3 года назад я сошел с поезда в Санкт-Петербурге. Поутру, когда только были в области, смотрел на болотистую местность и вспоминал, как где-то здесь фашистский дзот убил моего прадеда и много-много других людей.

Когда зашел в магазин, удивился от того, как сильно повысились цены. Потом полночи с знакомым спорили о политике, он топил за Зеленского и Украину.

Я смотрел с пятнадцатого этажа красивого новостроя вниз на однаэтажные, старые дома.
Сошел с поезда в другой стране.

Как многое поменялось за эти три года, два с половиной из которых я на службе.
Тогда во мне было ощущение, еще вначале, что вся партия добровольцев, с которыми я был в учебке, не успеет на войну.
Кто-то погиб быстро, кто-то остался инвалидом, кто-то лечится и снова в строй, кто-то погиб совсем недавно.
Я смотрю на эту войну сухим взглядом и чем дольше она идет, тем больше думаю о судьбе страны.
Как она выйдет из этого спора политики, экономики, желаний и реальности.
Какая будет следующая.
Будет ли мобилизация этой осенью, или это просто вбросы со стороны командования;
поменяются ли условия приравнивания контрактников 2022 года к 2025 году.
Полгода отступлений, почти два года тяжелейшей, изнурительной борьбы за лесополосы и почти полгода тяжелейшего наступления в ДНР.
Поправьте, если где-то неточен.

Я меньше стал писать свои мысли о происходящем, потому что в них одно и то же, одно и то же.
Уныние — грех.
Видеть реальность, какой она есть, и не сходить с ума — главная сила солдата.
Говорить о Победе, которая будет за нами, не буду.
Каждому своё — самое страшное и самое настоящее, что было в моей жизни, это почти трехлетнее нахождение в армии.
Да, в разных подразделениях, в разных условиях.
Когда парни, пришедшие сюда в 24 году, так и не побывавшие на переднем крае, начинают рассказывать о фронтовых историях своих знакомых, просто замолкаю, курю в другой стороне.

Ребята, ребята вы золотые...

Слова нагнала сильная пурга, но не та, пронизывающая насквозь, колющая лицо, а нежная и ласковая, что укачивает в своем мелком, быстро тающем снеге.
Округа, не взрывайся, а просто молчи.
Ты прекрасна, когда молчишь.

Нам мало коронованными быть,
нам много будет в каждую влюбиться,
чей взгляд пошит из ангельского ситца,
утаенный в прорезе паранджи,
в окне, завёрнутом гнилой фанерой,
и в сумерки, и в утро — ни души.

Слепая вера, подслепая вера,
и чёрные, струящиеся косы,
как тень от табуретки на допросе;

как тяжело и радостно тут жить,
внутри переговариваясь с нею,
чертя эпитеты и катеты из дыма,
и строки вторя из глубин Кыштыма.
Металоллом метает, рвёт пурга,
и гряблями дороги проминает,
так мёртвый подбивает клинья рая,
когда сгорела хата до бела.

Тебе, узорной, руку дотянуть
и волосы мои в солёном пепле,
собрать рукой, как градусником ртуть.

2025

спасибо большое людям,
приятно!

а ещё вот так.

запись от декабря прошлого года, первый канал

Не замазывайте себе, люди, дёгтем глаза, а воспряньте духом.

Думаете, истощённая фронтами СВО, хоть и полуторамиллионная армия, не есть сладкий кусок, надломив который откроется дорогу в 150 000 миллионную Россию, и без того разрозненную классовым неравенством, беспочвенным национализмом и слепой верой в господ, которые наведут порядок?

Мы свидетели Курска, Белгорода.

Только те будут сметать всё подчистую.
Всех в расход, всё дотла.
Редко когда говорю о таком,
но в эту ночь — словно прорезало внутри, как когда-то осенью двадцать первого года.

Потеплело, резко потеплело,
суходола стоптанного блеск,
плит бетонных собранное тело,
дыма уплывающего срез,

пятятся осиновые склепы,
выходы молчанием нарушь;
где стенали золотые ветры
и воронок замерзала тушь.

Солнце ежевиковое, горечь,
плакаться в рубаху бы из рвов,
ранний сумрак подминает поле;
для пехоты нет чернее снов,

что трещат с буржуйкой в утро глядя,
высыпая уголь на золу,
сколько нас останется в отряде
после входа в лесополосу?

Горе ты бездомное, когда же
разбредутся в пыли хутора,
у подъезда провожает княжьим
взглядом в чёрной мантии жена,

только бред температуры низкой:
только лёд в хрусталике поник,
это за окном кипят зарницы,
чай подносит старый проводник.

2025

***

Со мной никогда ничего не случится.
Я скукой проверен, печалью испытан.
Смотри, как меня подпирает отчизна:
и справа, и слева могильные плиты.

И снизу, и сверху сплошная солома,
венки от подруги, от жён и детишек.
Я виделся им вымирающим словом,
и был я, как есть, покаяния тише.

И всякие мысли сжимал до глаголов,
и было глаголам отказано в действе.
Июньское небо, февральское горло,
апрельская зрелость и –
вечное детство.

Евгений Николаевич поднял один из самых болючих и острых вопросов, которые сейчас обсуждаются в армии среди солдат, сержантов, офицеров.

Вопрос серьёзный, очень.

Спасибо вам, что это так или иначе прозвучало на самом высшем уровне. Официально, конкретно.

Кашель, до блевотины кашель.
Выезды, бессонница, мартовская оторопь.
Перед сном закрывая глаза,
клопы скачут по коже,
сальные лица солдат.

Истопник закурил уставные
сигареты, открыв поддувало:
сколько радости в этом мире
и хватает безлюдного, малого.

Отпроситься бы у командира,
скинуть грязь многолетнюю в пропасть:
хмель, скрещённый со снятым налом,
лишь убытки даёт и тоску;
перешлешь что-то в дом, и оставишь
на табак, часть отложишь в казну
роты, чтобы был счастлив товарищ.

Поле выгорит, выцветет небо,
боль заглушится, но не уйдёт.
Чешут гребни пушистые солнечный стяг,
и аллею разорванных одноэтажек,
где я верил, там тонут и тонут —
горько плачут, встречая весну.

2025

#стихи

ЦИТАДЕЛЬ

I.

копьëм в наледи
я пробиваю мякоть
безбрежных небес

II.

Сбежать
и зарыться
в отлюбленный март с башкой,
Да выстроить скит,
стяжелив топорищем плечо.

Созвездия
скрепятся звонко
в затянутый койф,
В ладонь мне спадëт млечный путь
воронëным мечом.

В камнях,
где курчавое солнце
боится пройтись,
Я вычерчу лик его в буре лучей
остриëм.

Мой скит — это выстрел,
что бросится всполохом
ввысь;
Мой скит — это выстрел,
и плоть ему — не закон.

Бескровная почва
повыкормит
бурые стены,
Валы́ прорастут над пустыней,
не знающей ног.

Я взмахом клинка
эти скалы
в цветы разодену.

Мой скит — цитадель,
и закон ему — только Бог.

III.

а воли
такой непомерной
не сыщешь нигде —
такой,
чтобы вечно плутали в ней
Унгерн и Скобелев.

раскинулась
твердь моя
росчерком бледных огней,
мои сыновья в ней
кочуют
бархановой пробелью.

и стелются
метры квадратные,
метры несметные
по серым пескам
человеками косоротыми.

мои сыновья
до единого все —
бессмертные.

мои сыновья
до единого все —
сироты.

IV.

Сколько я вижу
иссушенных ваших рук.

Сколько
в руках ваших
проголоди и рыцарства.

С нежного Севера
шли
в огнедышащий Юг,
полчищами кромешными
в край пережëванный,
строем,
гордо вздымая
высеченные лица
вверх,
в горизонт,
пересветами злыми раскроенный.

В космосе океана Северно-Ледовитого
пропадая,
в айсберги кроткие
превращались,
в снег над державой.

Что вам их кореш с отдела?
Что вам их ДАИШ?

Войны
затачивали железо
о вашу шершавость.

Войны
разливисто ныли,
когда вас забрали.

Я позову вас,
как только все башни заржавит.

Я позову вас,
и всех расцелую
в забрала.

V.

Под мякишем неба
по камешку собирал,
ворочал
гордыню свою недоношенную,
злобу неприхорошенную.

Всë жаждал
взглянуть
в твои голубые очи.

Смотри на меня, смотри —
вот скалы мои и коршуны,
вот кровь моя,
вот монастырь,
вот копьë моë жалящее,
и дóсуха пережатая,
рóдная сизая даль.

Я шëл
по дороге в рай
перевелами и пожарищами,
и кроме Петра
меня там
никто не ждал.

Повыстрадан,
да не прострелен
мой скомканный мрак.

В лазурь мотыльковую
крепость взрастëт
на кости.

Каким бы взбешëнным
и проклятым
ни был мой враг,
на каждом патроне
я напишу
«прости».

2025

Лежу ночью в располаге у штурмовиков, тщетно пытаясь заснуть после всего услышанного и пока даже не осознанного. Темнота пахнет мужским потом, злым военным железом и печеньем из раскрытой коробки. На соседней койке ворочается Полонский. У него в ногах свернулась собака, еще на Рождество прибившаяся к теплу и тушенке. Утром собрались ехать на полигон отстреливать привезенные нами бронеплиты. Те, что были куплены парнями на "подъемные" в донецком военторге, пуля со стальным наконечником либо пробивает насквозь, либо разбивает на черепки, держащиеся на клочьях СВМПЭ.

В располаге кроме нас только трое. Остальные накануне отправились в ПВД, а после сразу пешком на передок. Из них в вернется не больше трети. Это реальность.

Листаю телегу и злюсь от того, что опять ощущаю себя военным туристом. У меня в багажнике германского автомобиля нераспакованный кофр с камерами, пультами, лампами, проводами и микрофонами. Я не нашел в себе силы все это барахло достать. Подобное здесь кажется неуместным, впрочем, как и я сам.

В телеге обсуждают скучный роман Кантора в помутнении изданный моим приятелем Левенталем. Нахера это все обсасывать? Если бы не "вой на болотах", никто бы и не заметил. Кому интересна книжка чванливого мажора-эмигранта, напечатанная микроскопическим тиражом? Что он знает? Что он может нам сказать об нас? А о нем самом читать не интересно.

Вечером, меня спросили: "Ну, что там слышно?" Но где "там"? Если имеется в виду "Большая земля", то там тот же телек и интернет, что и здесь. В Москве дождь, в Питере неожиданно +16,5. Задержали дедушку с аккуратно уложенной по пакетами бабушкой. Большинство почему-то решило, что война уже закончилась и скоро разрешат смотреть ю-тьюб.

Если же говорить про писательские дела, то привычные склоки вокруг премий и грантов, взаимная неприязнь и прочие атрибуты творческого процесса. Некоторые, впрочем, отстранились и правильно: если и суждено сдохнуть от алкоголизма в безвестности, то хотя бы не опозориться перед смертью. Один плохой писатель увел лишнюю жену у другого плохого писателя. Обоим будет теперь что отрефлексировать в прозе.

Я не знаю, что сказать парням. Потому и молчал весь вечер. Тут еще кошки. Три кошки. У меня аллергия на кошачью шерсть, краснеют и чешутся глаза. Стеснялся, парни решат, что плачу. А я бы и заплакал. Плакал бы о них, пуще обо всех о нас. И легче бы не становилось. Легче тут вообще не становится. Тут только тяжелее и безысходнее. Это у всех во взгляде. Им нужна надежда на победу. Нужна справедливость и вера, что мы в своих теплых городах их не предадим ни делом, ни в сердцах сказанным словом. А мы все как-то так. Как-то так...

Вышло самое откровенное интервью со мной. Вопросы задавала Мария Коляда. Рассказал по-честному про жизнь, поэзию и работу.

— Добрый день, Олег Владимирович. Расскажите, пожалуйста, о себе.
— Не хочется формально подходить и перечислять все регалии-побрякушки. Скажу просто: я человек, который положил на алтарь русской литературы свою жизнь. Много чем занимаюсь. Стараюсь быть полезным в самых разных сферах.
 
— Как Вы пришли к поэзии и литературной критике? Что вдохновило Вас на этот путь?
— По-моему, это само собой разумеющееся. Я бы задавал схожие вопросы иным свои знакомым: «Скажи, Серёг, а как ты пришёл к тому, чтобы сидеть в М-Видео в закуточке и одобрять или не одобрять людям кредиты? Ты об этом с детства мечтал?» Или: «Макс, а что вдохновило тебя продавать китайские машины втридорога? Тебя от этого, правда, штырит?» Литература и искусство в этом плане куда как логичнее с точки зрения выбора жизненного пути.

— Какие темы и идеи чаще всего затрагивают Ваши стихи? Есть ли у Вас любимые мотивы или образы?
— Я очень люблю глупости. Читать глупости. Писать глупости. Без них всё как-то слишком серьёзно. А где серьёзность — там вакуум, отсутствие воздуха и жизни, смерть.

— Как Вы оцениваете современную русскую поэзию? Кого из современных авторов Вы считаете наиболее значимыми?
— Я — немалая часть современной поэзии, поэтому как я могу оценивать? Положительно, воодушевляюще, восхитительно! Но помимо меня, очевидного гения, есть ещё два неочевидных — два моих друга, два моих брата, два прекрасных поэта из поколений, что помладше моего, — это Дмитрий Ларионов и Амир Сабиров. Их ещё не носят на руках, но это дело времени. Сложные, оригинальные и хитровыдуманные стихи долго доходят до читателей. Сейчас, увы, все хотят два притопа, три прихлопа — чего попроще. И поэтому на слуху омываемые Азовским морем сапоги Жириновского и прочая халтура. Но и до настоящих стихотворений народ дорастёт — дайте только время.

Больше правды — без регистрации и СМС, без рекламы и порнороликов — на сайте «AnnaNews».

Сухая нежность, замшевая нежность,
терпение, усталости стряпня,
окраины безвылазная серость
выплёскивает солнце за края;

себе не верю — тащит и корёжит,
знобит при каждом вздохе и дерёт
душа, которой место только в прошлом:
за тентом оцинкованный восход.

В борту так тесно — сядем штабелями
и курим, в каску скидывая дым,
и грязными трясёмся головами,
друг друга от безделия смешим.

Улыбчивые, светлые ребята,
и голод отрывает ото сна,
мы родом ведь из одного оврага,
мы родом все из одного двора,

бандитство, патрули, барыги, рекет,
горящие дома, металлолом,
я видел исподлобья крови реки,
теперь толпой мы к Господу идём;

судьба порой бывает благозвучна,
и смотришь на неё сквозь робкий страх,
над выселкой растряпанные тучи,
крест выцветший полощется во рвах,

но я его, родная, не надену,
упрячу в золотистые пески,
когда зажжётся сумерек полено,
я сгнившие с себя сниму носки,

салфеткой влажной оботрусь до черни,
и на руках порезы проскоблю,
слепое устье, высохшие реки:
кому расскажешь, если их люблю?

2025