пятница, винил из Шэньчжэня
(безуспешно собираю мозги в кучу, чтобы написать про книжки)
https://youtu.be/9HPYiNoMmGo?feature=shared
(безуспешно собираю мозги в кучу, чтобы написать про книжки)
https://youtu.be/9HPYiNoMmGo?feature=shared
Вкатимся в понедельник (пусть и ближе к ночи) на серьёзных щщах, - дальше четыре книги: про кино, японские ужасы и ужасы сознания.
1) Кино как визуальный код. Мария Кувшинова
Краткое учебное пособие о происхождении, истории и трансформации кинематографа, а также его связи с другими видами искусства, особенно живописью.
Язык кино нельзя изобрести — он совпадает со временем; художник может почувствовать его и извлечь из потока. Каждый человек и каждый автор — продукт своей эпохи и тех влияний, которые на него были оказаны. Послевоенный мир требовал от художника зернистой правды, но кто знает, кем стал бы Феллини, если бы в юности не увлекался комиксами? В детстве он больше всего любил «Маленького Немо» — истории про мальчика, который ложится в кровать, чтобы увидеть прекрасные сны. Когда в 1938-м фашисты запретили перепечатывать в газетах американские комиксы, Феллини принимал участие в работе над итальянскими бутлегами «Флэша Гордона», графического сериала про отважного покорителя космоса. Позднее, увлекшись психоанализом, режиссер будет самого себя изображать в матросском костюмчике маленького Немо и попытается воспроизвести цветовую гамму оригинального «Флэша Гордона» в «Сатириконе».
Краткое учебное пособие о происхождении, истории и трансформации кинематографа, а также его связи с другими видами искусства, особенно живописью.
Язык кино нельзя изобрести — он совпадает со временем; художник может почувствовать его и извлечь из потока. Каждый человек и каждый автор — продукт своей эпохи и тех влияний, которые на него были оказаны. Послевоенный мир требовал от художника зернистой правды, но кто знает, кем стал бы Феллини, если бы в юности не увлекался комиксами? В детстве он больше всего любил «Маленького Немо» — истории про мальчика, который ложится в кровать, чтобы увидеть прекрасные сны. Когда в 1938-м фашисты запретили перепечатывать в газетах американские комиксы, Феллини принимал участие в работе над итальянскими бутлегами «Флэша Гордона», графического сериала про отважного покорителя космоса. Позднее, увлекшись психоанализом, режиссер будет самого себя изображать в матросском костюмчике маленького Немо и попытается воспроизвести цветовую гамму оригинального «Флэша Гордона» в «Сатириконе».
2) Japanese Horror Cinema. Edited by Jay McRoy
Сборник эссе с анализом исторического и культурного контекста: влияние театральных и литературных традиций, мстительные духи, атомная бомбардировка, быстрая индустриализация, гендер, отношения с западным фильмами ужасов и т.д.
…The genre of plays performed on the Kabuki stage is dictated by the seasons of the year: celebratory plays in early spring follow plays set in palaces or pleasure quarters; in the summer and early autumn, ghost and violent plays are popular, following the logic that the hot weather can be tempered with plays that ‘send chills down the backbones of the audience’...
Characteristic sequences in the more brutal Kabuki plays include scenes of torture, as well as korishiba (violent/murder scenes), self-mutilation and seppuku (suicide), and tachiwara (elaborate fight sequences). These aspects of the form establish a distinct quality in Kabuki that is known as zankoku no bi (‘aesthetic of cruelty’), which Samuel L. Leiter defines as ‘a highly aestheticized, even fantastical world where the inherent sadism is muted by artistic techniques’.
Сборник эссе с анализом исторического и культурного контекста: влияние театральных и литературных традиций, мстительные духи, атомная бомбардировка, быстрая индустриализация, гендер, отношения с западным фильмами ужасов и т.д.
…The genre of plays performed on the Kabuki stage is dictated by the seasons of the year: celebratory plays in early spring follow plays set in palaces or pleasure quarters; in the summer and early autumn, ghost and violent plays are popular, following the logic that the hot weather can be tempered with plays that ‘send chills down the backbones of the audience’...
Characteristic sequences in the more brutal Kabuki plays include scenes of torture, as well as korishiba (violent/murder scenes), self-mutilation and seppuku (suicide), and tachiwara (elaborate fight sequences). These aspects of the form establish a distinct quality in Kabuki that is known as zankoku no bi (‘aesthetic of cruelty’), which Samuel L. Leiter defines as ‘a highly aestheticized, even fantastical world where the inherent sadism is muted by artistic techniques’.
3) The Encyclopedia of Japanese Horror Cinema. Edited by Salvador Murguia
Тут всё понятно из названия - обширный алфавитный справочник по ключевым фигурам, понятиям и фильмам.
Тут всё понятно из названия - обширный алфавитный справочник по ключевым фигурам, понятиям и фильмам.
4) Щупальца длиннее ночи - Ужас философии, том 3 Юджин Такер
О пересечении философии и жанра ужаса, страхе как фундаментальном способе осмысления реальности. Три главы, которые начинаются с классического кошмара, продолжаются философской проблемой и возвращаются к хоррорам:
Ад Данте и политическое тело (Зомби (1979), Рассвет мертвецов, Jigoku, Пульс...)
Песни Мальдорора и животность/античеловеческое (Маска Сатаны, Порождённый, Кайдан - новелла Чёрные волосы)
Лавкрафт (конечно же) и сверхъестественное/невозможность мысли (Тут в качестве примера пригодилась Спираль Дзюндзи Ито)
... колебание между двумя видами радикальной неопределённости: либо демоны не существуют, но тогда мои собственные чувства ненадёжны, либо они существуют, но тогда мир совершенно не такой, каким я его представлял. С фантастическим, равно как и с жанром ужасов, мы оказываемся между двумя безднами, которые не способны ни успокоить, ни обнадёжить. Либо я не знаю мира, либо я не знаю себя...
... Не пришло ли время объявить о ещё одной коперниканской революции, после Коперника и Канта, а именно о "лавкрафтианском повороте"? Мало того, что мы не находимся в центре Вселенной, мы больше не способны знать, что мы не в центре Вселенной. Наши высшие конитивные способности, включая научную рациональность, кажется, приводят лишь к парадоксу, непрозрачности, и, как ни странно, к тайне. Чем больше мы знаем, тем меньше мы знаем, и то, что мы знаем об этом, не сулит ничего хорошего человечеству и присвоенному им видовому превосходству.
Может быть, есть ещё один этап после этого, ближе к нашему времени. Немногое изменилось: никто до сих пор толком не понимает квантовую физику и повседневная реальность оказывается более странной, чем это можно было себе представить. За исключением того, что никого это не волнует или, точнее, никто не удосуживается это заметить. Мы стали искусным в избирательном игнорировании мира, даже когда он вопиюще противоречит зравому смыслу или не-человечески безразличен. Новое неведение маячит на горизонте - неведение, вызванное не недостатком знаний, но слишком большим количеством знаний, слишком большим количеством данных, слишком многочисленными теориями, слишком малым временем
О пересечении философии и жанра ужаса, страхе как фундаментальном способе осмысления реальности. Три главы, которые начинаются с классического кошмара, продолжаются философской проблемой и возвращаются к хоррорам:
Ад Данте и политическое тело (Зомби (1979), Рассвет мертвецов, Jigoku, Пульс...)
Песни Мальдорора и животность/античеловеческое (Маска Сатаны, Порождённый, Кайдан - новелла Чёрные волосы)
Лавкрафт (конечно же) и сверхъестественное/невозможность мысли (Тут в качестве примера пригодилась Спираль Дзюндзи Ито)
... колебание между двумя видами радикальной неопределённости: либо демоны не существуют, но тогда мои собственные чувства ненадёжны, либо они существуют, но тогда мир совершенно не такой, каким я его представлял. С фантастическим, равно как и с жанром ужасов, мы оказываемся между двумя безднами, которые не способны ни успокоить, ни обнадёжить. Либо я не знаю мира, либо я не знаю себя...
... Не пришло ли время объявить о ещё одной коперниканской революции, после Коперника и Канта, а именно о "лавкрафтианском повороте"? Мало того, что мы не находимся в центре Вселенной, мы больше не способны знать, что мы не в центре Вселенной. Наши высшие конитивные способности, включая научную рациональность, кажется, приводят лишь к парадоксу, непрозрачности, и, как ни странно, к тайне. Чем больше мы знаем, тем меньше мы знаем, и то, что мы знаем об этом, не сулит ничего хорошего человечеству и присвоенному им видовому превосходству.
Может быть, есть ещё один этап после этого, ближе к нашему времени. Немногое изменилось: никто до сих пор толком не понимает квантовую физику и повседневная реальность оказывается более странной, чем это можно было себе представить. За исключением того, что никого это не волнует или, точнее, никто не удосуживается это заметить. Мы стали искусным в избирательном игнорировании мира, даже когда он вопиюще противоречит зравому смыслу или не-человечески безразличен. Новое неведение маячит на горизонте - неведение, вызванное не недостатком знаний, но слишком большим количеством знаний, слишком большим количеством данных, слишком многочисленными теориями, слишком малым временем
в канале у Востоковедьмы пост с книжками про дзэн (чань), по этому поводу вспомнила сборник переводов Афоризмы Старого Китая, там разные трактаты, есть и Застава без ворот, а в ней чудесная история про палец.
Чем не боди-хоррор?
Всякий раз, когда наставника Цзюйди спрашивали, что такое чань, он в ответ поднимал палец. Один юный послушник в подражание ему тоже стал поднимать палец, когда его спрашивали, чему учит его учитель.
Услыхав об этом, Цзюйди взял нож и отрубил послушнику палец. Тот закричал от боли и побежал прочь.
Цзюйди окликнул его и, когда он обернулся, снова поднял палец. В этот миг послушник внезапно достиг просветления.
Чем не боди-хоррор?
Всякий раз, когда наставника Цзюйди спрашивали, что такое чань, он в ответ поднимал палец. Один юный послушник в подражание ему тоже стал поднимать палец, когда его спрашивали, чему учит его учитель.
Услыхав об этом, Цзюйди взял нож и отрубил послушнику палец. Тот закричал от боли и побежал прочь.
Цзюйди окликнул его и, когда он обернулся, снова поднял палец. В этот миг послушник внезапно достиг просветления.