В книжке британского марксиста Эрика Хобсбаума про историю социального бандитизма XIX-XX вв. встретил мысль об том, что “социальная революция не становится менее революционной от того, что она происходит во имя целей, которые внешний мир полагает “реакционными” и против того, что во внешнем мире рассматривается как “прогресс”.

Хобсбаум в качестве примера приводит неаполитанских сельских бандитов и увязавшихся за ними крестьян, которые в 1861 году восстали против республики во имя Папы, короля Франциска II и святой веры. Хотя ни Папа, ни король не были революционерами, а были на тот момент скорее символами реакции по отношению к республиканцам, сами эти сельские бандиты, - по мнению Хобсбаума, - как раз были социальными революционерами. Ибо они выступали не за реальную монархию Бурбонов, - в свержении которой под предводительством Гарибальди они сами же ранее и участвовали, - а за идеал некоего “старого доброго общества”, - видимо, превосходящего по своему демократизму насильственно навязанную республику, - единственными символами которого были церковь и король. Иными словами, речь шла о движении, которое стихийно используя форму традиционализма и даже “реакции”, вкладывало в неё революционное содержание. По крайней мере, так об этом судит Хобсбаум.

На самом деле, тема соотношения “формы и содержания” достаточно интересна, так как еще со времен зарождения марксизма сами марксисты вели неустанную борьбу за “очищение” теории пролетарской революции (названной “единственно-научной”) от всякой традиционалистской скверны. Соглашаясь с тем, что до появления этой “научной теории” революционные движения прошлого всегда использовали религиозные или традиционалистские формы мобилизации, теперь, с наступлением эпохи “пролетарских революций” классики марксизма не желали мириться с подобного рода заблуждениями. 

Поэтому, например, примкнув к христианско-коммунистическому Союзу Справедливых, Маркс с Энгельсом занялись прежде всего ликвидацией его христианского “наследия” (вплоть до смены лозунга - от “Все люди братья” к “Пролетариям всех стран…”), а потом и сам основатель и харизматичный лидер Союза, радикальный христианский коммунист Вильгельм Вейтлинг был Марксом из Союза Коммунистов (как он стал называться) выбит под зад ногой как невежда и путанник. В дальнейшем т.н. “христианский социализм” в любых его формах рассматривался сугубо в качестве контрреволюционного реформизма или “мелкобуржуазного социализма”, противоречащего идеям пролетарской революции.

Позиция Ильича насчет продвижения социалистических идей через традиционные (прежде всего, религиозные) формы известна: еще во время борьбы с “богостроительством” Ленин отверг всякие попытки синтеза “научного социализма” и религии, всякие ссылки на способность “обновленной революционной религии” (типа богомильства или маздакизма) играть роль социального регулятора, опять же обвинив своих оппонентов (Луначарского, Богданова, Горького) в мелкобуржуазности и неверии в пролетариат.

Однако на практике, как мы знаем, непримиримые большевики таки вынуждены были в своей борьбе за взятие и сохранение власти прагматично опираться на всяких религиозных социалистов. Причем не только на мусульманской периферии с её “левым джадидизмом” и панисламистским “Уш-Джузом” (в Туркестане) или шариатской красной гвардией и левыми суфийскими шейхами (на Кавказе), но и непосредственно в “русском центре”, где под крылом ГПУ и Антирелигиозной комиссии при ЦК РКП(б) действовал целый конгломерат обновленческих церковных союзов с “красными попами” во главе (причем, значительная часть этих “красных попов” неожиданно была бывшими черносотенцами). 

При этом большевики не прекращали своей атеистической пропаганды, которая, впрочем, была не так эффективна, как об этом мечталось (что в 1937 году показали результаты “дефектной” переписи, выявившие, что после 20 лет неустанного богоборчества, 56% населения СССР продолжали оставаться верующими).

Ну а дальше, после упадка слишком уж тесно связанного со спецслужбами “революционного обновленчества”, большевики пошли по самому простому пути - просто подчинив Советскому государству гонимую “традиционную” РПЦ, которая в 1943 была официально “легализована” и превращена в один из инструментов дипломатической “мягкой силы” СССР. В странах Восточной Европы, где в период 1948-49 утвердились “народно-демократические” режимы с коммунистами во главе, с церковью обходились ровно таким же образом, подчиняя государственной машине этот институт и тем самым обеспечивая лояльность верующего населения.

Однако это уже был государственный прагматизм чистой воды, а не попытка провести под религиозной завесой в души верующих социалистические идеалы. Советские коммунисты были верны заветам Ильича и в целом продолжали осуждать ненаучный и фальшивый “поповский социализм”.

Проблема была в том, что эти ленинские заветы определенно препятствовали развитию коммунистического движения в странах третьего мира, где “чистый” пролетарский социализм как-то не очень заходил традиционному и по-преимуществу аграрному обществу. 

Посему, коммунисты, - если они хотели достучаться до широких масс, а не остаться в маргинальном поле, - поневоле должны были адаптировать свои великие идеи под царившие в обществе настроения и адаптация эта часто происходила через интеграцию в идеологию традиционных, национальных и даже религиозных элементов

Одним из наиболее ярких и ранних примеров использования традиционалистских форм для укрепления социалистических идей являлась “революционизация” конфуцианства во Вьетнаме. 

Само по себе конфуцианство квалифицировалось марксистскими философами как реакционное феодальное полурелигиозное учение, увековечивающее социальную иерархию феодализма и эксплуатацию. Однако в случае с Вьетнамом приверженность широких слоев конфуцианской этике носило незыблемый характер и вьетнамские коммунисты во главе с Хо Ши Мином, - который и сам был сыном конфуцианского ученого, - бороться с этим не стали (вернее, поначалу пытались бороться, но выходило плохо).

Они начали вносить в старые конфуцианские представления новое содержание, которое должно было помочь революционной организации и делу национального и социального освобождения. Естественно, первую скрипку в этом процессе играл сам Хо Ши Мин, который в своих многочисленных статьях и обращениях делал особый акцент на “революционной социалистической морали”, почти все аспекты которой доносились до масс через интерпретацию классических конфуцианских принципов, таких как tu thân (самосовершенствование), nhân (доброжелательность), trung (преданность), đūc (благородство), mý (эстетизм) и т.д. 

Соответственно, Бак Хо (Дядя Хо) через свои пропагандистско-поучительные обращения к массам, последовательно вытравливал из конфуцианства феодально-иерархическое содержание, внося в него новые, неведомые ранее аспекты. Например, такие классические понятия как trung и hiêu (преданность господину и сыновья почтительность) в интерпретации Хо Ши Мина выступали как “верность народу”/”верность революционному делу” и “почитание народа”. Аналогичным образом quân tū (благородный муж) превращался в идеальную модель “революционного лидера”, обладавшего всеми классическими конфуцианскими качествами (доброжелательность, праведность, мудрость, надежность, честность), к которым сам Бак Хо добавил еще и мужество (dūng). 

Кроме того, в самой конфуцианской традиции изыскивались указания и ориентации, которые совершенно разрушали классическую основу почитания иерархии (вроде речения Мэн-цзы о том, что “люди важнее государства, а государство важнее правителя”). Аналогично, Бак Хо совершенно удалил из своего “революционного конфуцианства” любые классические элементы, направленные на сохранение патриархального угнетения женщин, как и не менее традиционное презрение к ручному труду и деление на работников умственного и физического труда.

Короче говоря, начиная с 40-х годов Хо Ши Мин постепенно вырабатывал особую модель управления и организации, сочетающую традиционную “реакционную” этику-философию с марксистско-ленинской идеологией. Достигнув на этой ниве огромных успехов в деле мобилизации и организации для военной борьбы и мирного строительства довольно-таки отсталых масс населения. 

Уже после смерти Хо Ши Мина идеологи Трудовой Партии Вьетнама (Компартии) продолжали развивать его многомерное наследие, которое в итоге приняло форму т.н. “идей Хо Ши Мина” (Tư tưởng Hồ Chí Minh); некоего синтеза марксизма-ленинизма с конфуцианством, буддизмом и вьетнамской национальной культурой. 

На протяжении XX века двумя китами, на которых выезжало коммунистическое движение, были национализм (ака антиимпериализм) и аграрный вопрос (земельный голод). Чистый “пролетарский социализм” никогда не имел достаточной популярности для того, чтобы мобилизовать массы трудящихся вокруг коммунистов; всякий раз, когда коммунисты скатывались к “незамутненным” пролетарским идеям во всем их великолепии, они оказывались в маргинальном поле и терпели поражение. 

Наиболее ярко это проявилось в рамках т.н. “Третьего периода” Коминтерна, когда, совершенно правильно диагностировав движение мира к острейшему экономическому кризису (Великой депрессии), и вообразив, что приближается момент “последней битвы” между растущим социализмом и угасающим капитализмом, IX Пленум Исполнительного Комитета Коминтерна в феврале 1928 года выдвинул тактику, прославленную затем под названием “класс против класса”. 

Суть которой сводилась к радикализации курса в сторону борьбы непосредственно за захват политической власти пролетариатом и отказу от всех ранее практиковавшихся коммунистами ситуативных альянсов: как со всевозможными реформистами и социал-демократами (теми самыми “социал-фашистами”, последней надеждой погибающего под натиском революции капитализма) в промышленных странах, так и с национальной буржуазией (исчерпавшей весь свой антиимпериалистический потенциал) в странах колониальных. 

Вроде бы все было сделано довольно логично и теоретически верно, но результат был совсем не тот, который ожидали: вопреки надеждам, в условиях тяжелого политико-экономического кризиса, радикальные призывы коммунистов к социалистической революции, которая решит все проблемы, не завоевали популярности в широких общественных кругах. Наоборот даже, коммунисты за счет радикализации призывов и стальной непримиримости взглядов оттолкнули от себя часть колеблющейся и не столь решительной публики.

А кое-где происходили и совсем неприятные вещи: например, в ходе начавшейся в Испании в апреле 1931 года антимонархической революции, рабочие просто били и гнали в шею малочисленных коммунистических агитаторов (тогда КПИ еще была очень маленькой партией), вещающих о “фальшивой республике” и призывавших к установлению советской власти.

Впоследствии, даже Г.Димитров в ходе своего знаменитого выступления на VII Конгрессе Коминтерна 1935 завуалированно вынужден был признать, что “представление (о том), что как только возникнет политический (или революционный) кризис, коммунистическому руководству достаточно выбросить лозунг революционного восстания и широкие массы за ним последуют” - это “обычная ошибка левацкого толка”.

Но хуже всего было то, что, пока коммунисты грозили буржуям скорой революцией, создавали свои карликовые “красные профсоюзы” и неустанно разоблачали “буржуазных агентов в рабочем движении” (всяких левых реформистов и умеренных), результатами социально-экономического кризиса воспользовались ультраправые, сумевшие виртуозно и быстро нарастить как общественный, так и политический вес. Для значительной части возбужденного кризисом населения (в том числе и рабочего класса) фашистские лозунги о наведении порядка и возвращении национального величия, попираемого многочисленными внешними и внутренними врагами, оказались ближе лозунгов о диктатуре пролетариата и мировой революции. Знакомая история.

К слову, в том же докладе Димитров, сокрушаясь о слабости идейной борьбы с фашизмом, бичует “национальный нигилизм” коммунистов, которые дескать сами, отрицая дискурс об историческом прошлом и игнорируя “национальные чувства”, дают фашистам мощнейший козырь для мобилизации масс и укрепления своих позиций. 

Изюминка тут в том, что сам Коминтерн в 1925 году инициировал процесс “большевизации” зарубежных компартий, в ходе которого обскурантизму и изгнанию подвергались в том числе и т.н. “национал-уклонисты”, пытавшиеся придать пролетарской борьбе и рабочему движению “национальную форму”, что конечно в Москве тогда воспринимали как особо опасный ревизионизм.

Ибо “национал-уклонизм” обычно заканчивался скептицизмом по отношению к далекому московскому руководству, не понимающему “национальной специфики”. И хотя в 40-е Сталин сам признал, что идея руководить мировой революцией из единого центра была ошибочной, в 20-е это было очевидно только ревизионистам и оппортунистам.

Короче говоря, теоретически “чистый” радикально-пролетарский “третий период” Коминтерна дал очень плохие практические результаты, увенчавшись приходом к власти в 1933 году некоего А.Гитлера. После чего застилающая глаза московских товарищей пелена революционной страсти начала потихоньку рассеиваться. 

Приход А.Гитлера к власти и фактический провал радикальной тактики “класс против класса” имел для “международного коммунистического движения” несколько идейных последствий. 

Во-первых, в силу острой необходимости укрепления обороноспособности советского государства перед фактом возможного столкновения с Германией, именно в период 1933-34 гг. началось плавное формирование дискурса т.н.“советского патриотизма” (де-факто советского государственного национализма) с частичной реабилитацией доселе воспринимавшегося негативно царско-имперского прошлого, свертыванием порождающей центробежные тенденции “коренизации” окраин и некоторым снижением не очень понятной “глубинному народу” революционной риторики. Т.к. Москва выступала в качестве “идейного центра” для всех коммунистических партий, этот новый и довольно эффективный “советский патриотизм”, - оформленный окончательно в годы ВОВ, - будет принят к сведению и впоследствии станет “ролевой моделью” для идейного формирования всех “национал-коммунистических” режимов, возникших во второй половине 40-х годов в Восточной Европе и Азии.

Во-вторых, в тот же период 1933-34 гг. начнется столь же плавный отход Коминтерна от провальной тактики “класс против класса” в сторону более умеренной тактики “народного антифашистского фронта”. Прологом к чему стали действия Французской Компартии в 1934 году, когда по личной инициативе Мориса Тореза (вообще отличавшегося “правизной” взглядов), партия выступила совместно с “социал-фашистами” из Французской секции Рабочего Интернационала (СФИО) в рамках уличного противодействия попытке ультраправых осуществить переворот 6 февраля. Осенью того же года, вопреки директивам Коминтерна, Торез призвал к формированию с "буржуазными" социалистами “Народного фронта свободы, труда и мира”, положив тем самым начало переосмыслению московскими товарищами своего курса образца 1928 года, продолжение которого грозило международным коммунистам окончательным выпадением из политического поля.

Впрочем, провозглашенная в 1935 году на VII Конгрессе Коминтерна новая тактика “единого антифашистского фронта” хотя и выглядела куда реалистичнее, нежели “сектантство” “третьего периода” (как обычно, все провалы 1928-34 гг. никогда не ошибавшийся Коминтерн возложил на дураков-”сектантов”, которые опять все неправильно поняли), дала примерно такие же результаты, ибо нигде направляемые мудрыми теоретиками коммунисты не сумели ни установить стабильное “антифашистское правительство народного фронта”, ни остановить триумфальное продвижение фашизма. 

В связи с этим, после нападения Германии на Польшу в 1939 Коминтерн мгновенно отказался и от этой неудачной тактики, квалифицировав Вторую Мировую как “межимпериалистическую войну” и приказав подконтрольным коммунистам не лезть в борьбу двух “империалистических центров”. Ну а 22 июня 1941 года Коминтерн снова меняет карты, призвав все прогрессивные силы человечества на борьбу с атаковавшим СССР фашизмом…и возврату к тактике “единого антифашистского фронта” со всеми ее деталями, вроде отказа от лозунгов социалистической революции и поддержке своего “буржуазного” антифашистского правительства.

На этот раз тактика сработала, но сработала она не столько благодаря проницательным советским знатокам марксизма-ленинизма, а скорее за счет радикализма югославских коммунистов, не столь уважительно как другие относившихся к московскому “центру международного коммунистического движения”, который, - исходя из государственных интересов

прежде всего самого СССР, - пытался даже тормозить излишне быстрое развитие “югославской модели” народного фронта.

Еще одной иллюстрацией неудачного  ортодоксально-марксистского подхода к национализму является деятельность Социал-демократии Королевства Польского и Литвы (с 1918 - Коммунистической Рабочей Партии Польши), чьё принципиальное отрицание противоречащего пролетарской революции национализма (один из краеугольных камней интерпретации марксизма Розой Люксембург) вызывало недоумение даже у Ленина. 

Который, сам будучи левым социал-демократом, но при этом трезвым реалистом и прагматиком, понимал, каким мощным мобилизующим фактором является национализм и насколько важно использовать его для завоевания и удержания власти. Иначе его неизбежно используют другие.

Не всегда это доходило до Ильича с первого раза (как это было в случае с Украиной), но таки доходило. В отличие от поляков, которые вплоть до 1923 года упорно отказывались признавать “фальшивую независимость” Второй Польской Республики и лишь оказавшись в полной политической изоляции (во многом, правда, благодаря и советско-польской войне) вынуждены были признать, что ленинский курс по национальному вопросу, - т.е. формальное признание прав наций на самоопределение, - был верным, а ортодоксия покойной уже Люксембург, хоть и отвечала всем критериям марксистского анализа, но выставляла непреодолимые барьеры на пути к завоеванию масс.

Читать далее: https://sorok40sorok.com.blogspot.com/2025/05/blog-post.html?m=1

Эритрея в своей экзотике общественно-государственного устройства, которую я охарактеризовал бы, как некую гремучую смесь всеобщей нищеты и тоталитарного самодурства, переплюнула, на мой взгляд, Северную Корею.

Мало того, что железобетонный монолит эритрейского социума изнутри пронизан сверху донизу арматурой партийных организаций (партия, понятное дело, одна) и общественных объединений (женского, студенческого, и профессионального союзов, а также союза ветеранов и инвалидов и др.), так ещё и эритрейская диаспора под контролем «смотрящих», работающих под крышей посольств и генконсульств – её регулярно «сцеживают» на предмет всякого рода «добровольных» пожертвований в ходе периодически организуемых собраний.

Дух минимализма, спускаемый с самого верха, приводит к тому, что бóльшую часть посольств возглавляют временные поверенные (ранг чрезвычайного и полномочного посла – редкость); на все 300-тысячные вооруженные силы – один полный генерал, два генерал-майора и десяток бригадных генералов, заместители министра обороны в звании полковника и командиры дивизий в звании подполковника – норма; в полиции начальники региональных главков – полковники, а начальники структурных подразделений главков – майоры, начальники районных отделов внутренних дел – сплошь и рядом сержанты и даже капралы. В стране нет государственных наград – ни тебе орденов, ни даже медалей. Военные носят знаки различия только на парадной форме, которая имеется далеко не у всех. Норма – камуфляж без погон; отличить командиров и начальников можно разве что по возрасту.

В экономике – триумф троцкистской концепции трудармий и трудовой повинности населения; всё дорожное строительство и строительство малых и средних дамб ложится на плечи военнослужащих и жителей деревень.

Всеобщая воинская обязанность для представителей обоих полов; милитаризация уже на этапе выпускного класса средней школы в специальном учебном центре, куда свозят всех окончивших одиннадцатый класс и перешедших в двенадцатый.

Постоянные спортивные праздники и чемпионаты, массовые походы по местам боевой славы и т.п. мероприятия из серии «будь готов к труду и обороне».

Не знаю, как было у албанцев во времена позднего Энвера Ходжи, но склонен представлять себе нечто подобное.

Любопытно, что в годы советско-польской войны сами большевики впервые прагматично обратились к традициям русского патриотизма, который в условиях военного наступления поляков рассматривался как способ мобилизации бывших царских и белых офицеров, от которых обороноспособность РККА вообще зависела в значительной степени (к 1920 году более 40% командного состава Красной Армии составляли “военспецы” и бывшие белые, что давало в руки польским социалистам-патриотам из ППС аргумент о сходстве царского “военно-феодального империализма” с советским “военно-большевистским гегемонизмом”).

В мае 1920 Особое совещание при Реввоенсовете выпустило призыв “Ко всем бывшим офицерам” (опубликован в “Правде” 30 мая), в котором новая большевистская власть предлагала белым военным “забыть все обиды” и присоединиться к Красной Армии для защиты “родного русского народа и матушки-России” от польской интервенции. А уже 2 июня Ленин подписывает декрет об амнистии белых офицеров, которые помогут в победе над “шляхтерской Польшей”.

В еще более вызывающем духе надклассового единства во имя защиты родины был исполнен ряд военно-пропагандистских статей в журнале “Военное дело” (официальный орган Наркомата по военным и морским делам, предназначенный для политического воспитания комсостава РККА) от мая 1920, в которых не только выражались надежды на “единение России” (между патриотами и коммунистами) в условиях отражения польской агрессии, но и доходило до откровенно старорежимных призывов к “смертельной борьбе Руси с ляхами”. Нараставший день ото дня антипольский великодержавный национализм авторов “Военного дела” в какой-то момент вывел из себя Троцкого (наркомвоенмора), который, после прочтения очередного опуса про “коварных ляхов” от Б.М.Шапошникова (будущего маршала СССР) распорядился приостановить выпуск журнала до смены состава редакции. 

Ибо стихийное скатывание вынужденной “революционно-оборонительной риторики” к добрым традициям царского времени однозначно противоречило идеям всемирного братства трудящихся, которые тогда еще не потеряли изначального блеска. 

А вот Александр Коммари сокрушается по поводу того, что Компартия Индии (марксистская) поддержала специальную военную операцию индийского правительства против “террористических лагерей и инфраструктуры” на территории Пакистана. 

Можно добавить, что не только КПИ(м) “критически поддержала” правительство Моди. Ровно то же самое сделали и две другие крупнейшие компартии страны - Компартия Индии (т.е.”оригинальная” компартия, основанная в 1925) и Компартия Индии (марксистско-ленинская) Освобождение (один из десятка отколов движения наксалитов, политически самый успешный из всех).

А чтобы жизнь совсем перестала казаться веселым карнавалом, надо бы еще отметить, что индийские коммунисты всегда, когда дело принимало опасный для их государства оборот, выражали поддержку правительству, каким бы оно не было:

- так было во время пограничной индо-китайской напряженности 1959 года, когда КПИ выпустила Калькуттскую декларацию, подтвердив свою готовность к защите Индии, но указав при этом на вину “индийских реакционеров”, углубляющих кризис до полувоенного состояния;

- так было во время индо-китайской войны 1962 года, когда КПИ, - разделившись к тому моменту на левую и правую фракции на фоне советско-китайского спора, - опять же поддержала дело “национальной обороны”. Причем если правая фракция всецело одобряла оборонительно-националистический курс Джавахарлала Неру, то левая фракция (которая в 1964 образует КПИ/марксистскую)...тоже поддержала защиту границ, правда осудив антикитайский шовинизм и перекладывание всей вины за происходящее на агрессивный Китай. Лишь радикальное прокитайское меньшинство в Западной Бенгалии, - из которого в конце 60-х как раз и вырастут знаменитые повстанцы-наксалиты, - поддерживало китайскую сторону, квалифицировав войну в своём фирменном стиле: как сражение между социализмом (КНР) и империалистической марионеткой (Индией);

- так было в ходе Освободительной войны в Бангладеш в 1971 году, когда бóльшая часть индийских коммунистов не только поддерживала сражавшихся с Пакистаном партизан, но и оказывала давление на правительство Индиры Ганди с целью военного вмешательства, полностью одобрив затем индийскую интервенцию, обернувшуюся очередной индо-пакистанской войной. Между тем, ведущая (на тот момент) организация преданных Мао наксалитов, - Коммунистическая Партия Индии Марксистско-Ленинская, - выступила против независимости или даже автономии Бангладеш, называя Освободительную войну “империалистическим заговором против Китая” (КНР была тогда фактическим союзником Пакистана, частью которого Бангладеш и являлся), а стоявшего во главе этой борьбы социалиста Муджибура Рахмана - “ставленником бенгальских кулаков и бизнесменов”;

- так было в рамках гуманитарной интервенции индийской армии на соседнюю Шри-Ланку в 1987, которая была охвачена войной между тамильскими повстанцами и правительством. И КПИ и КПИ(м) поддержали Индо-ланкийское соглашение об интервенции, направленное на “обеспечение порядка” на севере острова, где компактно проживало индуистское меньшинство тамилов. Презабавно, что военное вмешательство Индии спровоцировало в самой Шри-Ланке массовое анти-индийское и антиправительственное восстание, которое возглавили…марксисты-ленинцы из Народно-освободительного Фронта.

Скажу откровенно, позиции индийских коммунистов в ходе Второй индо-пакистанской войны 1965 мне неизвестны, но я это незнание могу компенсировать указанием на позицию уже пакистанских коммунистов: как прокитайская, так и просоветская фракция Национальной Партии Авами в бóльшей или меньшей степени поддержали пакистанское правительство Айюб Хана, несмотря на то, что именно Пакистан и был инициатором конфликта.

Собственно, завершившая эту войну Ташкентская декларация, воспринятая большинством пакистанского населения как “поражение за дипломатическим столом”, сыграла большую роль в падении общественной поддержки Айюба и возвышении бывшего министра иностранных дел, воинственного “ястреба” Зульфикара Али Бхутто с его Народной Партией, которая всецело была поддержана мощным тогда еще пакистанским левым движением (а первая программа этой

партии и вовсе была написана бенгальским коммунистом Джалалудином Абдур Рахимом).

Такие вот дела.

Почему все так происходит, в общем понятно: патриотизм и национализм в моменты военной эскалации в общественном сознании всегда оказываются сильнее абстрактной “классовой сознательности” и идти поперек этих господствующих настроений банально чревато политической маргинализацией и потерей поддержки. Поэтому с помощью волшебной диалектики коммунистами изыскиваются способы использования массового военного патриотизма населения себе на пользу.

Есть и более оригинальное объяснение.

В свое время лидер русских эсеров Виктор Чернов, наблюдавший массовое патриотическое грехопадение марксистов Второго Интернационала, высказал свою особую версию этого феномена, который с тех пор повторялся еще неоднократно. Этот его нетривиальный взгляд в общем пересекается с критикой почитания марксистами современного государства и индустриализма как таковых, что так же влияло и продолжает влиять на формирование диалектически-патриотического дискурса коммунистов с их градацией буржуазии на "более" и "менее" реакционную, с поисками "прогрессивных" экономических сторон того или иного режима, с надеждами на вынужденную модернизацию и централизацию промышленности и тому подобными представлениями.