Третий день Великого поста.
Службы протяжными нитями обвивают неделю — длиннее, насыщеннее. Псалмы стекают слёзно по стеблю свечи, тропари колышутся листами репринтной минеи. Хор поёт в миноре, а сердце пытается подстроиться — срывается в фальцет суеты.
Появился странный дар:
Слух ловит шепот за три ряда, зрение различает пылинки на парчовой ризе. Но главное — внимание, острое как жало. Кинжал слова. Каждый жест ближнего пронзает сознание: старушка, перебирающая четки слишком громко, юноша, зевнувший на «Свете тихий», чтец, запнувшийся на возгласе. Всё превращается в суд — молниеносный, беспощадный. Молитва? Она где-то за этими стенками из «почему он» и «как они смеют».
Где вы, постные плоды умиления?
Где тот сладкий пепел сокрушения?
Вместо них — души грубость. Люди вокруг становятся зеркалами в оправе из благоговений. В их глазах видишь своё отражение: вот ты, судящий старушку — сам бормочешь молитвы механически.
Ты, осуждающий зеваку — сам пялишься на трещинку в иконостасе вместо Христа. Ты, замечающий ошибку чтеца — сам мыслями на кухне, где кофе терпкостью по чашке разольётся.
Поднимаю глаза к куполу. Лик Пантократора неподвижный, но веки словно прикрыты — стыдно Ему за меня? Или это я не смею встретиться с Его взглядом?
Он поставил нас плечом к плечу. В тесноте смыслов. Кровью пролился сосуд Истины.
Раны на ладонях Распятого — одни на всех. Осудил ближнего — в них сыплется соль. Отворачиваюсь от Него — рву багряницу прикипевшую. Страшно.
Утреня. Часослов раскрывается как рана.
«Не отврати лица Твоего...» — псалмопевец шепчет из глубины веков. В елейном свете храма люди качаются, как отрывки жизни в тропарях канона ветреного. Одни учатся терпению через зевоту, другие — через боль в коленях. Я учусь любви через это страшное открытие — правду о самом себе.
Поста эстетика? Нет, не так. Это время вскрытия правды.
Под пение «Помилуй мя, Боже» душа выворачивается наизнанку. Всё лишнее — осуждение, раздражение, гордыня — опадает шелухой. Остаётся голый стебель. Хрупкий. Дрожащий. Готовый принять дождь милости.
Священник кадит вдаль помыслов — туда, где в окне мартовский снег. Дым смешивается с томным «не успел», «не смог», «не полюбил». Но пока тянется покаянной свирели молитва — в кадиле тлеет надежда. Успеть. Взмолиться. Увидеть в ближнем не зеркало, а икону. И фимиамом разразиться.
Яко кадило пред Тобою...
Службы протяжными нитями обвивают неделю — длиннее, насыщеннее. Псалмы стекают слёзно по стеблю свечи, тропари колышутся листами репринтной минеи. Хор поёт в миноре, а сердце пытается подстроиться — срывается в фальцет суеты.
Появился странный дар:
Слух ловит шепот за три ряда, зрение различает пылинки на парчовой ризе. Но главное — внимание, острое как жало. Кинжал слова. Каждый жест ближнего пронзает сознание: старушка, перебирающая четки слишком громко, юноша, зевнувший на «Свете тихий», чтец, запнувшийся на возгласе. Всё превращается в суд — молниеносный, беспощадный. Молитва? Она где-то за этими стенками из «почему он» и «как они смеют».
Где вы, постные плоды умиления?
Где тот сладкий пепел сокрушения?
Вместо них — души грубость. Люди вокруг становятся зеркалами в оправе из благоговений. В их глазах видишь своё отражение: вот ты, судящий старушку — сам бормочешь молитвы механически.
Ты, осуждающий зеваку — сам пялишься на трещинку в иконостасе вместо Христа. Ты, замечающий ошибку чтеца — сам мыслями на кухне, где кофе терпкостью по чашке разольётся.
Поднимаю глаза к куполу. Лик Пантократора неподвижный, но веки словно прикрыты — стыдно Ему за меня? Или это я не смею встретиться с Его взглядом?
Он поставил нас плечом к плечу. В тесноте смыслов. Кровью пролился сосуд Истины.
Раны на ладонях Распятого — одни на всех. Осудил ближнего — в них сыплется соль. Отворачиваюсь от Него — рву багряницу прикипевшую. Страшно.
Утреня. Часослов раскрывается как рана.
«Не отврати лица Твоего...» — псалмопевец шепчет из глубины веков. В елейном свете храма люди качаются, как отрывки жизни в тропарях канона ветреного. Одни учатся терпению через зевоту, другие — через боль в коленях. Я учусь любви через это страшное открытие — правду о самом себе.
Поста эстетика? Нет, не так. Это время вскрытия правды.
Под пение «Помилуй мя, Боже» душа выворачивается наизнанку. Всё лишнее — осуждение, раздражение, гордыня — опадает шелухой. Остаётся голый стебель. Хрупкий. Дрожащий. Готовый принять дождь милости.
Священник кадит вдаль помыслов — туда, где в окне мартовский снег. Дым смешивается с томным «не успел», «не смог», «не полюбил». Но пока тянется покаянной свирели молитва — в кадиле тлеет надежда. Успеть. Взмолиться. Увидеть в ближнем не зеркало, а икону. И фимиамом разразиться.
Яко кадило пред Тобою...
group-telegram.com/the_pablik/1943
Create:
Last Update:
Last Update:
Третий день Великого поста.
Службы протяжными нитями обвивают неделю — длиннее, насыщеннее. Псалмы стекают слёзно по стеблю свечи, тропари колышутся листами репринтной минеи. Хор поёт в миноре, а сердце пытается подстроиться — срывается в фальцет суеты.
Появился странный дар:
Слух ловит шепот за три ряда, зрение различает пылинки на парчовой ризе. Но главное — внимание, острое как жало. Кинжал слова. Каждый жест ближнего пронзает сознание: старушка, перебирающая четки слишком громко, юноша, зевнувший на «Свете тихий», чтец, запнувшийся на возгласе. Всё превращается в суд — молниеносный, беспощадный. Молитва? Она где-то за этими стенками из «почему он» и «как они смеют».
Где вы, постные плоды умиления?
Где тот сладкий пепел сокрушения?
Вместо них — души грубость. Люди вокруг становятся зеркалами в оправе из благоговений. В их глазах видишь своё отражение: вот ты, судящий старушку — сам бормочешь молитвы механически.
Ты, осуждающий зеваку — сам пялишься на трещинку в иконостасе вместо Христа. Ты, замечающий ошибку чтеца — сам мыслями на кухне, где кофе терпкостью по чашке разольётся.
Поднимаю глаза к куполу. Лик Пантократора неподвижный, но веки словно прикрыты — стыдно Ему за меня? Или это я не смею встретиться с Его взглядом?
Он поставил нас плечом к плечу. В тесноте смыслов. Кровью пролился сосуд Истины.
Раны на ладонях Распятого — одни на всех. Осудил ближнего — в них сыплется соль. Отворачиваюсь от Него — рву багряницу прикипевшую. Страшно.
Утреня. Часослов раскрывается как рана.
«Не отврати лица Твоего...» — псалмопевец шепчет из глубины веков. В елейном свете храма люди качаются, как отрывки жизни в тропарях канона ветреного. Одни учатся терпению через зевоту, другие — через боль в коленях. Я учусь любви через это страшное открытие — правду о самом себе.
Поста эстетика? Нет, не так. Это время вскрытия правды.
Под пение «Помилуй мя, Боже» душа выворачивается наизнанку. Всё лишнее — осуждение, раздражение, гордыня — опадает шелухой. Остаётся голый стебель. Хрупкий. Дрожащий. Готовый принять дождь милости.
Священник кадит вдаль помыслов — туда, где в окне мартовский снег. Дым смешивается с томным «не успел», «не смог», «не полюбил». Но пока тянется покаянной свирели молитва — в кадиле тлеет надежда. Успеть. Взмолиться. Увидеть в ближнем не зеркало, а икону. И фимиамом разразиться.
Яко кадило пред Тобою...
Службы протяжными нитями обвивают неделю — длиннее, насыщеннее. Псалмы стекают слёзно по стеблю свечи, тропари колышутся листами репринтной минеи. Хор поёт в миноре, а сердце пытается подстроиться — срывается в фальцет суеты.
Появился странный дар:
Слух ловит шепот за три ряда, зрение различает пылинки на парчовой ризе. Но главное — внимание, острое как жало. Кинжал слова. Каждый жест ближнего пронзает сознание: старушка, перебирающая четки слишком громко, юноша, зевнувший на «Свете тихий», чтец, запнувшийся на возгласе. Всё превращается в суд — молниеносный, беспощадный. Молитва? Она где-то за этими стенками из «почему он» и «как они смеют».
Где вы, постные плоды умиления?
Где тот сладкий пепел сокрушения?
Вместо них — души грубость. Люди вокруг становятся зеркалами в оправе из благоговений. В их глазах видишь своё отражение: вот ты, судящий старушку — сам бормочешь молитвы механически.
Ты, осуждающий зеваку — сам пялишься на трещинку в иконостасе вместо Христа. Ты, замечающий ошибку чтеца — сам мыслями на кухне, где кофе терпкостью по чашке разольётся.
Поднимаю глаза к куполу. Лик Пантократора неподвижный, но веки словно прикрыты — стыдно Ему за меня? Или это я не смею встретиться с Его взглядом?
Он поставил нас плечом к плечу. В тесноте смыслов. Кровью пролился сосуд Истины.
Раны на ладонях Распятого — одни на всех. Осудил ближнего — в них сыплется соль. Отворачиваюсь от Него — рву багряницу прикипевшую. Страшно.
Утреня. Часослов раскрывается как рана.
«Не отврати лица Твоего...» — псалмопевец шепчет из глубины веков. В елейном свете храма люди качаются, как отрывки жизни в тропарях канона ветреного. Одни учатся терпению через зевоту, другие — через боль в коленях. Я учусь любви через это страшное открытие — правду о самом себе.
Поста эстетика? Нет, не так. Это время вскрытия правды.
Под пение «Помилуй мя, Боже» душа выворачивается наизнанку. Всё лишнее — осуждение, раздражение, гордыня — опадает шелухой. Остаётся голый стебель. Хрупкий. Дрожащий. Готовый принять дождь милости.
Священник кадит вдаль помыслов — туда, где в окне мартовский снег. Дым смешивается с томным «не успел», «не смог», «не полюбил». Но пока тянется покаянной свирели молитва — в кадиле тлеет надежда. Успеть. Взмолиться. Увидеть в ближнем не зеркало, а икону. И фимиамом разразиться.
Яко кадило пред Тобою...
BY the паблик
Share with your friend now:
group-telegram.com/the_pablik/1943