Мне кажется это фантазией младенца: я буду какать, а мама меня мыть и радоваться, я буду орать, вести себя как угодно — а мама меня ласкать, я просто у мамы буду — и она меня будет любить такой, какой я есть без границ и обязательств с моей стороны: ведь только она мне должна. И даже у младенца эта мечта не осуществляется —мама может не откликаться, уставать и раздражаться, а в какой-то момент не разрешает царапатся, драться и кусать грудь, не восхищаться тем, что я покакал. Но мы часто все равно оказывамся в исступленной фантазии о таком рае и блаженстве.
Мать не любит безусловно просто потому что этот ребенок «выполняет» важное условие — он ее. Он создан ее телом, выкормлен ее молоком. Соседского младенца мы не любим — потому что он не наш. Что-то чуть более по ощущению близкое к безусловной любви — детская любовь к родителю. Ребенок не знает, что родитель что-то плохо делает, что можно по-другому. У его любви тоже есть условие — вы его родили (воспитали). Но тут тоже, знаете ли, есть еще понимание того, что детская привязанность — это механизм выживания. Если детеныш хорошо развитого животного не привязан к матери/отцу, то он не выживет. Ребенок не выбирает быть привязанным вообще, не выбирает к кому привязываться, главное — выжить. Поэтому большой вопрос — любовь ли это в высоком понимании. Но это сугубо мое личное размышление.
Эта сторона вопроса — она поверхностная, наружняя. Мы понимаем, что в норме никто не будет нас любить безгранично: я могу делать что хочу, ничего не давать, плевать на тебя, не учитывать твое мнение, чувства и состояния. В отношениях я выполняю какие-то функции и роли, о которых мы договорились — это ок. Отношения — взаимообмен.
И
Есть другая сторона, она находится чуть глубже: это сторона уже любви. Когда присутствует только одна часть, функциональная, когда я опираюсь только на внешнее в партнере — тогда я не буду чувствовать настоящее удовлетворение в отношениях. А ведь это очень приятные ощущения — когда меня видят, мое внутреннее, прикрытое, нежное — и уважают это, смотрят на меня, условно настоящего, хорошо и чутко, когда мне безопасно быть рядом с тобой разным: уязвимым, слабым, немогущим, ошибающимся. Тебе может это не всегда нравится, но ты остаешься со мной и продолжаешь меня любить. Когда мы воспринимаем друг друга как живых людей, базово хороших, отличных от нас — это и есть ощущение эмоциональной близости.
Когда я говорю, что перестану тебя любить, если ты не будешь выполнять функции, когда я отношусь к тебе как к стиральной машинке, как к вещи, как к способу удовлетворения своих потребностей, а не как к человеку, живому и чувствующему — мы имеем дело с объектными, «вещными» отношениями.
И это проявления нарциссического, когда я — функция, люди рядом — функции. И любить меня будут только за то, как я выгляжу и выполняю свой функционал. Я — вещь. Ты — вещь. Ты «сломалась» — и я тебя больше люблю.
И в нарциссически, объектно организованных отношениях не возникает:
Дорогая, что с тобой происходит, как ты вообще, чем тебе помочь — когда партнер вдруг начинаешь много есть Дорогой, что произошло, как ты себя чувствуешь, здоров ли ты, — когда партнер вдруг демонстрирует признаки депрессии.
К слову, люди в ментально удовлетворительном состоянии и живущие достаточно хорошую и «питательную» для себя жизнь не доходят до значительного ожирения и не прирастают намертво к дивану. До значительной худобы, тоже, конечно, не доходит.
Вместо этого возникает нарциссическая ярость — как малыш, чувствующий себя всемогущим и управляющий матерью — бьет мать, стенку, себя, чтобы все было так, как нравится ему. В таких отношениях люди нарциссически расширяются: мой партнер хорош = хороша я. Мой партнер визуально не соответствует тому, за что меня похвалят — я тоже не ок. И это надо срочно исправлять, ведь от этого зависит моя самооценка.
Вообще, ожидать, что на протяжении долгих лет близкие будут одинаково успешны и привлекательны — очень сомнительно.
Мне кажется это фантазией младенца: я буду какать, а мама меня мыть и радоваться, я буду орать, вести себя как угодно — а мама меня ласкать, я просто у мамы буду — и она меня будет любить такой, какой я есть без границ и обязательств с моей стороны: ведь только она мне должна. И даже у младенца эта мечта не осуществляется —мама может не откликаться, уставать и раздражаться, а в какой-то момент не разрешает царапатся, драться и кусать грудь, не восхищаться тем, что я покакал. Но мы часто все равно оказывамся в исступленной фантазии о таком рае и блаженстве.
Мать не любит безусловно просто потому что этот ребенок «выполняет» важное условие — он ее. Он создан ее телом, выкормлен ее молоком. Соседского младенца мы не любим — потому что он не наш. Что-то чуть более по ощущению близкое к безусловной любви — детская любовь к родителю. Ребенок не знает, что родитель что-то плохо делает, что можно по-другому. У его любви тоже есть условие — вы его родили (воспитали). Но тут тоже, знаете ли, есть еще понимание того, что детская привязанность — это механизм выживания. Если детеныш хорошо развитого животного не привязан к матери/отцу, то он не выживет. Ребенок не выбирает быть привязанным вообще, не выбирает к кому привязываться, главное — выжить. Поэтому большой вопрос — любовь ли это в высоком понимании. Но это сугубо мое личное размышление.
Эта сторона вопроса — она поверхностная, наружняя. Мы понимаем, что в норме никто не будет нас любить безгранично: я могу делать что хочу, ничего не давать, плевать на тебя, не учитывать твое мнение, чувства и состояния. В отношениях я выполняю какие-то функции и роли, о которых мы договорились — это ок. Отношения — взаимообмен.
И
Есть другая сторона, она находится чуть глубже: это сторона уже любви. Когда присутствует только одна часть, функциональная, когда я опираюсь только на внешнее в партнере — тогда я не буду чувствовать настоящее удовлетворение в отношениях. А ведь это очень приятные ощущения — когда меня видят, мое внутреннее, прикрытое, нежное — и уважают это, смотрят на меня, условно настоящего, хорошо и чутко, когда мне безопасно быть рядом с тобой разным: уязвимым, слабым, немогущим, ошибающимся. Тебе может это не всегда нравится, но ты остаешься со мной и продолжаешь меня любить. Когда мы воспринимаем друг друга как живых людей, базово хороших, отличных от нас — это и есть ощущение эмоциональной близости.
Когда я говорю, что перестану тебя любить, если ты не будешь выполнять функции, когда я отношусь к тебе как к стиральной машинке, как к вещи, как к способу удовлетворения своих потребностей, а не как к человеку, живому и чувствующему — мы имеем дело с объектными, «вещными» отношениями.
И это проявления нарциссического, когда я — функция, люди рядом — функции. И любить меня будут только за то, как я выгляжу и выполняю свой функционал. Я — вещь. Ты — вещь. Ты «сломалась» — и я тебя больше люблю.
И в нарциссически, объектно организованных отношениях не возникает:
Дорогая, что с тобой происходит, как ты вообще, чем тебе помочь — когда партнер вдруг начинаешь много есть Дорогой, что произошло, как ты себя чувствуешь, здоров ли ты, — когда партнер вдруг демонстрирует признаки депрессии.
К слову, люди в ментально удовлетворительном состоянии и живущие достаточно хорошую и «питательную» для себя жизнь не доходят до значительного ожирения и не прирастают намертво к дивану. До значительной худобы, тоже, конечно, не доходит.
Вместо этого возникает нарциссическая ярость — как малыш, чувствующий себя всемогущим и управляющий матерью — бьет мать, стенку, себя, чтобы все было так, как нравится ему. В таких отношениях люди нарциссически расширяются: мой партнер хорош = хороша я. Мой партнер визуально не соответствует тому, за что меня похвалят — я тоже не ок. И это надо срочно исправлять, ведь от этого зависит моя самооценка.
Вообще, ожидать, что на протяжении долгих лет близкие будут одинаково успешны и привлекательны — очень сомнительно.
BY Спокойно есть и жить
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
Pavel Durov, a billionaire who embraces an all-black wardrobe and is often compared to the character Neo from "the Matrix," funds Telegram through his personal wealth and debt financing. And despite being one of the world's most popular tech companies, Telegram reportedly has only about 30 employees who defer to Durov for most major decisions about the platform. "For Telegram, accountability has always been a problem, which is why it was so popular even before the full-scale war with far-right extremists and terrorists from all over the world," she told AFP from her safe house outside the Ukrainian capital. The picture was mixed overseas. Hong Kong’s Hang Seng Index fell 1.6%, under pressure from U.S. regulatory scrutiny on New York-listed Chinese companies. Stocks were more buoyant in Europe, where Frankfurt’s DAX surged 1.4%. The company maintains that it cannot act against individual or group chats, which are “private amongst their participants,” but it will respond to requests in relation to sticker sets, channels and bots which are publicly available. During the invasion of Ukraine, Pavel Durov has wrestled with this issue a lot more prominently than he has before. Channels like Donbass Insider and Bellum Acta, as reported by Foreign Policy, started pumping out pro-Russian propaganda as the invasion began. So much so that the Ukrainian National Security and Defense Council issued a statement labeling which accounts are Russian-backed. Ukrainian officials, in potential violation of the Geneva Convention, have shared imagery of dead and captured Russian soldiers on the platform. Two days after Russia invaded Ukraine, an account on the Telegram messaging platform posing as President Volodymyr Zelenskiy urged his armed forces to surrender.
from ru
