У Ролана Барта мы встречаем ранний пример того, чем сегодня время от времени занимаются философы вроде Рэя Брассье или Грэма Хармана. Речь о попытке использовать концепции из аналитической философии в континентальном контексте. В худшем случае это выглядит как неймдроппинг, но в «Смерти автора» перформативы и теория речевых не только упоминаются, но и являются частью обоснования всей идеи эссе.

Так, на место почившего автора приходит скриптор. Барт считает, что роль автора предполагает, что он существует до и после произведения, являясь гарантом единого смысла и задумки текста. В свою очередь, скриптор существует только тогда, когда он пишет или читает, поскольку прочтение в этой оптике – это в некотором смысле написание текста заново. Например, вы не были скриптором до того, как начали читать этот пост, и перестанете им быть в тот же момент, когда перестанете.

Но откуда вообще берется этот скриптор? С одной стороны, Барт подает всё это в качестве наблюдаемого факта. Подтвердить свой дескриптивный тезис он пытается ссылками на литературу, в которой мы должны обнаружить признаки десакрализации фигуры автора. С другой стороны, поскольку в текстах и рядом с ними мы никаких «скрипторов» не наблюдаем, то Барт приводит ещё и нормативное соображение. Смысл его в том, что слово «писать» нужно понимать как перформатив, то есть как действие, которое совершается посредством слов. Скрипторы – это и есть те, кто пишут в этом смысле слова.

Получается, что автор – это тот, кто посредством письма фиксирует некоторую информацию, образ или задумку, а скриптор – это тот, кто действует в рамках письма. Обращаю внимание, что без дескриптивной часть размышлений Барта автор и скриптор – это роли, которые не исключают друг друга. Более того, автор с необходимостью является скриптором.

Но что с нормативным требованием понимать письмо как речевой акт, а не как фиксацию информации? Думаю, что это та часть эссе, которая наиболее явным образом подвисает в воздухе. Несколько упрощая, в качестве преимущества своей трактовки Барт приводит, видимо, только её потенциально большее соответствие духу современной культуры.

В минимальном смысле за Бартом можно признать обнаружение интересной возможности, связанной с тем, что скриптор не обязан с необходимостью быть ещё и автором. Вы можете просто писать, не задаваясь целью нечто зафиксировать. Другое дело, что Барт заявляет, что теперь так делают все и иначе не могут, потому что… Он это заметил и с этим согласуется структуралистское видение языка. Конечно, подобные аргументы вряд ли выдерживают тяжесть тезиса о смерти автора.

Как бы то ни было, меня всегда удивляло, когда о «Смерти автора» говорили как о некоем прозрении или пророчестве, игнорируя то, что помимо смелых тезисов в тексте есть ещё и явная попытка их обосновать. Возможно, аргументации Барта не всегда уделяют внимание, чтобы не портить впечатление. Возможно, само эссе заведомо читают через стереотип о том, что «постмодернисты не аргументируют».

Художник: Alfie Garland.

Академическая философия – это про жизнь разом в двух мирах. В одном из них академический философ – это всё ещё исследователь, оцениваемый по вкладу в свою дисциплину, но в другом он с необходимостью оказывается ещё и служащим в достаточно бюрократизированной структуре. Чем больше влияния на академическую карьеру оказывает первый мир (и чем меньше второй), тем более здоровой и привлекательной выглядит институция для большинства философов.

Но как тот или иной мир приобретает влияние? Как мне видится, объяснить это можно взаимодействием академической мафии с академическими спецслужбами. Первые используют неформальные рычаги влияния и стараются придать профессиональную значимость тем или иным активностям. Вторые же эксплуатируют формальные инструменты (в широком спектре – от контрактных требований до законов государства) и за счет них пытаются строго определить влияние тех или иных активностей на карьеру.

Я говорю именно о взаимодействии, поскольку, несмотря на естественное напряжение, эмиссары обоих миров необязательно находятся в конфликте. Можно представить следующий пример позитивной кооперации: за счет качественного рецензирования статья в некоем журнале начинает восприниматься как знак профессионализма и это закрепляется формально, когда его вносят в список изданий, рекомендуемый для публикации в такой-то институции.

К академической мафии как раз и относятся люди, претендующие на то, чтобы задавать тренды и «охранять врата». Как они могут это сделать? Два ходовых варианта – профессиональный авторитет и медийное продавливание. Имея исследовательскую группу, построенную на взаимном признании, можно создать ситуацию, которая со стороны будет выглядеть так: пока в других темах остается наблюдать разве что за перекати-полем, тема, которой занята группа взаимного признания, живёт множеством статей, цитирований и публичных комментариев.

Академическим спецслужбам приходится работать чуть грубее. Можно, осуществляя научное руководство, продавливать свои темы, игнорируя медийный интерес к ним и востребованность в рамках дисциплины. Как говорится, сегодня вы в шоке от бреда, по которому вам предлагают писать, а через 30 лет с гордостью рассказываете, как стояли у истоков уникальной школы исследования Х. Но это мелочь по сравнению с возможностями влиять на то, какие диссертации защищаются и какие темы финансируются.

Нетрудно догадаться, что любая академ-мафия только выиграет от своего «конторского», который при необходимости сможет облегчить формальное давление или даже направить его на пользу группы взаимного признания. Но также и академ-спецслужбы нуждаются в тех, кто будет гарантировать адекватность формальных требований исследовательским реалиям (за исключением случаев, когда по каким-то причинам не имеет значения, ведётся ли реальная деятельность).

Но что произойдет в ситуации неразрешимого конфликта? Академ-мафия останется без рабочих мест, а академ-спецслужбы утратят какую-либо легитимность. Правда, легитимность восстанавливается проще, а поэтому баланс сил всегда смещен. Собственно, в этом и состоит естественное напряжение – одни участники академического процесса всегда ощущают, что могут оказаться под институциональным давлением других, тогда как других тревожит то, что первые всегда могут (пускай и на время) лишить их претензий на академическую состоятельность.

Обосновывая теории или собственные воззрения, мы ищем то, что свидетельствует в их пользу. Но что именно может быть свидетельством? Как оценивать ссылки на то, что человеку дано в непосредственном опыте? И можно ли доверять свидетельствам со слов других? Алексей Кардаш рассказывает о том, какими бывают свидетельства и как их осмысляют в современной эпистемологии.

Ницше считал, что тело — это «большой разум», превосходящий по своему значению «малый разум», коим является мышление или разум в обычном смысле слова, когда под ним понимается психическая или духовная штука, ограниченная в своей локализации пределами черепной коробки. Эту главу из «Зарастустры» и другие схожие пассажи любят цитировать сторонники фем-эпистемологий и всякого рода трансгуманизмов. Зачастую всё это является только попыткой привлечь фамилию Ницше для рекламы собственных воззрений, поскольку такие упоминания обычно игнорируют сам ницшеанский аргумент за эпистемический приоритет тела над мышлением. И на то есть причины.

Сразу отмечу, что Ницше здесь выдал двухслойную аргументацию и более всего нас интересует первый слой. Первично нас встречает то, что я бы назвал доводом от герменевтики лукистского подозрения. Ницше считает, что разум способен не только на обман других, но и самого себя. В мышлении субъект может практически вольно конструировать свой образ, накапливая всевозможные добродетели, которые он сам под себя и формулирует. Тело же оказывается тем, что, согласно Ницше, напоминает индивиду о его материально воплощенной сущности, которую, если и можно изменить, то не мгновенно и в известных пределах.

Вместе с этим Ницше утверждает, что мышление находится в зависимости от своего телесного воплощения, а поэтому там, где разум хочет игнорировать тело, имеются причины, укорененные в этом же самом теле. Однако, насколько я могу судить, Ницше все равно выступает за то, что приоритет в самопознании должен быть отдан телесным ощущениям и собственной перспективе, какие неприятные истины они бы не открывали субъекту. На этом уровне философии Ницше обосновывается это тем, что самообман воплощен в мыслях и рассуждениях, но никак не в природе и теле.

Так ли это на самом деле? Если одурманивание себя идеологией и комплиментарными концептуальными схемами – это что-то уникальное для человека, то телесно воплощенный самообман более распространен среди живых существ. Например, раки с большими клешнями часто являются слабыми. Интуитивно кажется, что слабое животное будет вести себя менее агрессивно. Однако большие клешни как некий условный признак силы приводит к тому, что слабые раки ведут себя так, будто бы они сильные. О собственной слабости им предстоит узнать тогда, когда уже будет слишком поздно, поскольку признак силы вводит в заблуждение не только окружающих, но и их самих.

Думаю, что Ницше и сам бы с радостью подхватил такой пример, объявив некоторых людей этими самыми раками с большими клешнями. В принципе эта метафора недалеко находится от его пауков, плетущих паутину. Другое дело, что возможность телесного воплощения самообмана делает сомнительной опору на телесные ощущения или «Само» в самопознании. Остается только предполагать, что разум потенциально обманывает больше. С другой же стороны, телесно воплощенный обман явно оказывается более значительным.

Но Ницше не был бы сам собой, если бы не отменил начальный довод переходом на второй слой собственной философии. Прочитав более поздние работы, вы узнаете, что вообще и «субъект», и его «перспектива», и, видимо, даже «тело» — это тоже концепты, с помощью которых мир упорядочивается, а созерцающий с большим энтузиазмом обманывается видимым порядком. Короче говоря, в мире видимости и лжи вам только кажется, что вы выбираете лучшее из худшего, тогда как всё это, как водится, является проявлением воли, утверждающей свою власть в борьбе с иными проявлениями самой же себя.

Что будет, если я исчезну? Вопрос под стать экзистенциалистам, однако из индивидуальной перспективы нам вряд ли удастся шагнуть дальше ответа «черт его знает».

«Духу в машине» надлежит вообразить себя развоплащенным, чтобы взглянуть на собственное отсутствие с позиции парадоксального взгляда из ниоткуда. Парадокс в том, что это всегда не просто взгляд откуда-то, но из конкретных и определенных обстоятельств, в рамках которых индивид воображает то, чего в моменте быть точно не может – отсутствия этих самых обстоятельств. Этот и другие рефлексивные вопросы неплохо иллюстрируют то специфическое абстрагирование, которое то тут, то там встречается в философских рассуждениях.

Допустим, мы уже вообразили это ниоткуда, с позиции которого смотрим на собственное отсутствие. Похоже, что рассматривать особо нечего. Разве что кроме возможных искажений и ошибок, вызванных самим наличием некоего взгляда на ситуацию. Тем более, что всяческие лакуны, отсутствия и пустоты – это заманчивый повод чем-то их наполнить.

Возможность ошибки связана с тем, что взгляд способен придавать значение, оценивать и относиться к увиденному. Здесь стоит воспользоваться простым примером Ортеги-и-Гассета. Возлюбленная его друга покинула Мадрид и теперь этот друг видит город иначе. Не произошло никаких архитектурный изменений, но теперь человек наблюдает «отсутствие возлюбленной в Мадриде», поскольку в рамках субъективной географии исчезла символическая точка притяжения, позволявшая определять центр (допустим, дом возлюбленной или их типичное место встреч) и периферию (то, что находится вокруг этих мест).

Аналогичным образом мысль о собственном исчезновении сталкивается с тем, что этому факту будет придано определенное значение, которое тотчас же сплетется с тем, как факт будет увиден. «Ничего не поменяется» и «изменится многое» — это два направления одного же трагического взгляда на ситуацию. Как только воображаемое путешествие в никуда закончится, то из поездки будет привезен сувенир: либо смиренное мудрствование о том, «кто мы в масштабах космоса или хотя бы истории», либо не менее многозначительная догадка о том, как же ловко «все переплетено».

Конечно, можно занять тривиальную и поэтому скучную позицию о том, что что-то в каких-то масштабах изменится, а что-то, что никак от меня не зависело, останется тем же. Куда труднее отказаться от соблазна оценить характер возможных изменений неопределенного масштаба. Кто-то подумает о том, что вместе с ним исчезнут и все неприглядные поступки, а кто-то о том, что пропадут и все лично совершенные добрые дела. Пару минут утилитарного подсчета и будет получен вывод о том, стал бы мир немного лучше или хуже.

Но не должно ли нас смущать, что все эти выводы делаются по поводу того, что воображается отсутствующим? Не получается ли, что мы всегда имеем дело только с мыслями о воображаемом мире, где нет того, кто существует в актуальном мире и эти мысли производит? Что, кроме фактического наличия «Я», делает вопрос о его возможном отсутствии более интересным, чем вопрос об отсутствии любой произвольной вещи?

Было бы ошибкой наивно полагать, что, задаваясь вопросом о том, что будет, если ты исчезнешь, ты даешь ответ именно на этот вопрос, а не на вопрос о том, что существующий ты думает о воображаемом мире, где тебя нет. В общем, если по ходу рассуждения никак не переиначивать начальный вопрос, то «черт его знает» — это действительно хороший ответ.

Не знаю, обрадует ли это вас так же, как и меня, но мой последний музыкальный релиз теперь можно послушать на различных площадках. Получился мини-альбом на 3 трека и, как мне подсказали в прошлый раз, по звучанию они близки к таким жанрам как глитч и гиперпоп.

В общем, буду рад вашим прослушиваниям 🦇

Если философские вопросы уже нe захватывают ваш ум с былой силой, то рекомендую обратить внимание на вопросы о философских вопросах. Например, в эпистемологии есть проблема критерия (problem of the criterion), которая проистекает из соотношения двух базовых вопросов о познании: (1) «Что мы знаем?» и (2) «На основании чего мы отличаем знание от незнания?».

Предполагается, что на один вопрос невозможно ответить, не ответив сначала на другой. Но с чего-то начать всё-таки нужно, поэтому на один из вопросов приходится отвечать, не ответив на другой. Так, озвучив сначала конкретный пример знания, в перформативном смысле вы сделаете это, не опираясь на какие-либо явные критерии отличия знания от незнания. Даже если вы их озвучите позже, то вполне ясно, что минутой ранее все получилось и без них.

Если же вы сначала обозначите критерии, то внезапно употребите «знание» и «незнание» в каком-то неопределенном смысле. То есть, предложите критерий, как отличать не пойми что от не пойми чего.

В качестве альтернативы можно сходу закрутить юлу когерентизма, заявив, что мы знаем, что отличает знание от незнания благодаря примерам знания и незнания. То есть, что ответом на (1) является (2), а (1) является ответом на (2). И это даже похоже на стратегию. Проблему критерия тогда можно переопределить как форму анализа вопросов (1) и (2), которая показывает, что они не имеют независимых, некруговых ответов.

Интересный аспект проблемы критерия – это указание на значимость эпистемической хронологии. Того, в какой последовательности мы вообще отвечаем на вопросы и что-то узнаем.

Во-первых, сам выбор чего-либо в качестве начальной точки задает исследовательский контекст, делающий более вероятными одни познавательные сценарии, а не другие. Искажения, предвзятости и уникальные особенности личной перспективы – это не только следствие (ир)рациональности агента, но и результат влияния эпистемической хронологии, которая заведомо всецело не контролируется индивидом. Никто не застрахован от неудачной начальной точки даже во вполне обыденном исследовании и познании мира вокруг.

Во-вторых, по мере изучения, исследования или познания некоего X субъект обычно становится более информированным об этом самом Х. Это означает, что не только ответы на вопросы, которые делались раньше, но и сам выбор этих вопросов или объектов для исследования был сделан под влиянием недостаточной информированности об X. Отсюда следует, что пересматривать и обновлять стоит не только убеждения, но и саму их композицию.

В-третьих, повышение информированности – это необязательный эффект от изучения чего-либо. Возможны сценарии и с ровно обратным эффектом. Неудачно начав, можно не только собрать охапку заблуждений, но и благодаря ошибке согласованности сплести из них систему убеждений с хотя бы частичной защитой от возможности пересмотра.

Каждый из нас, скажем так, заброшен в свою область познавательного болота. Выбраться ли или обжиться – любой вариант предполагает, что с чего-то нужно начать. И некоторые кочки слишком шатки, чтобы по ним же вернуться назад. Выбранный путь обременяет. Вплоть до того, что последовательное и длительное изучение болота может подсказать, что следующий логичный шаг – это оказаться на его дне. Однако длительность, последовательность и факт пройденного пути не означают, что подсказка верна и этот шаг стоит того.

Спешу сообщить, что у меня сегодня день рождения. Во-первых, хочется поблагодарить всех тех, кто как-либо причастен к тому, что в такие дни мне есть чем гордиться. Во-вторых, если вам требовался повод, чтобы попрактиковаться в этике искусного слова, то он перед вами. В-третьих, если покажется, что слов недостаточно, то поддержка Insolarance в виде подписки на Бусти или разового доната – это отличный подарок.

Парфитианцы наносят ответный удар

Вышел новый номер журнала «Омский научный вестник», в который вошли сразу две статьи с критикой меня и Алексея Кардаша по поводу отстаиваемого нами принципа мереорганической преемственности. Первая статья — «Телепортация Парфита, или работа над ошибками» Романа Кочнева, в которой он отвечает на мою критику. Вторая статья — «Телепортация, репликация и мереология» Андрея Нехаева. Роман и Андрей подходят к критике мереорганической преемственности с двух разных сторон и в некоторых местах даже занимают противоположные позиции, поэтому каждый из материалов заслуживает отдельного и пристального внимания.

Мой ответ на обе статьи выйдет в этом журнале уже в следующем году. Алексей, насколько я понимаю, тоже планирует вернуться к дискуссии и опубликовать свой ответ. В общем, для любителей проблематики тождества личности наступающий 2025-й обещает быть богатым на контент.

Лингвистический поворот, темный поворот, разворот к телу, два эпистемологических поворота, спекулятивный поворот, поворот к социальному и культуре – куда только не заносило философию. Если воспринимать каждое такое объявление всерьез, то возникает впечатление, что философия когда-то давно съехала в обрыв и всё ещё беспорядочно крутится в затяжном падении.

Конечно, людей с их тягой именовать любую микро-тенденцию в любой области «поворотом» можно понять. Так можно обратить чьё-то внимание на изменения, как и неплохо прорекламировать что-то новое. Одно дело – допустим, выстраивать витиеватый рассказ о том, как нечто новое сплелось из активного экстернализма Кларка и Чалмерса, аффордансов Гибсона, феноменологии Мерло-Понти, пары цитат из Ницше и множества не менее интересных вещей. Другое дело – вместо долгих объяснений просто сходу хлопнуть слушателя по лбу заявлением о том, что в нулевых в философии когнитивных наук произошел «поворот к воплощению».

И если к обычным рекламным сообщениям почти никто не относится слишком серьезно, то всполохи философской (само)рекламы порой вполне себе оседают в умах и учебниках золой исторических штампов. Возможно, это негативное следствие странной философской традиции выстраивать генеалогии чего-угодно от Платона до наших дней. При такой амбициозной задаче не до исторических нюансов, а поэтому упрощения только стройнят эпические саги, сочиняющиеся в формате Geistesgeschichte.

Концептуальная проблема с «поворотами» состоит в том, что это практически всегда преувеличение с потенциалом упрощающего обобщения. Подразумевается событие, оказывающее массовый эффект, который наверняка может затронуть даже тех, кто находился в отдалении и особо не был причастен. Во избежание лишнего пафоса предлагаю в голове заменять любой «поворот» на «ответвление», ведь такие нарративы часто сообщают о группе новаторов, которые отходят от каких-то канонов в своей сферы мысли. И наличие нового веяния верифицировать куда легче, чем его подлинное влияние (тем более в моменте).

Собственно, у «поворотов» есть и систематическая проблема с подтверждением. Любое утверждение о повороте от чего-либо к чему-либо – это дескриптивное утверждение, которое потенциально может быть проверено. Например, библиомертическими методами, вроде построения сетей коцитирования, способных показать широту академического влияния того или иного автора. При желании можно было бы даже более-менее точно определить, что стоит, а что не стоит считать «поворотом» с точки зрения количественных показателей. Как нетрудно догадаться, несмотря на то что утверждения о «поворотах» в философии обычно построены как эмпирически проверяемые высказывания, проверять их никто не спешит. Вместо этого в лучшем случае остается довольствоваться перечислением главных творцов «поворота».

Шутки ли ради, но, возможно, утверждения о «поворотах» лучше воспринимать в качестве высказывания намерений или пожеланий. Дескать, было бы неплохо, чтобы философы занялись ещё и этим; и если сделать вид, что поворот к этому уже происходит, то, кто знает, может действительно займутся.

Современная континентальная философия изобилует позициями, которые порывают с недавним постмодернистским прошлым и обозначают себя в качестве «реализмов». В авангарде этого движения находится Квентин Мейясу, который считает, что законы природы могут меняться, а Бог может появиться, даже если раньше его не существовало. Взгляды других новых реалистов разнообразны и не менее экстравагантны, а поэтому, чтобы разобраться с ними, Никита Архипов из La Pensée Française перевел статью Паскаля Анжеля, в которой французский аналитический философ критикует новые реализмы, показывая, что они не являются ни новыми, ни реализмами.

У Алексея Соловьева недавно вышла книга, в которой он рассказывает о выгоревших супергероях – о людях, которые на своем опыте убеждаются, что для достижения успеха в чем-либо недостаточно просто очень-очень-очень сильно постараться. Как считает Алексей, сегодня сложилась целая культурная индустрия (от популярной психологии до корпоративной эзотерики), которая подталкивает людей принимать воззрение, согласно которому саморазвитие является панацеей. Ищите ли вы счастье или желаете повысить свои доходы – вам предлагают заглянуть внутрь себя, найти ресурсы для решения своих проблем там и больше за эти пределы не выходить. И всё сводится к тому, что если что-то у вас в жизни не получилось, то виноваты только вы сами, поскольку всегда вообразима ситуация, где можно было бы меньше прокрастинировать и приложить больше личных усилий.

Как мы обсуждали в подкасте, это воззрение часто подразумевает искаженную экономическую метафору. Основная уловка состоит в том, что, описывая жизнь человека как «бизнес», а саморазвитие как «инвестиции», почему-то подразумевается, что инвестиции обязательно будут успешными, если их будет достаточно. По каким-то причинам описание собственного развития в экономических метафорах не оказывается настолько последовательным, чтобы дойти до того, что, например, сам «бизнес» может быть слишком нишевым, а «инвестиции» откровенно неудачными.

Как и своих статьях ранее, Алексей в первую очередь критикует разные элементы этой культурной индустрии «предпринимателей самих себя», указывая на то, чего стоит избегать в построении траектории своей жизни. Однако стилистически, конечно, книга заметно отличается, поскольку написана для широкого круга читателей и включает в себя элемент мимикрии под один из критикуемых объектов (под селф-хелп). Подозреваю, что издательство могло намекать на то, что для красоты картины нужны явные советы и решения.

Вспоминается мысль Жижека о том, что «мечта об альтернативе не позволяет нам до конца продумать тупик сегодняшнего положения». Как мне видится, элементы явной позитивной программы выглядят несколько инородно, ведь общий пафос подхода Алексея не в том, чтобы свернуть куда-нибудь с неудачного пути или ускориться настолько, чтобы он стал удачным. Речь скорее о том, чтобы не стесняться порой остановиться и даже сделать несколько шагов назад, если что-то важное было упущено из-за самого желания двигаться постоянно.

Составляем тир-лист позиций в эпистемологии!

https://www.youtube.com/watch?v=1XD1Pzlj57M
https://www.twitch.tv/team_yalda

Пора просыпаться 🌚

Художник: Jakub Rozalski.

Здесь вышла моя статья о порядках знания. Что в обычной жизни, что в различных науках, что в эпистемологии существует представление о том, что знание бывает разных порядков. Одно дело, когда вы знаете столицу Никарагуа (знание первого порядка). Другое дело, когда вы знаете о том, что знаете (знание второго порядка). Третье дело, когда вы понимаете, что не существует никакой преграды в том, чтобы фармить порядки знания путем наворота одного «знания о том, что...» на другое.

Проблема лишь в том, что интуитивное деление знания на разные уровни и порядки часто оказывается в той же степени смутным, сколь и непродуманным. Особенно, если считать, что такие деления отражают реальную разницу между различными видами знания. Как ни странно, но осознать проблему помогает имеющаяся дискуссия о КК-принципе. На первый взгляд она может показаться отвлеченным обсуждением одной из аксиом эпистемической логики, но на самом деле именно там уже явно показаны наиболее разрушительные следствия наивного разговора о порядках знания.

Собственно, мой подход состоит в том, чтобы не онтологизировать порядки знания и понимать их номинально, только как удобные формы речи для описания некоторых познавательных ситуаций.

Разочарование – это, конечно же, по-своему очаровательное состояние, поскольку оно предполагает обидчиво диаметральную реакцию субъекта на эффект, произведенный его же перспективой. Но что отличает очарованного от неочарованного? То, что первый добавляет к своему восприятию чего-то или кого-то нечто сверх воспринятой информации. Как правило, примешивается позитивная оценка, эмоция или аффект. Одновременно с этим очарование трудно сконструировать намеренно – просто ввиду того, что есть нечто разочаровывающее в сознательном желании быть очарованным.

Пользуясь идеей Ортеги-и-Гассета о том, что личность – это она сама и её обстоятельства, я бы предположил, что очарованность предполагает погружение или включение себя в обстоятельства. Отсюда и возникает ощущение большей объективности этого чувства, чем в случае простого конструирования хорошего отношения. Важен именно успех в том, чтобы вынести личную оценку вовне, увидеть в ней локкеанское вторичное качество, наверняка произведенное чем-то первичным и относящимся к объекту очарования непосредственно.

Тем заметнее шаткое положение разочарования. Оно происходит в тот момент, когда обстоятельства возвращают вам ту часть вас, которую вы пытались в них включить. Можно сказать, что в процессе разочарования вы становитесь собой без части собственных обстоятельств. И пока даже в неосознаваемом очаровании сохраняется доля личного контроля, поскольку оно направлено от субъекта, то этот контроль теряется, когда разочарование направляется к субъекту. Возможно, наиболее фрустрирующий аспект ситуации и состоит в том, что конечный пункт разочарования – это исключение из самой дихотомии очарованности и разочарованности. И чем ситуация ближе к этой точке, тем больше попытки поддерживать разочарование становятся похожими на конструирование негативного отношения.

Сами же попытки продлить своё нахождение внутри дихотомии, где субъективная перспектива смешивается с миром вокруг, и являются предметом мета-очарования, упомянутого вначале. Так можно взглянуть и на пример Гассета с «отсутствием возлюбленной в Мадриде», поскольку попытка включить себя в отсутствие является, пожалуй, лучшей одой минувшему очарованию.

Что же тогда не так с не-очарованностью, если ради бегства от неё можно даже пожелать продления разочарования? Полагаю, что всё с ней так. Более того, большинство актуально очарованных или разочарованных, вероятно, предпочтут считать, что они смотрят на всё трезвым взглядом, не примешивая своих эмоций и оценок. Возможно, в том и разгадка, что не-очарованность выгодно проецировать вовне, но скучно проживать.

В одной из своих статей Дерек Парфит рассуждал о «я-предках» и «я-потомках». Например, по отношению к своей же личности, но в том состоянии, в котором она была, когда вы были ребенком, сегодняшний вы являетесь я-потомком. Сама же более ранняя версия вашей личности – это ваш я-предок.

Причина, по которой вообще имеет смысл говорить о предках и потомках внутри отдельного «Я», состоит в том, что разные срезы или этапы личности сохраняют между собой психологическую преемственность, но необязательно сохраняют психологическую связанность. Убеждения и мотивация, свойственные для более ранней версии вашей личности, необязательно наследуются более поздней личностью. Несмотря на это, более поздняя версия вашей личности неизбежно является преемником всего, что было «до».

Поскольку людям свойственно со временем всё-таки менять своё мировоззрение, пребывать в разных эмоциональных состояниях и жить ради разных вещей, то между различными версиями одной и той же личности возникает психологическая разница, достойная концептуализации как разница между предками и потомками.

Полагаю, что забота о своём будущем «Я» — это распространенная практика. И мы обычно (напрасно) не проводим различия между психологической преемственностью и связанностью. Тем самым, вероятно, мы переоцениваем то, насколько наше будущее «Я» будет похожим на «Я» настоящее. Уже сама намеренная попытка что-то сделать для я-потомка может существенно изменить то, кем именно он будет.

Примером здесь могут служить всякие плановые мероприятия по расширению кругозора. Дело в том, что в стартовой точке вы видите те преимущества и недостатки широкого кругозора, которые важны для человека с относительно более узким кругозором. Следовательно, достигнув желаемого, может оказаться, что оно было действительно желаемым именно для я-предка, который всё это инициировал, но не для я-потомка, который всё это получил.

Забота о своих прошлых «Я» — это менее распространенная практика. Хотя, конечно, порой можно явным образом сделать что-то именно для себя из прошлого, радуясь реализации то, чего хотел бы ваш я-предок. И я думаю, что если кому-то действительно хочется делать что-то для себя же, но из прошлого, то это один из критериев, по которому можно констатировать относительно большую психологическую связанность между различными версиями личности этого человека.

Как бы то ни было, в этом году мне выпала возможность взглянуть на своих я-предков. Во-первых, в «Финиковом компоте» вышел мой текст, который я написал в 2021-м. Как ни странно, но это рецензия на книгу Павлова о постпостмодернизме. Тогда мне это казалось интересным и важным. Во-вторых, у Евгения Логинова скоро выйдет книга о доказательствах бытия Бога, где есть и моё интервью, которое я давал в 2022-м.

Что сказать, так держать, я-предки!