А вот еще из афганской жизни.

Как известно, запрещенные талибы первоначально вышли из религиозных школ (медресе), которые в период исламистской диктатуры генерала Зии-уль-Хака (80-е) по всему Пакистану (и особенно - в пуштунской провинции Хайбер-Пахтунхва) понастроили добрые саудовские благотворители.

Звучит комично, но те, кого в этих медресе проклинали и кого учили ненавидеть, - безбожники-коммунисты из Народно-демократической Партии Афганистана, - и сами имели похожий с запрещенными талибами генезис. Только вышли они не из религиозных училищ, а из благотворительных школ-интернатов для пуштунской бедноты.

НДПА изначально была очень небольшой организацией городских интеллектуалов, мечтающих о построении справедливой и великой родины. Несмотря на то, что никаких ссылок на бессмертное учение Маркса и Энгельса ни программа, ни пропаганда НДПА не имели (из-за чего на Западе вплоть до советского вторжения воспринимали НДПА именно как левонационалистическую партию, пока в 1978 году в прессу не утек партийный устав, где четко говорилось о цели построения “научного социализма”), особенной популярностью эта подпольная партия поначалу не пользовалась. Что же делать?

Фабрично-заводского рабочего класса в Афгане отродясь не было, крестьяне жили родоплеменной архаикой, базар (мелкая буржуазия) особенно политикой не интересовался, короче, у НДПА банально не было социальной базы.

После раскола в 1967 году НДПА на две фракции, радикалы из фракции “Хальк” (с языка фарси “Народ” - так именовалась подконтрольная им газета) выдвинули надежный план работы с массами: “захват” школ и университетов. Именно через школьное и университетское образование планировалось аккуратно доносить до молодых людей великие идеи о “некапиталистическом пути развития” и “народно-демократической революции”. А как это осуществить практически? Для этого нужны учителя. Именно на вербовке преподавателей и сосредоточили свои усилия радикалы-“халькисты”. А вслед за ними по тому же пути проследовали и более умеренные левые из фракции “Парчам” (“Знамя” - тоже название газеты).

Прежде всего “халькисты”, благодаря энергичному Хафизулле Амину, к началу 70-х сумели завербовать учителей расположенных в Кабуле школ-интернатов, где обучались талантливые ребята из пуштунских и белуджийских сельских районов. Собственно, Амин и сам трудился директором одного из таких интернатов, ставших кузницей “халькистских” кадров. Которые затем, разъезжаясь по своим пуштунским и белуджийским кишлакам везли туда и бациллы политического радикализма.

Параллельно этому были завоёваны сельские учителя в окрестностях столицы, а так же полунищие преподаватели государственного Кабульского университета, которые помогали “сознательным”, но столь же неимущим абитуриентам из низов при поступлении (правило было такое: хочешь поступить в универ - вступай в партию).

“Парчамисты” же напротив, сосредоточились на учителях дневных кабульских школ для выходцев из зажиточных семей и работе непосредственно со старым студенчеством, среди которого в ту эпоху все еще преобладали дети богатых.

Эта практика вербовки кадров усугубляла партийный раскол уже и на социальном уровне: если радикалы-”халькисты” набирали себе народ из сельской пуштунской провинции и городских пригородов, то умеренные “парчамисты” опирались на элитных детей и отпрысков преуспевающих непуштунских кланов.

Короче говоря, малочисленная НДПА в довольно короткие сроки тихой сапой умудрилась завоевать ведущие позиции в образовательной сфере не только Кабула, но и многих других городов, последовательно и осторожно насаждая среди студентов и школьников крамольные взгляды.

Эта долгосрочная стратегия воспитания кадров впоследствии сыграла немаловажную роль в возвышении НДПА, а Нур-Мухаммад Тараки, руководитель “халькистской” фракции, пришедшей к власти в результате Апрельской революции’78, отдавая дань тактике “завоевания умов молодежи”, подчеркивал, что большинство высших и средних кадров фракции были учителями по профессии.

Зачем большевики “выдумали” азербайджанцев?

Я большой любитель почитать, а потом и поделиться с публикой инфой про большевистские проекты, связанные с национальным строительством и вообще с отношением к национальному вопросу. Писал я и про Беларусь, и про Молдову, и про Чечню, и про Украину, и про Карелию. Некоторые из этих примеров демонстрируют фактическую приверженность большевиков “конструктивистской теории” образования наций (хотя формально, конечно, советская нацполитика всю жизнь прикрывалась марксистско-ленинской риторикой в духе “четырех признаков нации”, которые товарищ Сталин почерпнул из дореволюционного словаря Брокгауза и Ефрона). Иными словами, большевики “создавали” и “разрушали” те или иные национальные нарративы, исходя из требований политического момента, а т.к. эти требования иногда менялись, менялся и подход советского руководства к той или иной нации.

Сегодня непонимание (вариант: искаженное понимание) этого универсального технократического подхода (связанного с современной государственностью как таковой) и укоренение в массах “примордиалистской теории” образования наций (утверждающей “исторически-исконное” и неизменное существование того или иного этноса/национальности) создают множество проблем, о которых все хорошо знают. “Выдуманные” народы, “уничтожение исторической памяти”, “восстановление исторической справедливости”, “вековая борьба кого-то с кем-то за что-то”, “защита исконных национальных традиций отцов”: все эти нарративы нынче широко используются не только в академических спорах и обывательских “срачах”, но и непосредственно на поле боя.

И вот значит в рамках сиюминутного интереса к азербайджанскому ирредентистскому национализму ознакомился со статьёй Харуна Йылмаза “The Soviet Union and the Construction of Azerbaijani National Identity in the 1930s”, в которой автор выдвигает версию о логике и мотивах конструирования советским руководством азербайджанской нации в конце 30-х годов XX века.

В качестве подводки (этого в статье нет) укажу, что еще в начале 20 века юный азербайджанский национальный проект имел две тенденции: 

- собственно оригинальную азербайджанскую (ака “азербайджанцы - отдельная нация”), сформулированную русифицированными (!) интеллигентами, попавшими под влияние модного тогда секуляризма, сциентизма и идей модернизации западного типа. Эта тенденция имела ярко выраженную направленность на единение “российских” и “персидских” азербайджанцев, т.к. Персидский Азербайджан не только воспринимался как “историческая колыбель” азербайджанской нации, но и как очаг иранской Конституционной революции 1905-11 гг., что очень импонировало светским националистам по “нашу” сторону реки Аракс;

- тюркофильскую тенденцию, сформулированную обучавшимися в Османской империи интеллигентами, попавшими под влияние Младотурецкой революции с её идеями “обновления” хиреющего имперского проекта.

В период российской революции 1917 года азербайджанский национализм явно склонился ко второй тенденции, что было связано с желанием массовой партии Мусават (вставшей у руля провозглашенной в мае 1918 года Азербайджанской Демократической Республики) заручиться поддержкой Турции против наседающих с севера большевиков. Хотя некоторые черты секулярно-прогрессивной тенденции мусаватисты таки переняли - например, АДР стала первой страной мусульманского мира, в которой женщины получили политические права. 

Тем не менее, АДР была провозглашена как государство азербайджанских тюрок (изначально использовался даже стилизованный флаг младотурков), где слово “Азербайджан” являлось отображением не этнической идентичности, а территории (что обозлило персидского шаха, у которого уже был свой собственный “исторически-исконный” Азербайджан). Как бы то ни было, но в те 2 года, пока существовала АДР концепция “азербайджанской нации” не получила никакого развития.

Скинувшие в 1920 АДР большевики тоже не стали упирать на “азербайджанизм” (хотя и благоволили в рамках “коренизации” представителям “старого” прогрессивного национализма, рисовавших азербайджанцев как отдельную нацию). Тут был свой смысл.

Как пишет автор, в 20-е годы отношения между РСФСР/СССР и Турцией, - где к власти пришел “наш Кемаль”, - были достаточно теплыми и Советам просто не было резона педалировать вопрос о различиях между “турецкими” и “азербайджанскими” тюрками. Наоборот, большевики пытались по максимуму использовать “азербайджанское окно” для трансляции пропаганды идеи нового мира на Восток - в первую очередь, на турецком и иранском направлении. Советский Азербайджан в этом смысле должен был стать “витриной социализма” для страдающих “тюркских братьев”, которым необходимо передать факел свободы, зажженный на берегах Каспия. Причин “отделять” советских “кавказских тюрок” (как они тогда именовались) от массы тюркоязычных народов за пределами СССР через конструирование особой “азербайджанской” идентичности не было.

Ситуация изменилась в начале 30-х.

Во-первых, и в Турции, и в Персии ударными темпами, - в рамках форсированной модернизации, - пошло формирование новых политических наций - турок и иранцев соответственно. Со всеми соответствующими элементами, вроде культурной унификации и консолидацией вокруг единого политического центра. Т.е. возникли альтернативные модели национальных этатистских проектов с участием “тюрок”, никак не связанные с социализмом. Но это еще полбеды. 

Главная опасность заключалась в том, что политические центры этих наций все сильнее отдалялись от СССР. Вопреки мечтам большевиков о создании некоей антиимпериалистической оси проснувшихся восточных народов во главе с Москвой, и в Анкаре, и в Тегеране элиты стремились к диверсификации политических, военных и экономических связей дабы не впасть в однобокую зависимость от доброго северного гиганта (реальная политика это называется).

И если поначалу в Москве этот процесс вызывал лишь легкое раздражение, то после 1933 года подозрительность стала расти стахановским темпом. Автор иллюстрирует это персидским примером: Москва, якобы, терпимо относилась к хитрым кульбитам Тегерана, стремящимся получить максимальную выгоду от маневров между советскими и британскими интересами в регионе. А проникновение немецкого капитала в Персию даже приветствовала, ибо Веймарская республика в московских головах воспринималась как хороший противовес нагло-саксонским империалистам. Однако после прихода к власти Гитлера, ситуация изменилась кардинально, и быстрое укрепление немецкого влияния в Персии (как и в Турции) теперь интерпретировалось как недружественная попытка окружения Советского Союза с юга. В итоге, в середине 1938 года все иранские подданные были высланы из СССР, а по Азербайджану прокатилась волна депортаций и репрессий, направленных на потенциально лояльные Ирану элементы. 

Нарастающая военная паника усугублялась опасениями по поводу многочисленных “внутренних врагов”, способных, из этнической солидарности, нанести "удар в спину"; хотя еще в 20-х годах обвинения в “пантюркизме” и “исламизме” довольно часто использовалось в отношении местных “контрреволюционных элементов” (которых было действительно немеряно на просторах страны, да и в самой партии), в 30-х охота на “скрытых” мусаватистов, иттихадистов, пантюркистов, турецких, иранских и немецких шпионов приобрела воистину угрожающий масштаб, увенчавшись волной “красного террора” 1937-38 гг., ударившей по Азербайджану особо сильно.

Короче, в 1933 году начинается процесс конструирования особой “азербайджанской нации” для “разрыва” имеющегося на тот момент и теперь уже нежелательного трансграничного единства между турецкими, иранскими и советскими тюрками.

В этой связи “тюркская” теория генезиса азербайджанцев постепенно вытесняется иной теорией, построенной на принципах, выдвинутых Николаем Марром, гласящей, что современное население Азербайджана есть объединение различных этносов и культур, некогда принявших тюркский язык в качестве “лингва франка”, но от этого не превратившихся в тюрок. 

И если в конце 20-х/начале 30-х подобные взгляды были лишь одной из маргинальных вариаций теории происхождения населения Азербайджана, в 1936-37 гг. “детюркизация азербайджанцев” окончательно превращается в мейнстрим, вытеснив “тюркскую” теорию в лагерь “контрреволюции”. А в официальных советских изданиях и документах титульная нация республики словно по мановению волшебной палки превращается из “тюрок” в “азербайджанцев”.

Рождение новой советской азербайджанской нации сопровождалось не только массовым очищением сфер обучения, науки и культуры от “пантюркистов” старой школы, не только переводом азербайджанского языка (именовавшегося до 1939 “тюркским”) с подозрительной “турецкой” латиницы на надежную советскую кириллицу, но и утверждением под эгидой ЦК АзКП новой версии истории Азербайджана, официально изложенной в 1939 году в первом проекте учебника для партийных кадров, написанном молодыми специалистами, выдвинувшимися после Большого Террора. Теперь историческая связь между азербайджанской нацией и другими тюркоязычными “несоветскими” народами вообще отрицалась, а корни самих азербайджанцев, - согласно возникшей в конце 30-х годов новой моде на “укоренение на территории проживания”, - возводились к древним мидянам. 

Процесс конструирования советской азербайджанской нации увенчался выпуском в 1941 году массового учебника по истории Азербайджана, в котором утверждался автохтонный характер азербайджанской нации, - наряду с грузинами и армянами, -  и полностью отрицалось влияние на её развитие “примитивных и малочисленных кочевников” (тюрок-сельджуков и арабов), время от времени набегавших на южный Кавказ. 

В дальнейшем эта политически мотивированная “мидянская автохтонная теория” происхождения азербайджанцев, выдвинутая в 1939-41 гг. в рамках укрепления новой “антитюркской” идентичности, сохранится на всем протяжении истории АзССР и послужит добрую службу в деле нарастания антииранского ирредентизма советского Баку, обоснованного ссылками на противостояние мидян и персов как на точку отсчета многовековой борьбы свободных азербайджанцев против иранского колониального ига. 

Но если в 40-х годах тезисы о “персидском колониализме” еще отвечали геополитическим интересам Страны Советов (вспоминаем тут “иранский кризис” 1946 и марионеточную Курдскую Народную Мехабадскую республику, державшуюся на штыках и финансовой помощи СССР), то в годы “застоя” антииранский курс азербайджанских историков приведет к столкновению с новым поколением советских иранистов, заинтересованных в углублении советско-иранского сотрудничества.

В тот же момент (40-е годы) азербайджанскими историками были обозначены в качестве составного элемента автохтонной азербайджанской нации кавказские албаны и каспии. Любопытно то, что “албанская теория” и поныне является основой официальной азербайджанской историографии, используемой, в том числе, государственной пропагандой республики для обоснования “исторических прав” Азербайджана на земли Армении, Карабаха и Нахичевани, где никаких армян естественно никогда не проживало, а весь комплекс материального исторического наследия (резные камни, монастыри, развалины крепостей всякие) принадлежит “кавказским албанам”.

В общем, браты, учитесь у большевиков как надо “создавать” нации, наполняя национальный нарратив и национальную идентичность тем или иным идейным содержанием. И не забывайте о том, что “история - это политика, опрокинутая в прошлое”, как говаривал бывало историк М.Н.Покровский (чью историческую школу погромили тоже в 30-х годах на фоне разворота ВКПб, в условиях нарастания военной опасности, к конструированию советско-русского великодержавного патриотизма). 

Пока это еще не стало явным, но большевики и в Центральной (ака Средней) Азии тоже заложили множество “бомб”, которые еще, к сожалению, взорвутся со стопроцентной вероятностью.

Национальная политика советской власти в этом регионе была не совсем понятна западным специалистам 20 века. В официальную коммунистическую риторику они традиционно не верили и искали потаённый смысл московской политики, сравнивая её с политикой “обычных” империалистических стран в отношении отсталых колоний. Поэтому на вопрос “Зачем большевики так странно провели административно-территориальные границы, оставив почти в каждой республике очаг потенциального напряжения” давался традиционный ответ: большевики применяли классическую формулу “разделяй и властвуй”. 

Иными словами, нарезая республиканские границы в Средней Азии, большевики руководствовались прежде всего геополитическими расчетами, игнорируя этнокультурные особенности региона. А главной геополитической задачей большевиков являлось а) предотвращение потенциальной опасности роста исламистской и пантюркистской реакции и б) предотвращение попыток отделения (для чего якобы создавались условия обеспечивающие невозможность развития республик без связи со своим великим соседом). Это был мейнстрим западной советологии в годы Холодной войны.

Однако, после крушения СССР и начала “архивной революции” подобные взгляды подверглись ревизии в сторону признания рационального подхода большевиков к административно-территориальному делению, которое, - как выяснилось, - сопровождалось как интенсивными консультациями с многочисленными экспертами (экономистами, востоковедами, этнографами), так и переговорами с самими коренными мусульманами.

Как это ни странно, но о “разделе колониального типа” Средней Азии коварными иезуитами-большевиками теперь на Западе говорят гораздо меньше, нежели в самой постсоветской Средней Азии (где все нынешние проблемы легко можно скинуть на безбожников из прошлого). Поскольку ставшие достоянием детали трансформации первоначальной постреволюционной и этнически очень размытой структуры региона, - советских Бухары, Хорезма, Киргизского края и Туркестана, - в национальные государства современного типа, - Узбекистана, Казахстана, Туркменистана, Кыргызстана и Таджикистана соответственно, - указывают, насколько сильно намучились большевики, пытаясь смягчить межплеменные трения в этом мультикультурном краю через установление четких административных границ и создать на основе этнолингвистического единства различных групп населения нации современного типа.

Достаточно вспомнить, какими столкновениями между т.н. “национальными бюро”, представлявшими интересы разных народов, сопровождалось установление границ между республиками в 1924 году. Как отчаянно представители новых туркменских, казахских, узбекских наций пытались присвоить себе права на экономически более выгодные “смешанные” районы и спихнуть соседям экономически отсталые, требующие дотаций и вложений территории. Можно вспомнить, как часто центральная Территориальная комиссия запрашивала этнографическую экспертизу в момент, когда схватившиеся между собой “нацбюро” пытались приписать то или иное смешанное население к “своей” нации. 

Тут кстати стоит отметить, что советские этнографы с дореволюционным опытом относились с предубеждением к большевистским проектам по конструированию среднеазиатских наций. Знаменитый востоковед Василий Бартольд, - один из тех, к кому обращалась советская власть по вопросу определения “национальности” многочисленных среднеазиатских общин, в записке “Об исторических взаимоотношениях турецких и иранских народностей Средней Азии” откровенно указывал, что проект создания национальных государств в Средней Азии есть искусственный процесс, строящийся на искажении исторических фактов и западноевропейской модели нацстроительства, совершенно чуждой региону.

Тем не менее, иной схемы модернизации кроме западноевропейской (воспринимавшейся марксизмом как универсальная), основанной на создании т.н. nation state большевики не признавали, поэтому процесс создания в мультикультурном архаичном аграрном регионе национальной государственной структуры западного типа продолжался, постоянно наталкиваясь на недовольство тех или иных племенных фракций, региональных клик и новых национальных элит, недовольных результатами т.н. “размежевания” (одним из таких острых столкновений был, например, вопрос о принадлежности Ташкента, - города с узбекским большинством, - который казахские партийные элиты требовали отдать КазАССР, потому что Ташкент был окружен казахскими поселениями). 

Таким образом, в результате чреды компромиссов, взаимных обменов, яростных стычек между местными элитами по поводу “исторического наследия” и экономического влияния  сформировались в более-менее адекватном виде современные государства Средней Азии, стабильность границ и внутреннюю гармонию в которых (ибо почти каждое из этих новых государств, созданных в условиях этнической чересполосицы, имело в себе неизбежные “чужеродные” очаги межэтнического напряжения, типа Ферганы, Каракалпакистана или Уйгурского района) по существу обеспечивал “арбитраж” заинтересованной в спокойствии и развитии Москвы.

Понятное дело, с исчезновением этого “арбитра” и приобретением национальными государствами Средней Азии полного суверенитета, неизбежные (абсолютно неизбежные, учитывая избранную модель госстроительства) последствия советской политики модернизации в виде пограничных споров и межэтнических конфликтов в “смешанных” районах еще дадут о себе знать. И мы, повторюсь, неизбежно еще услышим о “бомбах” коварного Ленина. 

👆В целом, большевики действительно настойчиво продавливали свою модель государственной организации в Средней Азии, попутно преодолевая сопротивление местных мусульман, которые не очень-то хотели становиться казахами, узбеками или кыргызами. Сегодняшним среднеазиатским националистам это покажется удивительным, - ибо теперь национальные государства региона, да и нации в целом, воспринимаются как “вечные” и исторически обусловленные, - но 100 лет назад многие местные мусульмане в штыки воспринимали усилия коммунистов по построению региональных nation states. Просто потому, что никакого “национального самосознания” здесь не было и в помине. Имелась племенная, религиозная, региональная, клановая самоидентификация, но не национальная, что конечно мешало модернизационным проектам советской власти, вынужденной конструировать новые нации буквально с нуля.

Причем, началось это сопротивление нацстроительству сразу же после окончания активной фазы гражданской войны.

В 1920 году Москва выдвинула первый проект территориального размежевания многоэтнической Туркестанской Советской Республики в соответствии с этно-лингвистическими критериями. 

Именно тогда впервые были введены в оборот обозначения для трех основных групп населения ТСР, которые могли бы составить отдельные национальные единицы: “узбеки” (городские и оседлые тюркоязычные, которые в имперских переписях упоминались как сарты, узбеки и тюрки), “казахи” (кипчако-казахоязычные кочевники степей) и “туркмены” (кочевники-скотоводы тюркоязычной восточно-огузской группы).

Однако эти предложения натолкнулись на недовольство местных национал-коммунистов во главе с руководителем Мусульманского комитета Туркестанской Компартии Тураром Рыскуловым, которые не только горячо выступали против разделения якобы единой “тюркской нации” (просто говорящей на разных диалектах “тюркского языка”), усматривая в этом продолжение царской колониальной политики, но и призывали к созданию независимой от РКПб Тюркской Коммунистической Партии, которая сможет эффективней “экспортировать” большевизм на мусульманский восток. Понятное дело, были и требования передачи власти местным кадрам, но эти требования звучали не очень громко и убедительно, т.к. Москва еще с 1919 года сама начала процесс активного вовлечения мусульманских кадров в аппарат ТСР, который до этого почти на 80% состоял из славян. Это спасибо Ленину, который быстро врубился, что “славянская гегемония” в республиканском руководстве питает ряды басмачей.

Заручившись поддержкой туркестанской секции коммунистов-мусульман Рыскулов отправился в Москву, где его демарш всполошил партийную верхушку. Спор с тюркскими национал-коммунистами в итоге дошел до самого Политбюро ЦК РКПб, которое в специальной резолюции от 29 июня 1920 года категорически отвергло предложение о сохранении единой тюркской республики как “противоречащее идеям Октябрьской революции”. Ну а чтобы подсластить горькую пилюлю, одновременно ЦК призвал отозвать из ТСР всех коммунистов “зараженных колониализмом и великорусским национализмом”.

Разочарованные этим решением Москвы Рыскулов и многие другие мусульманские большевики ушли в отставку с постов ТСР и были заменены куда более умеренными кадрами, которые, однако, продолжали ставить палки в колеса среднеазиатским национальным проектам.

Например, полностью провалилась первая попытка создания Горной Кара-Киргизской области в 1922 году: не только из-за того, что между различными племенными фракциями возникли разногласия вокруг административных границ, но и потому, что киргизский проект вызвал бурное возмущение кадров из Казахской (тогда Казакской) АССР, по мнению которых кара-киргизы являлись частью “казахского народа” и никакой речи об их самоопределении идти не могло.

Ровно такие же проблемы возникли и в Хорезмской Народной Советской Республике, где местные мусульманские коммунисты выражали открытое недовольство проектом создания Казахско-каракалпакской области, и в Бухарской Народной Советской Республике, где лишь под нажимом центра удалось добиться создания Восточно-Бухарской области (населенной ираноязычными гражданами,

таджиками), в то время как проживающие в Бухаре казахи и киргизы из-за сопротивления местной власти не получили вообще никакой территориальной автономии.

Кстати говоря, “фарси-таджикское” Нацбюро в этом процессе размежевания 1922-24 гг. занимало самую миролюбивую позицию. В то время как узбеки, казахи, туркмены и киргизы ломали копья вокруг каждого спорного кишлака, таджики были удовлетворены тем, что им добровольно готовы были дать, даже не пытаясь поднимать скандалы по поводу многочисленных фактов приписывания “фарси-таджикских” или “смешанных” тюрко-иранских общин к “узбекской нации”. В итоге, созданная чуть позже Таджикская АССР в составе Узбекистана имела почти нулевой экономический потенциал, а её столица Дюшамбе фактически являлась деревней с двумя сотнями жителей. Опомнились таджики только в конце 20-х, когда в ответ на рост местного национализма и низового экономического недовольства Москва вывела ТаджАССР из состава Узбекистана в отдельную республику, отклонив правда бóльшую часть территориальных требований таджикского руководства (что уже в современную эпоху порождает антисоветские мифы таджикских националистов о “предательстве коммунистами” таджикских интересов, потому что, якобы, и Бухара, и Самарканд, и Андижан, и Коканд были исконно таджикскими и не должны были быть отданы Узбекистану).

Что касается формирования Узбекской ССР в 1924 году, то парадокс в том, что практически все узбекские фракции, кланы и клики скептически восприняли идею слияния Бухары, Хорезма и бóльшей части Туркестанской АССР в единое узбекское государство. Единственной группой, активно поддержавшей московскую идею, являлась команда бухарских партийно-хозяйственных руководителей во главе с Файзуллой Ходжаевым. Причем многие низовые бухарские мусульмане-коммунисты также выступали против ликвидации Советской Бухары на том основании что Бухара, в отличие от непонятного “Узбекистана”, действительно имела многовековую историю государственности и высокий авторитет в мусульманском мире.

Почему же Ходжаев поддержал планы Москвы? Мотивы этого доподлинно неизвестны, но нарком иностранных дел Чичерин (который сам являлся противником создания Узбекистана через разрушение древних Бухары и Хорезма, полагая что это нанесет удар по авторитету СССР на Востоке) в одной из записок Политбюро ЦК РКПб, касающихся процесса размежевания от 28 мая 1924 года, предположил, что “бухарская торговая буржуазия”, нацеленная на завоевание, с опорой на Москву, руководящих высот в новой республике, стремится, с одной стороны, избавиться от бедных и пустынных туркменских районов, а с другой - желает взять под контроль перспективные хлопководческие долины Хорезма и Туркестана.

Продолжая тему “ленинских бомб” в Средней Азии, хочу заметить, что между Узбекистаном и Таджикистаном с момента получения независимости идут безостановочные “войны памяти”, которые, подобно чеховскому настенному ружью, рано или поздно (учитывая демографический рост в обеих республиках и массу экономико-территориальных противоречий) могут перерасти в настоящую стрельбу настоящими снарядами.

С одной стороны Таджикистан, подчеркивая свою тысячелетнюю историю, возводимую к Саманидскому государству (9 в.н.э.), указывает на величие арийской расы, веками господствующей над пришлыми тюрками (между прочим, 2006 был объявлен “годом Арийской цивилизации”, да и в целом “арийский миф” в современном Таджикистане процветает на зависть русским неонацистам, почему-то возомнившими арийцами именно себя), которые, - за счет “русского заговора”, тюркского коварства и предательства таджикскими коммунистами интересов своей древней нации, - присвоили себе Самарканд, Бухару и другие регионы, являющиеся исторически зоной расселения таджиков. К слову, один из самых отчаянных апологетов “арийского превосходства” таджиков над ничтожными тюрками, некогда близкий к президенту Рахмону и ныне покойный директор Института Истории Таджикистана советский академик Рахим Масов, в свое время являлся членом высшего совета Международного Евразийского Движения некоего Дугина А.Г.

С другой стороны Узбекистан, - что иронично, - робко пытается выбить у таджиков из рук тейк о принадлежности к арийской расе. Еще в 2006 узбеки были оскорблены таджикским “годом Арийской цивилизации”, а в сентябре 2023 они и сами вывели таджиков из себя, отметив 2700-летие Авесты (священной книги ирано-арийского зороастризма), которая выступает осью “арийского мифа”.

Естественно, сомнению подвергаются и претензии таджиков на узбекские города (Бухара, Самарканд, Коканд и т.д.), которые еще до недавнего времени были смешанными в языковом плане. В ход идут аргументы о том, что узбекистанские (равнинные и автохтонные) таджики не имеют ничего общего с расово неполноценными и отсталыми горными таджиками (гальча, пришлым народом), составляющими этническое ядро Таджикистана, с которыми коренные “узбекские таджики” никогда не смешивались. 

Этнографы царской России якобы ошибочно объединили два этих расово различных этноса в один народ на основе языкового единства, а за ними эту ошибку повторили большевики, дав право гальча-таджикам высказывать необоснованные претензии на территории и историческое наследие, к которому они не имеют вообще никакого отношения. А “неполноценные” таджики, вместо рассказов о “русско-узбекском коммунистическом заговоре”, должны быть благодарны безбожникам-большевикам за то, что им вообще дали право организовать собственную республику, несправедливо отторгнув от Узбекистана часть его “исторических территорий” (Худжанд и Ура-Тюбе). 

Такое дело.

Как видно, узбекско-таджикские “войны памяти” почти ничем и не отличаются от русско-украинских или армяно-азербайджанских; аргументы примерно идентичны, обвинения в сторону коммунистов стандартны, выводы просты как простой карандаш. Единственное исключение - таджики и узбеки пока что не режут друг друга в борьбе за то, чей национальный флаг будет реять над тем или иным кишлаком в горной пустыне. Но это, скорее всего, временное недоразумение: война в нашем несчастном постсоветском регионе должна продолжаться, ибо не все исторические обиды еще отомщены, не вся справедливость восстановлена и не все нации вернули свое величие.

Встретил тут в одной книжице (Д.Гай, В.Снегирев “Вторжение”) такой интересный кейс.

Жил да был на советской земле Леонид Иванович Шершнев, настоящий полковник и патриот. Служил Шершнев в отделе спецпропаганды политуправления Туркестанского военного округа Советской Армии, занимался вопросами психологической войны, изучал обстановку в сопредельных странах и, - вполне естественно, - уже в 1979 году этот достойный офицер оказался в Афганистане в качестве политработника 40 общевойсковой армии.

Здесь, в отличие от большинства советских офицеров, он очень быстро понял, в какую западню попал Советский Союз, взявшись “исполнять интернациональный долг” по поддержке народно-демократического правительства НДПА. Потому что, с одной стороны, правительство это пользовалось очень незначительной поддержкой населения, а с другой - и политическое и, самое главное, военное руководство СССР не считало нужным вдаваться в детали афганской ситуации, руководствуясь в своих решениях либо единственно верным учением марксизма-ленинизма, либо столь же всесильными резолюциями пленумов КПСС, либо вообще идиотским карьеристско-милитаристским шапкозакидательством (смысл которого неплохо передал на одном из совещаний 1981 года маршал Соколов, поставивший задачу взять город к празднику “окончательно разгромить контрреволюцию к 7 октября”).

Наблюдая за негативным развитием ситуации, Шершнев принялся закидывать командование ТуркВО (к которому и была приписана 40 армия) и Главпур СА докладными записками, в которых, во-первых, указывал на неумолимо прогрессирующее ухудшение военного положения, а во-вторых, подвергал критике как действия афганских вооруженных сил и спецслужб (которыми де-факто руководили советские советники), так и политико-организационную работу Народно-демократической Партии Афганистана, не пользующейся уважением в народе из-за коррупции и кумовства. А так же, вопреки победоносным рапортам чекистов и бравых генералов, которые до самого вывода войск убеждали Москву в слабости вооруженной оппозиции, Шершнев уже в 1981 высоко оценивал боевой потенциал контрреволюционеров-моджахедов, якобы способных длительное время успешно противостоять советским войскам. Во многом за счет значительной поддержки населения, о чем полковник так же упоминал неоднократно.

В общем, Шершнев был эдаким патриотом-правдорубом, пытающимся открыть глаза руководству для того, чтобы обеспечить успех афганской кампании, в необходимости которой он не сомневался. Сегодня таким в telegram занимаются некоторые скорбящие патриоты, однако Шершнев не был ни военкором, ни самозванным военным аналитиком, ни оппозиционером, ни авантюристом-бизнесменом. Шершнев был направленцем Главпура СА и ВМФ по обеспечению действий 40 армии, т.е. занимал достаточно высокий пост и, кроме того, непосредственно возглавлял работу отдела спецпропаганды в Афганистане. 

Были ли интересны военно-политическому руководству СССР все эти докладные и аналитические записки, полные негатива по отношению к действиям СА и афганского правительства со стороны того, кто по долгу службы должен был заниматься анализом положения и выявлением негативных факторов? Никому они не были интересны вообще, поскольку чрезвычайно портили удобную для советского военно-политического истеблишмента картину эффективного и героического исполнения советскими добровольцами интернационального долга по защите пользующегося всенародной поддержкой народно-демократического правительства от нападок разрозненных бандитских банд, вскормленных пакистанскими реакционерами и американскими империалистами.

И хотя кое-каких мелких результатов Шершневу удалось добиться (например, в области привлечения к работе Главпура советских востоковедов или введения в штат 40 армии т.н. Боевых Агитационных Пропагандистских Отрядов - БАПО), в целом система была глуха к этому гласу вопиющего в афганской пустыне.

Всех все устраивало: на пленумах НДПА и КПСС произносились громкие речи о победной революции, звезды падали на погоны героев, блага лились полным потоком в карманы отдельных “интернационалистов” (коррупция, хищения и аферы не обошли стороной ограниченный контингент), а в советских газетах регулярно появлялись репортажи о безмерной благодарности афганского народа и сумасшедших темпах развития афганской экономики (по утверждениям премьер-министра ДРА Кештманда прирост национального дохода Афганистана с 1980-ого превышал аналогичный показатель СССР в несколько раз).

В отчаянии Шершнев в 1984 году пишет докладную записку на имя находившегося при смерти Генсека КПСС Черненко, в которой разносит в пух и прах героически-мифическую картину афганской эпопеи Советского Союза:

“...Операции приобрели характер полицейских, карательных мер, в результате мы втянулись в войну с народом, а она бесперспективна. Антигуманные действия советских войск в отношении мирного населения носят массовый и систематический характер и проявляются в грабежах, неоправданном и необоснованном применении оружия, разрушении жилищ, осквернении мечетей…Выполняя полицейские функции, не имея достаточных положительных стимулов и революционного порыва, армия не может не разлагаться, и именно этот факт накладывает негативный отпечаток на всю обстановку 
в Афганистане…».

Черненко эту крамольную записку прочитал и, - что удивительно, - наложил на неё положительную резолюцию, дав начало возможности осмысления в военных и партийных верхах перспектив продолжения зашедшей в тупик афганской кампании. Что уже в 1985 году выльется в начало т.н. “политики национального примирения” (ПНП), направленной на стабилизацию Афганистана, раздираемого крайне дорогой для Советского Союза войной, через диалог правительства с оппозицией и отказ от социалистического курса. Подразумевалось, что только таким образом можно было сохранить остатки влияния СССР в Афганистане, ибо сокрушить контрреволюцию и стабилизировать однопартийное правительство НДПА на всей территории страны не удалось ни к 7 ноября 1981 (как строго велел маршал Соколов), ни к 7 ноября 1985, ни даже к 1 мая 1988.

Навязанная Советами ПНП, в свою очередь, натолкнулась на противодействие как со стороны многочисленных фракций расколотой на тысячу частей НДПА (банально опасавшихся потери влияния в новом Афганистане), так и со стороны командования самого ограниченного контингента советских войск, которое с большим трудом принимало необходимость диалога с бывшими противниками. Даже несмотря на распоряжения Главпура, вплоть до 1988 года в рапортах, официальных сводках и докладах советских военных моджахеды продолжали именоваться “контрреволюционерами” и “бандитами”, тогда как в рамках ПНП должно было использоваться нейтральное словосочетание “вооруженная оппозиция”. В общем-то, записки того же Шершнева 1987-88 гг. открыто диагностировали провалы в проведении ПНП.

Соответственно, стойкое сопротивление диалогу фракций афганского правительства и советского военного командования, вкупе с наращиванием помощи моджахедам со стороны Пакистана, стремившегося в условиях ослабления просоветского режима взять под контроль “новый Афганистан”, перечеркнули все усилия по реализации политики национального примирения, инициатором которой был Л.И.Шершнев, полковник (впоследствии генерал-лейтенант), искренне стремившийся найти выход из военного тупика наименее болезненным для СССР образом. 

Кстати, стоит сказать, что тот же Шершнев одновременно был и противником полного вывода советского контингента, логично предполагая, что в случае, если афганское правительство будет оставлено один на один с оппозицией, не достигнув с ней никакого реального компромисса, афганских товарищей просто перережут и по репутации СССР будет нанесен еще более болезненный удар, отзовущийся по всей Средней Азии. Но к 1989 году Советскому Союзу было уже не до международного престижа, геополитических игр и своих бывших афганских подопечных.

Кстати говоря, вот еще казус. Есть у российских левых один страшный козырь, который пускают в ход чуть реже чем всегда. Указывая на Великую Отечественную Войну и проводя аналогии с украинским конфликтом, такие люди говорят: а вот видали вы чтоб СССР во время войны с фашистами торговал, а? Тем самым, во-первых, обесценивается и так хлипкий идейный нарратив военной пропаганды российской стороны (“борьба с фашизмом”, “борьба с Западом, поддерживающим фашизм”), а во-вторых, раскрывается гнусный характер капиталистических взаимоотношений, где война войной, а бизнес бизнесом. При социализме, мол, такого не было.

Впрочем, примерно о том же самом голосят в сети и многие патриоты, требуя подвести украинский конфликт к эталону “настоящей тотальной войны” (ВОВ) с разрывом всех экономических и политических связей с прямыми и косвенными противниками. Только в таком виде война якобы обретает “подлинный” характер. Без договорняков и подковерных маневров, которых в Великой Отечественной не было.

В ходе ВОВ такого действительно не было (хотя минимальные дипломатические контакты с нацистской Германией через нейтральную Швецию вроде имелись), а вот во время войны Советского Союза в Афганистане ситуация была немного иной.

В Афгане советскому ограниченному контингенту и просоветскому правительству НДПА противостояла исламская оппозиция, опиравшаяся на материальную помощь США и государств Персидского залива, шедшую через Пакистан, которым рулил в ту пору отмороженный генерал-реакционер Мухаммед Зия-уль-Хак. Понятно, что и с США, и с Саудовской Аравией дипломатические и экономические отношения СССР после 1979 года значительно охладились, но полностью разорваны не были. Например, советские мусульмане и в годы Афганской войны продолжали посещать Мекку, принося в бюджет саудовских королей какие-никакие, но денюжки.

Но даже с реакционным Пакистаном, который почти открыто участвовал в войне на стороне афганских моджахедов (особенно, на поздних этапах) никакого тотального разрыва не произошло, хотя Пакистан для СССР никогда и не был серьёзным экономическим партнером.

Вышло интереснее. В 1981 году СССР удивил даже американских партнеров, профинансировав строительство тепловой электростанции в Гудду (провинция Синд), а затем предложив недружественному исламистскому режиму Зии построить на советские кредиты еще и атомную электростанцию. Это предложение было отвергнуто, однако СССР продолжал продвигать в Пакистане свои атомные проекты, особенно усилив натиск после гибели Зии в авиакатастрофе в 1988 году. В 1990 переговоры по строительству АЭС зашли на очередной виток, но новое правительство Беназир Бхутто опять отвергло советские предложения, выбрав в качестве партнера французов, предложивших более надежный и экологичный проект.

В 80-х годах СССР в Пакистане финансировал строительство производства сельскохозяйственных тракторов, предоставлял оборудование и технологии для бурения нефтяных скважин, участвовал в модернизации завода по производству “тяжелой воды” Мултан-I, наконец, вложился в строительство крупнейшего в Южной Азии сталелитейного комбината Steel Mills в Карачи, который был открыт в январе 1985. Парадокс, но во время Афганской войны и исламистской диктатуры  прямые инвестиции СССР в Пакистан не просто не упали (по сравнению с 70-ми, когда во власти сидел дружественный “исламский демократический социалист” Зульфикар Али Бхутто), но остались на прежнем уровне, а после 1985 года (когда было подписано соглашение об экономическом сотрудничестве) вообще увеличились на 5%.

И, как бы, вишенкой на торте являлось советское предложение Пакистану от 1981 года пакета на поставку военного и гражданского оборудования. Естественно, исламист Зия отказался от этих предложений, заключив контракт на поставку вооружений с США.

Подчеркну еще раз, что все это экономическое сотрудничество происходило на фоне войны в Афганистане, где роль Пакистана в обеспечении тыла исламской оппозиции не была ни для кого секретом, что время от времени выливалось в гневные статьи в официальной советской прессе, направленные против Исламабада.

Ну и в качестве заключения еще один анекдот из области советско-пакистанских экономических отношений. Основным экспортным пакистанским товаром для СССР был текстиль, который закупался через специальное экспортное бюро, созданное в начале 80-х и имевшее счета в Национальном банке Пакистана. Пока в Афганистане шла война, проблем не возникало: советская сторона дисциплинированно перечисляла деньги на счет, которые затем уходили в пакистанский Госбанк. Однако после распада СССР некоторые экспортные платежи оказались неоплаченными, начался торговый спор Пакистана с РФ, итогом чего стала заморозка советских/российских валютных средств, хранившихся на счетах Национального Банка. Продолжавшийся почти 30 лет торговый спор был разрешен лишь в 2019 году с подписанием мирового соглашения, по которому Пакистан обязался вернуть России 93.5 млн. долларов.

Мораль этой крохотной ремарки такова: наличие экономических взаимоотношений совершенно не обозначает отсутствия острых (вплоть до “гибридной войны”) политических/геополитических противоречий между государствами. На примере экономического сотрудничества Пакистана и СССР мы можем видеть, что совместный взаимовыгодный бизнес довольно приличного масштаба совершенно не мешал почти открытому вооруженному и идеологическому противостоянию двух этих государств на афганском треке. Не мешали этому и различия экономических систем, ибо и при социализме, и при капитализме торговые, производственные, дипломатические, финансовые интересы государства как такового никуда не исчезают и настоятельно  требуют применения принципов “реальной политики”, задвигающей на задний план любые идейные конструкции, предназначенные для внутреннего потребления.

Продолжая тему нацбилдинга в ранний советский период. Я выше указывал чувствительную реакцию начальства на разделение осетин на иронцев, дигорцев и туальцев. Тогда, в 1920-30-е, осетинский вопрос для кураторов национальной политики состоял из трех головных болей.

Первая - объединение Северной и Южной Осетии. Из Владикавказа и Цхинвала летели в Москву требования создать единую Осетию с центром во Владикавказе в составе РСФСР. Особенно активными эти требования были после нападения войск Грузии в 1918-1920. Реакция была разной. Власти Горской республики, куда входила Северная Осетия, были не против получить и Южную. Сталин был не против создать единую Осетию в составе Грузии. Власти Грузии беспокоились, что у них заберут Цхинвал и близлежащие территории. В итоге был сохранен относительный статус-кво - Северная Осетия в составе РСФСР, Южная - в составе Грузии.

Второй вопрос - конфликт между руководителями Владикавказского и Дигорского округов. Дигорцы насмешливо называли остальную часть Осетии "Иронетией", а в телеграммах в Москву всегда указывали, что в Гражданской войне дигорцы были за красных, а иронцы поддерживали белых. Дискуссии на заседаниях в Осетии перебирали высокий градус, а руководители Дигории даже не хотели пускать на свою территорию партработников из Владикавказа. Дигорцы активнее всех выступали против Горской республики - в ее составе богатой Осетии пришлось бы делиться ресурсами с бедной Ингушетией. В Москве эту ситуацию оценивали как опасную - в итоге нацполитика в регионе была направлена на "осетинизацию" и стирание различий между осетинами в максимально возможной степени.

Третий вопрос - разумеется, о Владикавказе, где заседали руководящие органы и Осетии, и Ингушетии. В 1928 г. Москва принимает решение оставить Владикавказ за Осетией. В осетинской среде это решение приветствуют застольями и массовым восхищением, сразу строят планы осетинизации города и его переименования в Ирон. В ингушской среде - откровенный протест и надежды на разворот решения. Среди русских, армян, иранцев и греков Владика - тоже недовольство, никто не хочет быть "выкинутым на улицу" на волне осетинизации. В итоге город остается в составе Осетии.

⛰ Аскер Тумов | Кавказ

👆Что касается Средней Азии, то там ситуация с нациестроительством была аналогична кавказской. Т.е. в условиях полного отсутствия в регионе “национального сознания” большевики формировали новые нации, используя главным образом технократическо-лингвистический подход, “отменив” множество мелких народностей, создававших препятствия административным планам размежевания.

Крупнейшей из таких народностей, приписанной в итоге к “узбекской нации”, стали сарты (свыше миллиона человек), на более мелкие народности (типа найманов, лакайцев, карлуков, чагатаев, ваханцев, ишкашимцев и т.д.) Центральное Статистическое Управление вообще не обращало внимания: их просто не было в официально утвержденном списке “национальностей СССР” для первой всесоюзной переписи 1926 года.

Респонденты этой первой переписи либо должны были выбрать “национальность” из предложенных государством вариантов, либо (в случае отказа или отсутствия ответа) переписчики определяли национальность респондента самостоятельно (для этого был разработан список наводящих вопросов). 

Каждый житель СССР должен был иметь определенную национальность, в Стране Советов индивидуальная национальность превратилась в обязательную и постоянную категорию правового статуса личности, которую (после введения в 1932 году паспортной системы) самостоятельно нельзя было изменить.

Изменить “пятую графу” в паспорте могло только само советское государство, посчитав, что “национальность”, к которой человек ранее был приписан, более не существует. Так, в следующей официальной переписи 1939 года количество “национальностей”, к которой мог причислить себя респондент, было значительно сокращено, т.к. этнографы чисто технически (на основе лингвистического родства) приписали многие из “официальных” народностей 1926-ого к уже имеющимся “большим” нациям. Все это объяснялось с т.з. марксизма-ленинизма как слияние отсталых мелких народов с более крупными и развитыми, венцом чего должно было стать образование “единого советского народа”.

Т.е. еще до того, как начать придумывать “национальный миф” и древнюю ”национальную историю” с целью убедить население только что созданных среднеазиатских республик в том, что они являются узбеками, таджиками, туркменами или казахами, большевики подготовили эффективную бюрократическо-технократическую модель социального контроля, принудительно обязывающую каждого жителя СССР выбирать себе национальность; категорию, которая не являлась пустой формальностью, но влекла за собой определенные правовые последствия.

С этими последствиями связано и то, что в новых среднеазиатских республиках некоторое количество представителей национальных меньшинств, опасаясь дискриминационных практик (ибо и на низовом и, тем более, на верхних уровнях партийно-хозяйственного управления, представители “титульных наций” имели гораздо больше привилегий, чем “нацмены”), определяли свою национальность не в соответствии с языковым или племенным самоосознанием, а в соответствии с регионом проживания. Чему, вероятно, содействовали и сами переписчики, преследовавшие, - естественно, - прежде всего интересы новых республиканских властей. Которые были заинтересованы в “укрупнении” собственной “титульной нации” и нивелировании численности нацменьшинств.

Таджикский филолог Мухаммаджон Шакури так иллюстрировал ситуацию в Узбекистане, где тысячи этнических таджиков в 1926 году были идентифицированы как “узбеки”:

“На вопрос переписчика “Кто ты?” чаще всего люди отвечали: “Альхамдулилля, я мусульманин”. В ответ им говорили: тогда уезжайте в Аравию. При повторном вопросе ответ мог быть “Я фарси-говорящий”. Тогда езжай в Персию, отвечали им. “Я таджик” - “Тогда уезжай из Узбекистана”. Человек возмущался: “Но Бухара (или Самарканд) мой родной город!”. “Ну тогда и записывай себя узбеком”.

В результате подобного ассимиляционного давления “казахи” и “узбеки” ТуркССР становились “туркменами”, уйгуры, таджики и кашгары УзССР становились “узбеками”, кыргызы КазАССР записывались “казахами” и т.д.

Теряя в дальнейшем, - под влиянием государственной политики национальной унификации, - в бóльшей или меньшей степени свою изначальную идентичность, как бы становясь живой иллюстрацией “конструктивистской концепции” нациестроительства Хобсбаума/Андерсона.

Наибольшую ненависть в среде антикоммунистов вызывал (и до сих пор вызывает) такой элемент большевистского национального строительства как “изобретение традиции и истории”. Тысячи проклятий произнесены по адресу коммунистов, “предавших забвению” или исказивших “великую историю”. С этим можно было бы согласиться, если бы только большевики одни в целом мире занимались подобным. Однако формирование “национального мифа” является неотъемлемым элементом любого процесса национального строительства. И даже приснопамятные “консервативные революционеры” устами апологета “нового немецкого национализма”, любимого Дугиным Артура Мёллера ван ден Брука указывали на то, что прежде чем защищать традицию, нужно её выдумать.

Поэтому к подобным обвинениям нужно относится легче, ибо, - не устаю повторять речение историка-марксиста Покровского, - история это политика, опрокинутая в прошлое. 

У ранних большевиков хотя бы была вполне четкая и симпатичная концепция создания нового национального мифа, связанная с ленинскими заветами об том, что всякий народ имеет две культуры: идущую снизу демократическую и идущую сверху реакционную. И именно на основе низовой народной демократической традиции и культуры должен был формироваться национальный миф новых, освобожденных от русского колониализма наций (в том числе и самой русской нации).

В начале 20-х, в эпоху цветения революционных иллюзий и бурного погрома “старого мира”, эта ориентация выразилась в возвеличивании большевиками всевозможных “народных мстителей”, вождей крестьянских войн, повстанцев и гениев-простолюдинов, типа Ломоносова, Достоевского или Андрея Рублева (вспомним, что проект памятника иконописцу Рублеву был включен в первый ленинский план монументальной пропаганды). И, соответственно, в демонизации “царских слуг”, реакционеров и “придворных палачей”.

Весьма ярким тут будет пример имама Шамиля, который в 20-е года считался прогрессивным и даже демократическим вождем восставших свободолюбивых горцев, в то время как прежние герои Кавказской войны, - Лико, Осипов, одиозный Ермолов, - подверглись целенаправленному забвению. Самим горцам подобное отношение видимо импонировало, поэтому в правительственных учреждениях Северного Кавказа портреты имама Шамиля и его наибов часто соседствовали с портретами Ленина и Маркса. 

Однако, крушение надежд на быструю мировую революцию на Западе и Востоке, подъём “оборонительной” истерии и торжество государственнической парадигмы, в начале 30-х годов серьёзно скорректировали этот курс в сторону “классической” схемы “изобретения истории”. Т.е. теперь интерпретация исторического процесса приобрела зависимость от конкретных геополитических (оборонительных прежде всего) интересов СССР. 

Начинается постепенный процесс реабилитации дореволюционного прошлого российского государства, а многие положения 20-х годов подверглись пересмотру как потенциально идеологически опасные. 

Таким образом, охлаждение взаимоотношений между Турцией и СССР, вкупе с массовым недовольством, вызванным коллективизацией и усилением антирелигиозной борьбы, привели не только к рождению азербайджанской нации, но и к переосмыслению личности уже упоминавшегося имама Шамиля. В новых реалиях позитивный образ Шамиля мог быть использован пантюркистской или исламистской оппозицией для борьбы с советской властью, поэтому этот образ постепенно стал очерняться вплоть до окончательного объявления в конце 40-х годов имама Шамиля вождем “реакционного националистического движения, находившегося на службе британского капитализма и турецкого султана” (Вопросы истории #2 1951 “Из истории происков иностранной агентуры во время кавказских войн”).

Квинтэссенцией этого диалектического процесса стало восстановление в 1949 году в Грозном бюста “покорителя Кавказа” А.П.Ермолова, снесенного в 1922 году решением городского совета.