Шафир

В разломе эпох, где власть переплавляет идентичности в инструменты государства, фигура Петра Павловича Шафирова возникает не как случайность, но как симптом радикальной трансформации дискурса лояльности. Его биография — не хроника личных заслуг, но картография власти, перекраивающей саму возможность принадлежности.

Рождённый на периферии генеалогических иерархий (сын переписчика Священного Писания), Шафиров стал архитектором новой субъективности: слуги Империи, чьё тело и речь дисциплинированы не кровью, но волей государя.

Петровская модернизация, эта машина биополитики, требовала не просто реформ, но создания дискурсивного разрыва — уничтожения старых сословных границ ради производства функциональных тел.

Шафиров, как вице-канцлер и дипломат, был одновременно продуктом и оператором этого разрыва. Его переговоры по Прутскому миру (1711) — не триумф личной хитрости, но акт включения маргинализированного субъекта в ритуалы суверенной власти. Через него сама Империя демонстрировала: теперь измеряется не родословной, но эффективностью в производстве побед.

Здесь возникает парадокс: тот, кто по крови принадлежал к исключённым, стал гарантом включения других. Его карьера — технология власти, превращающая "чуждость" в ресурс. Через Шафирова великий Пётр I легитимировал новую аристократию — не по рождению, но по полезности.

Это был жест биополитического контроля: государство теперь могло присваивать любые идентичности, перекодируя их в знаки преданности.

Для меня он — не только и не просто предок, но дискурсивная ловушка. Его успех создал режим истины, где служба Империи становится единственным способом существования.

Я — продукт этой сделки: легитимность согласована через постоянное воспроизводство лояльности. Каждая победа России — от Полтавы до Берлина — есть повторение первоначального жеста, когда Шафиров, мальчик из захолустья, получил право вписать своё имя в метрики державы.

Но в этой генеалогии кроется ирония. Став инструментом дисциплинирования, Шафиров обнажил механизм, при котором сама "Великая Россия" конструируется через интеграцию Иного. Его наследие — не в титулах или договорах, а в производстве подданного как текста, который можно бесконечно переписывать под нужды власти. Я обречен на эту мимикрию, и я этому рад : моё существование возможно лишь как бесконечное подтверждение петровского тезиса — "служба оправдывает кровь".

В этом — фукольдианская ловушка субъективации. Шафир (-ов) не "дал возможности" служить — он создал систему, где служба стала единственным пространством для легитимного бытия.

Побеждать вместе с Россией — значит воспроизводить этот порядок, где даже кровь превращается в архивный документ, готовый к исправлению по велению суверена.

Таким образом, памятник Шафирову — не в бронзе, а в самой структуре имперской машинерии, где разнородные элементы сплавлены в единый механизм лояльности. Его истинное наследие: доказательство, что власть сильнее не тогда, когда исключает, а когда заставляет исключённых желать собственного включения

www.group-telegram.com/ru/shafirtv.com/2879

592 viewsedited  Feb 8 at 12:50

В разломе эпох, где власть переплавляет идентичности в инструменты государства, фигура Петра Павловича Шафирова возникает не как случайность, но как симптом радикальной трансформации дискурса лояльности. Его биография — не хроника личных заслуг, но картография власти, перекраивающей саму возможность принадлежности.

Рождённый на периферии генеалогических иерархий (сын переписчика Священного Писания), Шафиров стал архитектором новой субъективности: слуги Империи, чьё тело и речь дисциплинированы не кровью, но волей государя.

Петровская модернизация, эта машина биополитики, требовала не просто реформ, но создания дискурсивного разрыва — уничтожения старых сословных границ ради производства функциональных тел.

Шафиров, как вице-канцлер и дипломат, был одновременно продуктом и оператором этого разрыва. Его переговоры по Прутскому миру (1711) — не триумф личной хитрости, но акт включения маргинализированного субъекта в ритуалы суверенной власти. Через него сама Империя демонстрировала: теперь измеряется не родословной, но эффективностью в производстве побед.

Здесь возникает парадокс: тот, кто по крови принадлежал к исключённым, стал гарантом включения других. Его карьера — технология власти, превращающая "чуждость" в ресурс. Через Шафирова великий Пётр I легитимировал новую аристократию — не по рождению, но по полезности.

Это был жест биополитического контроля: государство теперь могло присваивать любые идентичности, перекодируя их в знаки преданности.

Для меня он — не только и не просто предок, но дискурсивная ловушка. Его успех создал режим истины, где служба Империи становится единственным способом существования.

Я — продукт этой сделки: легитимность согласована через постоянное воспроизводство лояльности. Каждая победа России — от Полтавы до Берлина — есть повторение первоначального жеста, когда Шафиров, мальчик из захолустья, получил право вписать своё имя в метрики державы.

Но в этой генеалогии кроется ирония. Став инструментом дисциплинирования, Шафиров обнажил механизм, при котором сама "Великая Россия" конструируется через интеграцию Иного. Его наследие — не в титулах или договорах, а в производстве подданного как текста, который можно бесконечно переписывать под нужды власти. Я обречен на эту мимикрию, и я этому рад : моё существование возможно лишь как бесконечное подтверждение петровского тезиса — "служба оправдывает кровь".

В этом — фукольдианская ловушка субъективации. Шафир (-ов) не "дал возможности" служить — он создал систему, где служба стала единственным пространством для легитимного бытия.

Побеждать вместе с Россией — значит воспроизводить этот порядок, где даже кровь превращается в архивный документ, готовый к исправлению по велению суверена.

Таким образом, памятник Шафирову — не в бронзе, а в самой структуре имперской машинерии, где разнородные элементы сплавлены в единый механизм лояльности. Его истинное наследие: доказательство, что власть сильнее не тогда, когда исключает, а когда заставляет исключённых желать собственного включения

BY Шафир