Пётр Щедровицкий | SMD

Именно: «Процесс, в котором мы из знаков, чувственно данных извне, познаём внутреннее, мы называем: пониманием». Если мы попробуем применить это определение методологически, то тотчас получим те ограничения его приложимости, которые действительно лежат в основе не только разделения наук, но и отделения их от метафизики. Подобно другим, Дильтей разделяет то мнение, что выражение interpretatio naturae, т. е. разумеется механической природы, есть только образное выражение, но, что важнее, он обращает внимание и на другую сторону в ограничении применения этого понятия. Именно, как не можем мы его применять к чисто внешнему, мертвому, так не можем, собственно, применять и к самим себе: «Постижение собственных состояний мы только в несобственном смысле обозначаем как понимание», т. е. мы здесь наши собственные проявления противопоставляем себе же, как нечто нам чуждое. Это, собственно, факт колоссального значения: себя понимать и интерпретировать в собственном смысле мы также не можем.
Если бы психология была основана только на самонаблюдении и если бы индивидуальная психическая жизнь была фактом первоначальным, т. е. если бы действительно, по выражению Зигварта, мы были обитателями одиночных тюрем, мы, очевидно, о понимании не могли бы и говорить, т. е. мы здесь наши собственные проявления противопоставляем себе же, как нечто нам чуждое. Это, собственно, факт колоссального значения: себя понимать и интерпретировать в собственном смысле мы также не можем. <…>
Объяснение может предшествовать пониманию, понимание может быть более полным или глубоким, если оно направлено на объект, имеющий свое объяснение, но непонимание не может заменить функции объяснения, но объяснение не может заменить понимания, а тем более нельзя одно рассматривать как вид другого. Эта разница настолько велика, что если мы встречаем две науки, из которых одна только объясняет, а другая только понимает, тот последовательный вывод, который мы можем сделать из этого, тот, что это — науки принципиально разные, не только о единстве их методов не может быть речи, но даже о параллелизме или аналогичном построении их логики. Таким образом, ошибка Вундта, перенесшего понятие интерпретации из эвристики в логику, не только не дала ему правильно оценить логическое значение интерпретации как приема описания, но и принудила его к ничем не оправдываемому подведению интерпретации под понятие объяснения. И это основание логического монизма мы должны признать мнимым. <…>
Действительно, что может значить историческая интерпретация? Это есть понимание источника из данных исторических условий. Допустим, мы имеем показания очевидца об уходе плебеев на священную гору. Мы понимаем это событие, как он сам понимал, исходя в своей интерпретации из знания соответствующих исторических условий, т. е. есть показание А и наша интерпретация его А (идеальный случай), для того чтобы понять А, нам нужно было знание условий некоторого изображенного в показании А факта я, эти условия есть х. Допустим теперь самое благоприятное, что эти же условия х объясняют и само а (возможно ведь, что показание А обусловлено другими причинами, чем изображенный факт а). Всё-таки мы извлекли это знание, что х: обусловливает я, не из А. Следовательно, во всем этом процессе исторической интерпретации мы достигаем самое большее только описания я, а его объяснение — будет ли это х (или что другое) почерпнуто нами не из А. Но может случиться, что из одного и того же источника мы знаем не только А, но и Х, т. е. некоторое изображение условий х, допустим даже, что иначе мы х не знали бы, если бы не этого X. Все-таки мы не можем сказать, что интерпретация А даёт объяснение а, так как х из X получено на основании другой интерпретации, а не той же А. С какой бы стороны мы ни подходили к вопросу, какой бы запутанный пример ни выбрали, как только мы его переведем на представленную схему, ясно, что от А к х перехода нет, а есть самое большее описание а, потому что понимание не есть объяснение.

www.group-telegram.com/us/shchedrovitskiy.com/4526

141 viewsDec 1 at 07:00

Именно: «Процесс, в котором мы из знаков, чувственно данных извне, познаём внутреннее, мы называем: пониманием». Если мы попробуем применить это определение методологически, то тотчас получим те ограничения его приложимости, которые действительно лежат в основе не только разделения наук, но и отделения их от метафизики. Подобно другим, Дильтей разделяет то мнение, что выражение interpretatio naturae, т. е. разумеется механической природы, есть только образное выражение, но, что важнее, он обращает внимание и на другую сторону в ограничении применения этого понятия. Именно, как не можем мы его применять к чисто внешнему, мертвому, так не можем, собственно, применять и к самим себе: «Постижение собственных состояний мы только в несобственном смысле обозначаем как понимание», т. е. мы здесь наши собственные проявления противопоставляем себе же, как нечто нам чуждое. Это, собственно, факт колоссального значения: себя понимать и интерпретировать в собственном смысле мы также не можем.
Если бы психология была основана только на самонаблюдении и если бы индивидуальная психическая жизнь была фактом первоначальным, т. е. если бы действительно, по выражению Зигварта, мы были обитателями одиночных тюрем, мы, очевидно, о понимании не могли бы и говорить, т. е. мы здесь наши собственные проявления противопоставляем себе же, как нечто нам чуждое. Это, собственно, факт колоссального значения: себя понимать и интерпретировать в собственном смысле мы также не можем. <…>
Объяснение может предшествовать пониманию, понимание может быть более полным или глубоким, если оно направлено на объект, имеющий свое объяснение, но непонимание не может заменить функции объяснения, но объяснение не может заменить понимания, а тем более нельзя одно рассматривать как вид другого. Эта разница настолько велика, что если мы встречаем две науки, из которых одна только объясняет, а другая только понимает, тот последовательный вывод, который мы можем сделать из этого, тот, что это — науки принципиально разные, не только о единстве их методов не может быть речи, но даже о параллелизме или аналогичном построении их логики. Таким образом, ошибка Вундта, перенесшего понятие интерпретации из эвристики в логику, не только не дала ему правильно оценить логическое значение интерпретации как приема описания, но и принудила его к ничем не оправдываемому подведению интерпретации под понятие объяснения. И это основание логического монизма мы должны признать мнимым. <…>
Действительно, что может значить историческая интерпретация? Это есть понимание источника из данных исторических условий. Допустим, мы имеем показания очевидца об уходе плебеев на священную гору. Мы понимаем это событие, как он сам понимал, исходя в своей интерпретации из знания соответствующих исторических условий, т. е. есть показание А и наша интерпретация его А (идеальный случай), для того чтобы понять А, нам нужно было знание условий некоторого изображенного в показании А факта я, эти условия есть х. Допустим теперь самое благоприятное, что эти же условия х объясняют и само а (возможно ведь, что показание А обусловлено другими причинами, чем изображенный факт а). Всё-таки мы извлекли это знание, что х: обусловливает я, не из А. Следовательно, во всем этом процессе исторической интерпретации мы достигаем самое большее только описания я, а его объяснение — будет ли это х (или что другое) почерпнуто нами не из А. Но может случиться, что из одного и того же источника мы знаем не только А, но и Х, т. е. некоторое изображение условий х, допустим даже, что иначе мы х не знали бы, если бы не этого X. Все-таки мы не можем сказать, что интерпретация А даёт объяснение а, так как х из X получено на основании другой интерпретации, а не той же А. С какой бы стороны мы ни подходили к вопросу, какой бы запутанный пример ни выбрали, как только мы его переведем на представленную схему, ясно, что от А к х перехода нет, а есть самое большее описание а, потому что понимание не есть объяснение.

BY Пётр Щедровицкий | SMD