Сорокин, а чуть позже к их похоронной процессии присоединились Елизаров, Масодов и Радов, поставив жирную точку в этом жанре. Суть постмодернизма — полемика с реальностью, ее пародирование, обнажение проблем через кривое зеркало.
Но если сама культура в анабиозе, то на какие вызовы откликаться? Именно по этой причине, все постмодернистские текста, написанные за последние годы, препарируют прошлое и будущее.
Я не разделяю идеи о наступлении «метамодерна». Термин расплывчат, за исключением «Бесконечной шутки», значимых текстов в этом жанре ещё нет, потому что метамодерн не успел до конца сформировать свои принципы и правила, на которые можно опираться.
Постмодернизм никуда не исчез — наступила новая эпоха. То, над чем иронично смеялись, теперь воспринимается всерьез. Самые дерзкие проекции русского постмодерна стали суровой реальностью. И это уже по-настоящему страшно.
Эпоха цинизма позади. Мы продолжаем лепить куличики в культурной песочнице, как дети, которые нашли новую игру. Мы говорим, что это референс на вавилонскую башню, чтобы не казаться странными ребятами.
Скоро придёт время поговорить о себе без спасительной маски бесконечной иронии.
С вами был Книгагид извращенца. Читайте хорошую литературу и помните: ни слова о Достоевском.
Поддержать админа5469020012837614
Вступая на зыбкую территорию тотального постмодерна, автор нуждается в балансе. Слишком легко увлечься гипертекстуальной игрой и утонуть в ней…
Да, мы знаем, что это постмодерн: можно бесконечно выстраивать интертекстуальные лабиринты ради зрелищности.
Постмодернизм — не индульгенция.
Автор вправе иронизировать над текстом, сколько ему вздумается, но не над читателем. Все эти подмигивания «правым глазом»: татуировка Бодрийяра, упоминания симулякра, «РосПостмодернНадзор» с его «делом на Пелевина». Это эффектные приемы, но их недостаточно для передачи того впечатления, о котором задумывалось.
Постмодернизм — не панацея. Это метод, острый инструмент для описания нашей реальности.
Коваленко идет ва-банк, материализуя на бумаге идею Ролана Барта о «Смерти Автора»(1967).
Ее суть заключается в том, что писатель теряет власть над текстом после его создания. Школьная идея, о которой и хотел рассказать автор, неликвидна. Неважно, что хотел до вас донести старый алкоголик, лишив себя мозгов ружьём. Благо они у нас остались. Есть только субъективная сторона вопроса. И каждый уже сам решает, какой ответ на него верный.
Коваленко расширяет концепцию этой идеи: «Если книгу никто не прочёл — это тоже смерть автора». То есть, писатель не только лишен контроля над интерпретациями, но и обречен на небытие без читателей.
Коваленко задевает нерв, объявляя смерть литературы, как инструмента самопознания, и низводя ее до статусного аксессуара: «Вот, смотрите, я читаю — значит, я существую».
Литература не умерла — она мигрировала, как и вся культура. То, что раньше жило в «толстых журналах», теперь процветает в телеграм-каналах. Крупные издательства никуда не делись. Изменилась лишь форма, а не содержание. Да и потребители остались те же. А обвинения Коваленко в адрес «обмельчавшего» читателя, погрязшего в «мусоре», странны, ведь беллетристика существовала всегда, как и негласное правило о высокой и массовой литературе.
Наоборот, если отказаться от снобизма, свойственного автору, то можно открыть новые границы низкожанровой фантастики или беллетристики.
Главный изъян романа «Ах, куй» — отсутствие выхода. Он констатирует: «Россия погрязла в постмодерне». Хотя сам делает текст в жанре постмодерн: такой парадокс Бодрийяра. И ирония над самим собой. Вопрос остается открыт: намеренная или нет.
Увы, в России постмодерн умер в 1999. Его отпели и похоронили Пелевин и Сорокин, а чуть позже к их похоронной процессии присоединились Елизаров, Масодов и Радов, поставив жирную точку в этом жанре. Суть постмодернизма — полемика с реальностью, ее пародирование, обнажение проблем через кривое зеркало.
Но если сама культура в анабиозе, то на какие вызовы откликаться? Именно по этой причине, все постмодернистские текста, написанные за последние годы, препарируют прошлое и будущее.
Я не разделяю идеи о наступлении «метамодерна». Термин расплывчат, за исключением «Бесконечной шутки», значимых текстов в этом жанре ещё нет, потому что метамодерн не успел до конца сформировать свои принципы и правила, на которые можно опираться.
Постмодернизм никуда не исчез — наступила новая эпоха. То, над чем иронично смеялись, теперь воспринимается всерьез. Самые дерзкие проекции русского постмодерна стали суровой реальностью. И это уже по-настоящему страшно.
Эпоха цинизма позади. Мы продолжаем лепить куличики в культурной песочнице, как дети, которые нашли новую игру. Мы говорим, что это референс на вавилонскую башню, чтобы не казаться странными ребятами.
Скоро придёт время поговорить о себе без спасительной маски бесконечной иронии.
С вами был Книгагид извращенца. Читайте хорошую литературу и помните: ни слова о Достоевском.
Поддержать админа
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
Майкл Мадсен (1957-2025)
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
Когда посоветовал своей девушке почитать Мамлеева
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
Мама: Сынок, спой для гостей
Я: Нуу мам, нет
Мама: Я дам 100 рублей
Я:
Я: Нуу мам, нет
Мама: Я дам 100 рублей
Я:
Forwarded from Театр Абсурдизма
Ты продолжаешь бесстрастно пить кофе, ведь ты уже опоздал куда только можно:
"Ключ к «Лолите» нам дан Набоковым в послесловии. Первая вибрация замысла прошлась по нему, когда он, страдая от излюбленной межреберной невралгии, в конце 30-х годов рассеянно читал какой-то из журналов и прочел там о страшном эксперименте: обезьяну заставили рисовать и нарисовала она решетку клетки. В примечаниях сказано, что, скорее всего, эта история с Набоковым — мистификация"