Яков Миркин

Всё это - без суда, в административном порядке, только из подозрения, подлога, из-за того, что лично неугоден! Без суда! Как раз, чтобы сгинуть где-нибудь бесследно – в тысячемильном пространстве, на перекладных, по случаю, в холоде, в почве.

Но вместо ненависти – доброта, наблюдательность. Сапожник, корректор, чертежник, землепашец, табельщик, письмоводитель, учитель. Очень любил ходить по людям, по их домам, по разговорам. Дать их портреты, записать, как на пластинке, их склад речи, их жизнь. После Сибири еще 10 лет добровольных блужданий по Поволжью (1885 – 1895), 5 лет редакторства в Петербурге, как в людской воронке (все люди в гости к нам), и 20 лет – в гнезде, в Полтаве, чтобы оглядеться и отписаться.

Из этого родилась великая, внимательная проза. Тысячи людей живут на его страницах. Без него мы бы их потеряли. Чистейший русский язык, приправленный местными наречиями. Бытописание, но внутри – шрамы, яркость, беда. Мистическая проза – шаманство, град Китеж, бытие в тайге, в сопках, в морозных дорогах, под неподвижной стопой зимы. Или мир нафабренный, мир ярчайшего солнца Ровно. Или же слитый в темноту мир Петербурга.

Перечислить? Величайший «Парадокс», написанный в один день. «Сон Макара», «Без языка», «Братья Мандель», «Слепой музыкант», «Марусина заимка», «В дурном обществе», «За иконой» и, наконец, обширная, захватывающая «История моего современника». Сотни других страниц для чтения, не отрываясь.

Еще раз вспомним: первым, родным был польский язык. Был украинский, местечковый. Были татарский, якутский, были десятки местных говоров. Были гимназические языки. И русский – как язык особый, «теплой и сильной волны». «…Меня вдруг охватило какое-то особое ощущение, теплой и сильной волной прилившее к сердцу, ощущение глубокой нежности и любви… ко всем этим людям, ко всей деревне с растрепанными под снегом крышами, ко всей этой северной бедной природе, с ее белыми полями и темными лесами, с сумрачным холодом зимы, с живой весенней капелью, с затаенной думой ее необъятных просторов… Судьба моя сложилась так, что это захватывающее чувство мне пришлось пережить на севере. Случись такая же минута и при таких же обстоятельствах на моей родине, в Волыни или на Украине, может быть, я бы почувствовал себя более украинцем. Но и впоследствии такие определяющие минуты связывались с великорусскими или сибирскими впечатлениями…».

А была ли хоть какая-то философия в этом хождении в народ? Русский, украинский, польский, к евреям, якутам, татарам, удмуртам?

Да, была, не только инстинкт писателя. Это - народничество как «цельная общественно-литературная система», по выражению Короленко. Вот что он пишет: "...Этим словом обозначалось настроение просвещен¬ного общества, которое ставило интересы народа глав¬ным предметом своего внимания. И именно интересы простого народа: не государства, как такового, не его могущества по отношению к другим государствам, не его славу, не блеск и силу представляющего его правительства, не процветание в нем промышленности и искусства, даже не так называемое общенациональное богатство, а именно благо и процветание живущих в нем людей…".

Такое народничество? Тогда это мышление, имеющее и сегодня, через сто с лишним лет, фундаментальную ценность. Народ как главный предмет внимания – когда мы этого добьемся, в России будет другая жизнь.

Нужно заканчивать, а не хочется. Его любили. Его семью в самые голодные годы подкармливал весь город. Он был неустрашим. Даже под присланными ему «смертными приговорами» ходил невооруженным. Когда умирал в Полтаве в декабре 1921 г., к нему шел поток подношений - кто-чем мог, кто свежеиспеченную булку, кто ампулу камфары, а на пакетах – «Нашему защитнику», «Другу несчастных», «Только поправляйтесь».

www.group-telegram.com/sa/ymirkin.com/2138

2.4K viewsNov 20 at 04:41

Всё это - без суда, в административном порядке, только из подозрения, подлога, из-за того, что лично неугоден! Без суда! Как раз, чтобы сгинуть где-нибудь бесследно – в тысячемильном пространстве, на перекладных, по случаю, в холоде, в почве.

Но вместо ненависти – доброта, наблюдательность. Сапожник, корректор, чертежник, землепашец, табельщик, письмоводитель, учитель. Очень любил ходить по людям, по их домам, по разговорам. Дать их портреты, записать, как на пластинке, их склад речи, их жизнь. После Сибири еще 10 лет добровольных блужданий по Поволжью (1885 – 1895), 5 лет редакторства в Петербурге, как в людской воронке (все люди в гости к нам), и 20 лет – в гнезде, в Полтаве, чтобы оглядеться и отписаться.

Из этого родилась великая, внимательная проза. Тысячи людей живут на его страницах. Без него мы бы их потеряли. Чистейший русский язык, приправленный местными наречиями. Бытописание, но внутри – шрамы, яркость, беда. Мистическая проза – шаманство, град Китеж, бытие в тайге, в сопках, в морозных дорогах, под неподвижной стопой зимы. Или мир нафабренный, мир ярчайшего солнца Ровно. Или же слитый в темноту мир Петербурга.

Перечислить? Величайший «Парадокс», написанный в один день. «Сон Макара», «Без языка», «Братья Мандель», «Слепой музыкант», «Марусина заимка», «В дурном обществе», «За иконой» и, наконец, обширная, захватывающая «История моего современника». Сотни других страниц для чтения, не отрываясь.

Еще раз вспомним: первым, родным был польский язык. Был украинский, местечковый. Были татарский, якутский, были десятки местных говоров. Были гимназические языки. И русский – как язык особый, «теплой и сильной волны». «…Меня вдруг охватило какое-то особое ощущение, теплой и сильной волной прилившее к сердцу, ощущение глубокой нежности и любви… ко всем этим людям, ко всей деревне с растрепанными под снегом крышами, ко всей этой северной бедной природе, с ее белыми полями и темными лесами, с сумрачным холодом зимы, с живой весенней капелью, с затаенной думой ее необъятных просторов… Судьба моя сложилась так, что это захватывающее чувство мне пришлось пережить на севере. Случись такая же минута и при таких же обстоятельствах на моей родине, в Волыни или на Украине, может быть, я бы почувствовал себя более украинцем. Но и впоследствии такие определяющие минуты связывались с великорусскими или сибирскими впечатлениями…».

А была ли хоть какая-то философия в этом хождении в народ? Русский, украинский, польский, к евреям, якутам, татарам, удмуртам?

Да, была, не только инстинкт писателя. Это - народничество как «цельная общественно-литературная система», по выражению Короленко. Вот что он пишет: "...Этим словом обозначалось настроение просвещен¬ного общества, которое ставило интересы народа глав¬ным предметом своего внимания. И именно интересы простого народа: не государства, как такового, не его могущества по отношению к другим государствам, не его славу, не блеск и силу представляющего его правительства, не процветание в нем промышленности и искусства, даже не так называемое общенациональное богатство, а именно благо и процветание живущих в нем людей…".

Такое народничество? Тогда это мышление, имеющее и сегодня, через сто с лишним лет, фундаментальную ценность. Народ как главный предмет внимания – когда мы этого добьемся, в России будет другая жизнь.

Нужно заканчивать, а не хочется. Его любили. Его семью в самые голодные годы подкармливал весь город. Он был неустрашим. Даже под присланными ему «смертными приговорами» ходил невооруженным. Когда умирал в Полтаве в декабре 1921 г., к нему шел поток подношений - кто-чем мог, кто свежеиспеченную булку, кто ампулу камфары, а на пакетах – «Нашему защитнику», «Другу несчастных», «Только поправляйтесь».

BY Яков Миркин