«Маленькая жизнь» вряд ли подойдет тем, кто мало погружен в искусство. Не потому что там огромное количество интертекста, а потому что при чтении этой книги важно умение разделить героя и автора, повествование и авторские взгляды.
В общем, сделать важную работу, которую ни один цензурный комитет сделать не в состоянии. У цензоров есть формальные критерии — это нельзя, это можно, какой там автор/условный автор/антагонист и другие словечки. В «Маленькой жизни» собралось всё, что нельзя — однополые отношения, абьюз, проституция, насилие над детьми... Мне и самой страшновато, что столько мрачных перипетий* обрушились на одного героя Джуда.
*более того, я уверена, что ужасы жизни можно было сделать менее концентрированными, потому что степень покалеченности психики Джуда могла бы сохраниться при меньшем количестве насильственных сцен. Для меня необходимость в таком количестве ужаса сомнительна (и подчас почти штамп: например, если насилие, то обязательно монах), но окей — допускаю, что так Янагихара достигает катарсического. Это, вероятно даже, работает. Чем больше жести, тем труднее разделять написанное и собственно-эмоциональное, о чем я и говорила в начале.
Но интересно, что катарсиса Янагихара достигает на самом деле другой вещью — как ни странно силой любви. Она у Джуда неожиданно появится уже во взрослом возрасте. Почему неожиданно? Герой уверен, что является человеком, который любви в принципе не достоин: он «грязный», неправильный, его мучали, его предавали, потому что сам плох, сам виноват. Но он получает любовь в таком количестве, что в это сложно поверить.
Для меня настоящей невероятностью было, когда уже взрослого Джуда усыновляет профессор университета с женой, и этот огромный мужик Джуд с обширным опытом тут же начинает вести себя как ребенок: он переживает подростковый возраст, испытывает приемных родителей на прочность, потому что когда-то ему именно этого опыта не хватило, а не всех других взрослых инициаций. И новые родители проживают с ним этот этап, поддерживают новообретенного сына.
И даже когда финал нельзя назвать счастливым, мы видим людей, которые испытывают огромную благодарность за то, что на какой-то период времени были вместе. Это и прощение, и принятие, и любовь, которая никогда не закончится.
После всего текстового ужаса, ты закрываешь книгу и, отделив слова от жизни (вспомним слова Сорокина о том, что в литературе можно всё, а в жизни нельзя), понимаешь, что книга завершилась, а любовь останется навсегда. И там, и с тобой.
Что она пройдет испытание временем, и медными трубами. И что даже если финал будет плох, вся благодарность и биение жизни настолько плотные, что практически осязаемы. Ты и полюбил, и побунтовал, и прошел трудности.
И что любовь эта — в принципе и есть жизнь. И что по сравнению с силой этой книги, какой-то там цензурный комитет — жалкий муравьишка, что залез в книгу, пока ты читал в парке под солнцем и чувствовал себя живым.
«Маленькая жизнь» вряд ли подойдет тем, кто мало погружен в искусство. Не потому что там огромное количество интертекста, а потому что при чтении этой книги важно умение разделить героя и автора, повествование и авторские взгляды.
В общем, сделать важную работу, которую ни один цензурный комитет сделать не в состоянии. У цензоров есть формальные критерии — это нельзя, это можно, какой там автор/условный автор/антагонист и другие словечки. В «Маленькой жизни» собралось всё, что нельзя — однополые отношения, абьюз, проституция, насилие над детьми... Мне и самой страшновато, что столько мрачных перипетий* обрушились на одного героя Джуда.
*более того, я уверена, что ужасы жизни можно было сделать менее концентрированными, потому что степень покалеченности психики Джуда могла бы сохраниться при меньшем количестве насильственных сцен. Для меня необходимость в таком количестве ужаса сомнительна (и подчас почти штамп: например, если насилие, то обязательно монах), но окей — допускаю, что так Янагихара достигает катарсического. Это, вероятно даже, работает. Чем больше жести, тем труднее разделять написанное и собственно-эмоциональное, о чем я и говорила в начале.
Но интересно, что катарсиса Янагихара достигает на самом деле другой вещью — как ни странно силой любви. Она у Джуда неожиданно появится уже во взрослом возрасте. Почему неожиданно? Герой уверен, что является человеком, который любви в принципе не достоин: он «грязный», неправильный, его мучали, его предавали, потому что сам плох, сам виноват. Но он получает любовь в таком количестве, что в это сложно поверить.
Для меня настоящей невероятностью было, когда уже взрослого Джуда усыновляет профессор университета с женой, и этот огромный мужик Джуд с обширным опытом тут же начинает вести себя как ребенок: он переживает подростковый возраст, испытывает приемных родителей на прочность, потому что когда-то ему именно этого опыта не хватило, а не всех других взрослых инициаций. И новые родители проживают с ним этот этап, поддерживают новообретенного сына.
И даже когда финал нельзя назвать счастливым, мы видим людей, которые испытывают огромную благодарность за то, что на какой-то период времени были вместе. Это и прощение, и принятие, и любовь, которая никогда не закончится.
После всего текстового ужаса, ты закрываешь книгу и, отделив слова от жизни (вспомним слова Сорокина о том, что в литературе можно всё, а в жизни нельзя), понимаешь, что книга завершилась, а любовь останется навсегда. И там, и с тобой.
Что она пройдет испытание временем, и медными трубами. И что даже если финал будет плох, вся благодарность и биение жизни настолько плотные, что практически осязаемы. Ты и полюбил, и побунтовал, и прошел трудности.
И что любовь эта — в принципе и есть жизнь. И что по сравнению с силой этой книги, какой-то там цензурный комитет — жалкий муравьишка, что залез в книгу, пока ты читал в парке под солнцем и чувствовал себя живым.
BY Кухарка Гегеля
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
In view of this, the regulator has cautioned investors not to rely on such investment tips / advice received through social media platforms. It has also said investors should exercise utmost caution while taking investment decisions while dealing in the securities market. As the war in Ukraine rages, the messaging app Telegram has emerged as the go-to place for unfiltered live war updates for both Ukrainian refugees and increasingly isolated Russians alike. One thing that Telegram now offers to all users is the ability to “disappear” messages or set remote deletion deadlines. That enables users to have much more control over how long people can access what you’re sending them. Given that Russian law enforcement officials are reportedly (via Insider) stopping people in the street and demanding to read their text messages, this could be vital to protect individuals from reprisals. Given the pro-privacy stance of the platform, it’s taken as a given that it’ll be used for a number of reasons, not all of them good. And Telegram has been attached to a fair few scandals related to terrorism, sexual exploitation and crime. Back in 2015, Vox described Telegram as “ISIS’ app of choice,” saying that the platform’s real use is the ability to use channels to distribute material to large groups at once. Telegram has acted to remove public channels affiliated with terrorism, but Pavel Durov reiterated that he had no business snooping on private conversations. Pavel Durov, a billionaire who embraces an all-black wardrobe and is often compared to the character Neo from "the Matrix," funds Telegram through his personal wealth and debt financing. And despite being one of the world's most popular tech companies, Telegram reportedly has only about 30 employees who defer to Durov for most major decisions about the platform.
from sg
