Майкл Буравой (1947–2025)
Позавчера машина сбила насмерть Майкла Буравого. Всего в километре от нашей квартиры. Вот прямо у озера, где мы часто гуляем. Дичь полнейшая. Я буду теперь с ужасом проходить этот перекресток. Подробностей происшествия пока мало. Преступник скрылся, его ищут. Будет справедливо сказать, что за смертью стоит структурная причина: в США автомобилисты принадлежат к более высокой касте по сравнению с пешеходами.
Известный как идеолог публичной социологии, Буравой вначале выучился на социального антрополога в Университете Замбии, где у него преподавали выходцы из знаменитой Манчестерской школы. Потом он перевез и развил манчестерский метод кейс-стади в США, продолжив учебу в Чикаго. Что еще он туда перевез – это интерес к социологическому переосмыслению Маркса в приложении к исследованиям труда. В годы Холодной войны доморощенных марксистов в социальных науках США было довольно мало. Больше обсуждали Маркса эмигранты из Европы, как Буравой или его друг – Адам Пжеворский.
В 1990-е гг. Буравой заинтересовался крахом социализма и реставрацией капитализма. Много приезжал не только в Россию, но и вообще в страны бывшего соцлагеря. Перед моей поездкой в Беркли, знавшая его лично Елена Андреевна Здравомыслова предложила, чтобы я с ним там встретился, передал привет и обсудил Бурдье. Разумеется, я этого не сделал, и честно, не могу сказать, что жалею. Вряд ли это был бы содержательный разговор. О чем жалею – это о том, что так нелепо уходят ветераны боев за социологию.
Позавчера машина сбила насмерть Майкла Буравого. Всего в километре от нашей квартиры. Вот прямо у озера, где мы часто гуляем. Дичь полнейшая. Я буду теперь с ужасом проходить этот перекресток. Подробностей происшествия пока мало. Преступник скрылся, его ищут. Будет справедливо сказать, что за смертью стоит структурная причина: в США автомобилисты принадлежат к более высокой касте по сравнению с пешеходами.
Известный как идеолог публичной социологии, Буравой вначале выучился на социального антрополога в Университете Замбии, где у него преподавали выходцы из знаменитой Манчестерской школы. Потом он перевез и развил манчестерский метод кейс-стади в США, продолжив учебу в Чикаго. Что еще он туда перевез – это интерес к социологическому переосмыслению Маркса в приложении к исследованиям труда. В годы Холодной войны доморощенных марксистов в социальных науках США было довольно мало. Больше обсуждали Маркса эмигранты из Европы, как Буравой или его друг – Адам Пжеворский.
В 1990-е гг. Буравой заинтересовался крахом социализма и реставрацией капитализма. Много приезжал не только в Россию, но и вообще в страны бывшего соцлагеря. Перед моей поездкой в Беркли, знавшая его лично Елена Андреевна Здравомыслова предложила, чтобы я с ним там встретился, передал привет и обсудил Бурдье. Разумеется, я этого не сделал, и честно, не могу сказать, что жалею. Вряд ли это был бы содержательный разговор. О чем жалею – это о том, что так нелепо уходят ветераны боев за социологию.
Большая теоретическая игра
К моему удивлению (и удовольствию!), курс «Пьер Бурдье и его поле» оказался невероятно востребован. Обе группы собрали аншлаг, хотя я искренне считал, что придумываю свой самый узкоспециализированный курс из возможных. На вступительной лекции я озвучил несколько рамочных тезисов, которые считаю необходимым принимать во внимание при знакомстве с любыми текстами из того, что сегодня называется French Theory. Я называю ее, скорее, франкофонной теорией, учитывая, какой вклад в нее внесли выходцы из Бельгии, Швейцарии, французских колониальных владений, а также эмигранты из Восточной Европы.
Первый период 1940-1950-х гг. можно считать кристаллизацией четырех школ мысли: структурализма, экзистенциализма, марксизма и психоанализа. Несмотря на универсалистские претензии каждой, на этом этапе их лидеры, такие как Сартр или Леви-Стросс, старались прочертить границы между собой и соперниками. В итоге каждая школа породила свой главный модельный объект (язык, способ производства, пограничная ситуация, патриархальная семья) и заняла собственную организационную нишу (университеты, писательский рынок, Коммунистическая партия, медицинские учреждения).
Период после 1960 года характеризуется все большей гибридизацией школ как на уровне эпистемических юрисдикций, так и на уровне организаций. В Большую теоретическую игру вступает «Молчаливое поколение» (на самом деле вполне Говорливое!), которое постепенно вытесняет из нее тех, кто родился в 1900-х гг. Роль медиа – газет, радио и телевидения – еще больше усиливается. Окончательно складывается роль публичного интеллектуала. Год я называю с большой долей условности. Для меня он символически важен, поскольку именно тогда Сартр выпускает свой марксистский трактат, задавая тон перекрестному опылению следующих двух десятилетий.
Пьер Бурдье принадлежит к Говорливому поколению – из текстов именно этих людей на 70% составлены силлабусы современных социальных и гуманитарных образовательных программ. Несмотря на то, что Бурдье, как и многие его современники, пытался построить оригинальную теорию, которая преодолевала ограничения большой четверки классических школ, я предлагаю считать его наследником именно структуралистской линии. При всем влиянии марксистских идей и материалистической феноменологии в изложении Мерло-Понти основными темами исследований социолога станут именно те, которые он почерпнул из трудов Леви-Стросса: различения, нематериальный обмен, наследование, символические классификации… В общем-то, тот факт, что он называл себя генетическим структуралистом, уже говорит нам о многом.
К моему удивлению (и удовольствию!), курс «Пьер Бурдье и его поле» оказался невероятно востребован. Обе группы собрали аншлаг, хотя я искренне считал, что придумываю свой самый узкоспециализированный курс из возможных. На вступительной лекции я озвучил несколько рамочных тезисов, которые считаю необходимым принимать во внимание при знакомстве с любыми текстами из того, что сегодня называется French Theory. Я называю ее, скорее, франкофонной теорией, учитывая, какой вклад в нее внесли выходцы из Бельгии, Швейцарии, французских колониальных владений, а также эмигранты из Восточной Европы.
Первый период 1940-1950-х гг. можно считать кристаллизацией четырех школ мысли: структурализма, экзистенциализма, марксизма и психоанализа. Несмотря на универсалистские претензии каждой, на этом этапе их лидеры, такие как Сартр или Леви-Стросс, старались прочертить границы между собой и соперниками. В итоге каждая школа породила свой главный модельный объект (язык, способ производства, пограничная ситуация, патриархальная семья) и заняла собственную организационную нишу (университеты, писательский рынок, Коммунистическая партия, медицинские учреждения).
Период после 1960 года характеризуется все большей гибридизацией школ как на уровне эпистемических юрисдикций, так и на уровне организаций. В Большую теоретическую игру вступает «Молчаливое поколение» (на самом деле вполне Говорливое!), которое постепенно вытесняет из нее тех, кто родился в 1900-х гг. Роль медиа – газет, радио и телевидения – еще больше усиливается. Окончательно складывается роль публичного интеллектуала. Год я называю с большой долей условности. Для меня он символически важен, поскольку именно тогда Сартр выпускает свой марксистский трактат, задавая тон перекрестному опылению следующих двух десятилетий.
Пьер Бурдье принадлежит к Говорливому поколению – из текстов именно этих людей на 70% составлены силлабусы современных социальных и гуманитарных образовательных программ. Несмотря на то, что Бурдье, как и многие его современники, пытался построить оригинальную теорию, которая преодолевала ограничения большой четверки классических школ, я предлагаю считать его наследником именно структуралистской линии. При всем влиянии марксистских идей и материалистической феноменологии в изложении Мерло-Понти основными темами исследований социолога станут именно те, которые он почерпнул из трудов Леви-Стросса: различения, нематериальный обмен, наследование, символические классификации… В общем-то, тот факт, что он называл себя генетическим структуралистом, уже говорит нам о многом.
Сексуальной революции не было
Любительский ресерч об истории прав женщин во Франции к грядущей лекции о де Бовуар навел меня на несколько мыслей. Во-первых, нет такого события, как сексуальная революция. Есть longue durée процесс дифференциации сексуальности и воспроизводства, который, возможно, стартовал еще на заре Нового времени и с тех пор развивается в разных формах и обличиях.
То, что мы привыкли называть сексуальной революцией 1960–1970-х гг., – это просто относительное ускорение этого процесса. Но оно не было единственным. Возможно, не менее важной была такая же «революция» 1770–1780-х гг., в ходе которой впервые брак по любви стал общественным идеалом, родилась индустрия порнографии, а потом, уже после падения монархии, была декриминализована гомосексуальность и разрешены разводы. Помните де Сада или мадам де Сталь? Потом, правда, наступила сверхдлинная сексуальная контрреволюция, которая откатила все назад до исходных скреп. Ждать новых реформ пришлось до Третьей республики.
Во-вторых, скорость раскачивания маятника между революциями и откатами зависит от численного соотношения между «левыми» мужчинами и «правыми» женщинами. Например, в 1960-е выход женщин на работу существенно помог увеличить суммарный доход домохозяйств. От либеральных реформ Жискара, а потом Миттерана многие мужчины выиграли, особенно из образованного класса. Феминистская повестка была в мейнстриме.
Казалось, что предоставление права голоса женщинам навсегда закрепит эти завоевания. Однако в 1980-е уже многие проигравшие от этих событий женщины стали мобилизироваться под католическими лозунгами сохранения семьи из-за страха полного разрушения этого института, с которым они материально и символически были тесно связаны. Эта волна, по сути, продолжается во Франции до сих пор. Партия Лепен очень полагается на женщин-католичек, которым заодно можно продать антиисламскую повестку.
Картину усложняет то, что личное и политическое – это все-таки разные вещи, а точнее, стратегии. Одни и те же люди могут поддерживать равенство в браке или вообще отрицать сам институт, но при этом голосовать за правые партии, например, из-за нежелания платить налоги. И наоборот, патриархальные мужчины и женщины могут поддерживать левые движения из-за классовой повестки, но потом получать левые гендерные реформы в пакете, так как таковы условия коалиций. В общем, все сложно. Жду новой волны маятника, а пока готовлю жене ужин, потому что иначе она меня лишит визы.
Любительский ресерч об истории прав женщин во Франции к грядущей лекции о де Бовуар навел меня на несколько мыслей. Во-первых, нет такого события, как сексуальная революция. Есть longue durée процесс дифференциации сексуальности и воспроизводства, который, возможно, стартовал еще на заре Нового времени и с тех пор развивается в разных формах и обличиях.
То, что мы привыкли называть сексуальной революцией 1960–1970-х гг., – это просто относительное ускорение этого процесса. Но оно не было единственным. Возможно, не менее важной была такая же «революция» 1770–1780-х гг., в ходе которой впервые брак по любви стал общественным идеалом, родилась индустрия порнографии, а потом, уже после падения монархии, была декриминализована гомосексуальность и разрешены разводы. Помните де Сада или мадам де Сталь? Потом, правда, наступила сверхдлинная сексуальная контрреволюция, которая откатила все назад до исходных скреп. Ждать новых реформ пришлось до Третьей республики.
Во-вторых, скорость раскачивания маятника между революциями и откатами зависит от численного соотношения между «левыми» мужчинами и «правыми» женщинами. Например, в 1960-е выход женщин на работу существенно помог увеличить суммарный доход домохозяйств. От либеральных реформ Жискара, а потом Миттерана многие мужчины выиграли, особенно из образованного класса. Феминистская повестка была в мейнстриме.
Казалось, что предоставление права голоса женщинам навсегда закрепит эти завоевания. Однако в 1980-е уже многие проигравшие от этих событий женщины стали мобилизироваться под католическими лозунгами сохранения семьи из-за страха полного разрушения этого института, с которым они материально и символически были тесно связаны. Эта волна, по сути, продолжается во Франции до сих пор. Партия Лепен очень полагается на женщин-католичек, которым заодно можно продать антиисламскую повестку.
Картину усложняет то, что личное и политическое – это все-таки разные вещи, а точнее, стратегии. Одни и те же люди могут поддерживать равенство в браке или вообще отрицать сам институт, но при этом голосовать за правые партии, например, из-за нежелания платить налоги. И наоборот, патриархальные мужчины и женщины могут поддерживать левые движения из-за классовой повестки, но потом получать левые гендерные реформы в пакете, так как таковы условия коалиций. В общем, все сложно. Жду новой волны маятника, а пока готовлю жене ужин, потому что иначе она меня лишит визы.
Между Россией и странами Латинской Америки много общего: авторитарные режимы и их непредсказуемая смена; патронажные сети, подменяющие формальные институты; комплекс неполноценности перед Западной Европой в экономике и культуре. Эти и другие параллели будут обсуждаться на огненом курсе от коллеги Шерстобитова при участии бразильских коллег. Отличная возможность изучать политику транснационально.
Forwarded from Политический ученый
На этой неделе я завершаю набор на онлайн-курс "Латинская Америка в фокусе современных политических исследований".
Примерная программа:
1. Политические режимы. Мы отследим динамику изменения режимных контекстов в странах ЛА, а также разберёмся в деталях, акцентируя внимание на особенностях методологий измерения.
2. Выборы. Изучим динамику электорального поведения и ответим на вопросы о соотношении рациональных и других факторов, которые влияют на голосование избирателей.
3. Популизм и политическая поляризация. Этот раздел будет посвящён идеологиям, социальной структуре в странах ЛА и тому, как они между собой связаны и влияют на политику. Здесь же рассмотрим политические элиты и партийные системы в странах ЛА.
4. Публичное управление. Обсудим исследования публичного управления (governance) и политических курсов, а также изучим как политические, экономические и социальные контексты влияют на регулирование. Отдельно сфокусируемся на экономике латиноамериканских государств.
5. ЛА в глобальной политике. Разберемся в исторических и политических предпосылках отношений между странами на континенте, а также в их стратегиях в глобальной политике.
Наша работа будет построена на чтении и обсуждении научных работ. Поэтому вместе с проблематикой ЛА мы также будем изучать и обсуждать современный инструментарий политической науки.
Кроме того, я планирую две встречи с моими коллегами из Бразилии (одна из них будет на русском языке). Будем задавать им любые интересующие нас вопросы.
Курс будет состоять из 16 встреч (+2 стрима) дважды в неделю. К каждому занятию я буду готовить дополнительные материалы и примерный конспект.
Стоимость участия 10000 рублей. Записаться можно здесь.
Примерная программа:
1. Политические режимы. Мы отследим динамику изменения режимных контекстов в странах ЛА, а также разберёмся в деталях, акцентируя внимание на особенностях методологий измерения.
2. Выборы. Изучим динамику электорального поведения и ответим на вопросы о соотношении рациональных и других факторов, которые влияют на голосование избирателей.
3. Популизм и политическая поляризация. Этот раздел будет посвящён идеологиям, социальной структуре в странах ЛА и тому, как они между собой связаны и влияют на политику. Здесь же рассмотрим политические элиты и партийные системы в странах ЛА.
4. Публичное управление. Обсудим исследования публичного управления (governance) и политических курсов, а также изучим как политические, экономические и социальные контексты влияют на регулирование. Отдельно сфокусируемся на экономике латиноамериканских государств.
5. ЛА в глобальной политике. Разберемся в исторических и политических предпосылках отношений между странами на континенте, а также в их стратегиях в глобальной политике.
Наша работа будет построена на чтении и обсуждении научных работ. Поэтому вместе с проблематикой ЛА мы также будем изучать и обсуждать современный инструментарий политической науки.
Кроме того, я планирую две встречи с моими коллегами из Бразилии (одна из них будет на русском языке). Будем задавать им любые интересующие нас вопросы.
Курс будет состоять из 16 встреч (+2 стрима) дважды в неделю. К каждому занятию я буду готовить дополнительные материалы и примерный конспект.
Стоимость участия 10000 рублей. Записаться можно здесь.
Архитектура поверх границ
Наверное, многие из вас уже видели новость о планах сноса здания Совета экономической взаимопомощи в Москве – «Книжки» в простонародье. Мне эта история буквально разбивает сердце и как историку этого периода, и как любителю архитектуры. Какая-то нелепая ирония есть в том, что памятник защищают либеральные хипстеры, а официальные представители власти, на словах превозносящие международную мощь СССР, способствуют разрушению одного из ее символов.
Воспользуюсь печальным поводом и порекомандую огромный цикл лекций Анны Броневицкой по истории современной архитектуры, которые слушаю уже третий месяц. Они буквально вдохновляли меня на последних этапах создания моего курса о Бурдье. Да, конечно, предметы совершенно разные, но то, как Анна может соединять популярный рассказ с проницательным анализом не самых очевидных и попсовых зданий, меня восхищает. Собственно, история об истоках проекта СЭВ в работе международной команды под руководством Харрисона, любимчика семьи Рокфеллеров и одновременно поклонника советского авангарда, у Анны как раз очень подробна. Собрались обсуждать секретариат ООН, но в ходе породили очень многие идеи, которые потом разошлись по миру.
Очень приятно видеть в ее лекциях настоящую симпатию к послевоенному советскому модернизму и родственным ему стилям типа интернационального или брутализма. Для меня это, наверное, вообще лакмусовая бумажка: если человек поносит «безвкусный совок», то просто надо выключать. Слава богу, что остаются люди, которые не участвуют в заговоре лобби высотного корпоративного барахла. Кроме того, очень захватывающе следить за тем, как решения и приемы преодолевают границу западных стран и соцлагеря; затрагивают Латинскую Америку и Азию. Ладно наш бедный СЭВ. Можно очень много узнать не только об архитектуре, но и о политике и культуре эпохи Холодной войны в целом. Как строили парламент Бангладеш под бомбами войны за независимость, например. 10/10.
Наверное, многие из вас уже видели новость о планах сноса здания Совета экономической взаимопомощи в Москве – «Книжки» в простонародье. Мне эта история буквально разбивает сердце и как историку этого периода, и как любителю архитектуры. Какая-то нелепая ирония есть в том, что памятник защищают либеральные хипстеры, а официальные представители власти, на словах превозносящие международную мощь СССР, способствуют разрушению одного из ее символов.
Воспользуюсь печальным поводом и порекомандую огромный цикл лекций Анны Броневицкой по истории современной архитектуры, которые слушаю уже третий месяц. Они буквально вдохновляли меня на последних этапах создания моего курса о Бурдье. Да, конечно, предметы совершенно разные, но то, как Анна может соединять популярный рассказ с проницательным анализом не самых очевидных и попсовых зданий, меня восхищает. Собственно, история об истоках проекта СЭВ в работе международной команды под руководством Харрисона, любимчика семьи Рокфеллеров и одновременно поклонника советского авангарда, у Анны как раз очень подробна. Собрались обсуждать секретариат ООН, но в ходе породили очень многие идеи, которые потом разошлись по миру.
Очень приятно видеть в ее лекциях настоящую симпатию к послевоенному советскому модернизму и родственным ему стилям типа интернационального или брутализма. Для меня это, наверное, вообще лакмусовая бумажка: если человек поносит «безвкусный совок», то просто надо выключать. Слава богу, что остаются люди, которые не участвуют в заговоре лобби высотного корпоративного барахла. Кроме того, очень захватывающе следить за тем, как решения и приемы преодолевают границу западных стран и соцлагеря; затрагивают Латинскую Америку и Азию. Ладно наш бедный СЭВ. Можно очень много узнать не только об архитектуре, но и о политике и культуре эпохи Холодной войны в целом. Как строили парламент Бангладеш под бомбами войны за независимость, например. 10/10.
Париж–Чикаго
Я совершенно не разбираюсь в художественной литературе, поэтому понятия не имею, заслуженно ли Симоне де Бовуар присудили Гонкуровскую премию и номинировали на Нобелевскую. Я не занимаюсь критической теорией и вообще отношусь к ней критически (извините), поэтому сложно сказать, насколько де Бовуар сегодня актуальна среди сторонников всяких постструктуралистских неоматериализмов.
Что я точно могу сказать: «Второй пол» – недооцененная работа с точки зрения социологии. Возможно, это единственный по-настоящему мощный социологический трактат, написанный в экзистенциалистском ключе, который можно противопоставить позициям ее однокурсника по Сорбонне Леви-Стросса. (Знаменательно, что и «Второй пол», и «Элементарные структуры родства» вышли в один 1949 год, как будто открывая противостояние двух главных французских интеллектуальных движений.)
Наиболее интересная часть книги для меня – это второй том, где де Бовуар анализирует то, что во второй Чикагской школе назвали бы моральной карьерой женщины, т.е. как девочка постепенно проходит через ряд инициирующих ритуалов, которые делают из нее гендерно-конформную персону. В этом же томе содержится интереснейшая глава с типологией социальных практик, в которых женщины (с точки зрения де Бовуар – самообманчиво) пытались преодолеть удушающие рамки традиционной семьи на протяжении истории: религиозное рвение, игра на сцене и т.д.
Де Бовуар очень быстро стала звездой в США и часто приезжала туда на встречи с читателями, коллегами и издателями. Особенно в Чикаго к писателю Нельсону Олгрену, с которым у нее много лет были отношения в режиме on again/off again. Известно, что Эрвин Гоффман не просто читал де Бовуар, но и очень много цитировал ее в самых разных работах, начиная с «Презентации себя». Не знаю, испытал ли ее влияние Говард Беккер, но «Аутсайдеры» концептуально много где очень напоминают «Второй пол». Хотя, может, тогда просто в воздухе что-то витало.
Я совершенно не разбираюсь в художественной литературе, поэтому понятия не имею, заслуженно ли Симоне де Бовуар присудили Гонкуровскую премию и номинировали на Нобелевскую. Я не занимаюсь критической теорией и вообще отношусь к ней критически (извините), поэтому сложно сказать, насколько де Бовуар сегодня актуальна среди сторонников всяких постструктуралистских неоматериализмов.
Что я точно могу сказать: «Второй пол» – недооцененная работа с точки зрения социологии. Возможно, это единственный по-настоящему мощный социологический трактат, написанный в экзистенциалистском ключе, который можно противопоставить позициям ее однокурсника по Сорбонне Леви-Стросса. (Знаменательно, что и «Второй пол», и «Элементарные структуры родства» вышли в один 1949 год, как будто открывая противостояние двух главных французских интеллектуальных движений.)
Наиболее интересная часть книги для меня – это второй том, где де Бовуар анализирует то, что во второй Чикагской школе назвали бы моральной карьерой женщины, т.е. как девочка постепенно проходит через ряд инициирующих ритуалов, которые делают из нее гендерно-конформную персону. В этом же томе содержится интереснейшая глава с типологией социальных практик, в которых женщины (с точки зрения де Бовуар – самообманчиво) пытались преодолеть удушающие рамки традиционной семьи на протяжении истории: религиозное рвение, игра на сцене и т.д.
Де Бовуар очень быстро стала звездой в США и часто приезжала туда на встречи с читателями, коллегами и издателями. Особенно в Чикаго к писателю Нельсону Олгрену, с которым у нее много лет были отношения в режиме on again/off again. Известно, что Эрвин Гоффман не просто читал де Бовуар, но и очень много цитировал ее в самых разных работах, начиная с «Презентации себя». Не знаю, испытал ли ее влияние Говард Беккер, но «Аутсайдеры» концептуально много где очень напоминают «Второй пол». Хотя, может, тогда просто в воздухе что-то витало.
Пессимизм ума
Хотя Франца Фанона часто считают слепым фанатиком революционного насилия, это не так. Во-первых, часть его аргументации в пользу использования силы носит характер, близкий к тому, что сегодня называется реализмом в международных отношениях. Если колониальная держава завоевала вас и блокирует любые легальные средства борьбы, то что еще остается? Необходимо вооружаться!
Во-вторых, насилие, по Фанону, действительно избавляет подчиненный народ от комплекса неполноценности. Однако речь идет не о том, чтобы каждому замарать руки в крови, а о том, чтобы внести свой посильный вклад в борьбу. Кто-то может делать это в тылу, работая в госпиталях, а кто-то – на агитационном фронте. Фанон был опытным борцом Сопротивления, поэтому образ нации, совместно организующей war effort, был заимствован из движения его прежнего кумира де Голля. Если массы не становятся частью этого коллективного целого, то насилие узурпируется партийной верхушкой. Короче говоря, насилие – это средство, но не сама цель.
Политический контекст, в котором Фанон писал свой предсмертный манифест «Проклятьем заклейменные», был на самом деле мрачным. Несмотря на просматривающиеся контуры победы где-то впереди, во Фронте национального освобождения зрело открытый раскол между военной и гражданской фракциями. В 1957 году его друг Абан Рамдан, нескрывавший своих президентских амбиций, был арестован и расстрелян своими же. В этом же году Африканское демократическое объединение – форум представителей жителей колоний во французском парламенте – раскололось. Многие, вслед за делегацией от Кот-д'Ивуара, объявили нейтралитет в конфликте: пусть Алжир разбирается с Францией сам! Фанон прекрасно понимал, что панафриканизм уже провалился, а узколобый арабский национализм военных не сулит ничего хорошего.
Бурдье, в отличие от Фанона, никогда не обладал особым энтузиазмом относительно вооруженного алжирского сопротивления, но не по политическим, а по социально-экономическим причинам. Ему было сложно представить себе сильное независимое государство в стране с аграрной и к тому же разрушенной экономикой. Однако применение французским правительством все больших репрессий и карательных мер против мирного населения сделало его сторонником независимости поневоле. Возможно, через несколько лет встречные политические траектории двух интеллектуалов, посвятивших Алжиру множество своих сил и текстов, окончательно бы пересеклись, но мы никогда этого не узнаем. Фанон умер от рака в возрасте всего лишь 36 лет.
Хотя Франца Фанона часто считают слепым фанатиком революционного насилия, это не так. Во-первых, часть его аргументации в пользу использования силы носит характер, близкий к тому, что сегодня называется реализмом в международных отношениях. Если колониальная держава завоевала вас и блокирует любые легальные средства борьбы, то что еще остается? Необходимо вооружаться!
Во-вторых, насилие, по Фанону, действительно избавляет подчиненный народ от комплекса неполноценности. Однако речь идет не о том, чтобы каждому замарать руки в крови, а о том, чтобы внести свой посильный вклад в борьбу. Кто-то может делать это в тылу, работая в госпиталях, а кто-то – на агитационном фронте. Фанон был опытным борцом Сопротивления, поэтому образ нации, совместно организующей war effort, был заимствован из движения его прежнего кумира де Голля. Если массы не становятся частью этого коллективного целого, то насилие узурпируется партийной верхушкой. Короче говоря, насилие – это средство, но не сама цель.
Политический контекст, в котором Фанон писал свой предсмертный манифест «Проклятьем заклейменные», был на самом деле мрачным. Несмотря на просматривающиеся контуры победы где-то впереди, во Фронте национального освобождения зрело открытый раскол между военной и гражданской фракциями. В 1957 году его друг Абан Рамдан, нескрывавший своих президентских амбиций, был арестован и расстрелян своими же. В этом же году Африканское демократическое объединение – форум представителей жителей колоний во французском парламенте – раскололось. Многие, вслед за делегацией от Кот-д'Ивуара, объявили нейтралитет в конфликте: пусть Алжир разбирается с Францией сам! Фанон прекрасно понимал, что панафриканизм уже провалился, а узколобый арабский национализм военных не сулит ничего хорошего.
Бурдье, в отличие от Фанона, никогда не обладал особым энтузиазмом относительно вооруженного алжирского сопротивления, но не по политическим, а по социально-экономическим причинам. Ему было сложно представить себе сильное независимое государство в стране с аграрной и к тому же разрушенной экономикой. Однако применение французским правительством все больших репрессий и карательных мер против мирного населения сделало его сторонником независимости поневоле. Возможно, через несколько лет встречные политические траектории двух интеллектуалов, посвятивших Алжиру множество своих сил и текстов, окончательно бы пересеклись, но мы никогда этого не узнаем. Фанон умер от рака в возрасте всего лишь 36 лет.
Слушатели курса наприсылали мне респонсов с описаниями различных социальных площадок, которые люди используют для поиска романтических или сексуальных партнеров. Каких примеров только не было: рейв-вечеринки, гей-сауны, азербайджанские свадьбы, фольклорные клубы… Кто-то делал упор на этнографические подробности, кто-то предоставлял аналитические типологии… Словом, жестко по-социологически кайфанул! Кстати говоря, коллега Будрайтскис устраивает свой онлайн-курс уже на более серьезную тему. Но уверен, что будет не меньше поводов получить удовольствие от обсуждения социальной теории.
Forwarded from BraveNewWorld
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН БУДРАЙТСКИСОМ ИЛЬЕЙ БОРИСОВИЧЕМ, ЯВЛЯЮЩИМСЯ УЧАСТНИКОМ «РОССИЙСКОГО СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ДВИЖЕНИЯ», ВКЛЮЧЕННОГО В РЕЕСТР ИНОСТРАННЫХ АГЕНТОВ 18+
Открывается запись на мой супер-актуальный курс о теориях фашизма в онлайн-лектории Симпосий. Будем читать и обсуждать ключевые тексты современников предыдущего издания фашизма - Поланьи, Арендт, Нольте, Троцкого, Нойманна - и сравнивать со своими ощущениями от происходящего!
https://symposion.academy/socialtheory
Открывается запись на мой супер-актуальный курс о теориях фашизма в онлайн-лектории Симпосий. Будем читать и обсуждать ключевые тексты современников предыдущего издания фашизма - Поланьи, Арендт, Нольте, Троцкого, Нойманна - и сравнивать со своими ощущениями от происходящего!
https://symposion.academy/socialtheory
symposion.academy
Курс Ильи Будрайтскиса «Что значит Ф-слово? Фашизм как проблема социальной теории»
Начало 20 марта 2025. Онлайн. 18+
Структурализм в кризисе
Перечитываю к паре по социологии демографии «Историю сексуальности» Фуко и хочу сказать, что книга великая! Пожалуй, это моя любимая работа у него. Фундаментальный том по социологии соцгум знания. Что еще важно: кажется, мы стали забывать, что концептуально книга очень структуралистская. Без всяких «пост-». Просто.
Во-первых, как замечала Наталья Автономова, «История сексуальности» по форме – очень строгое академическое исследование. Возможно, вообще самое ясное и последовательное у Фуко в плане постановки тезисов и выдвижения аргументов. Во-вторых, основной объект исследования – это синхронные пласты дискурса. Кроме того, для обозначения связи дискурсивных и материальных элементов структуры также появляется новомодное слово – диспозитив. В-третьих, анализ бинарных оппозиций как основа методологии: между здоровым и извращенцем, ребенком и половозрелым, индивидуальным телом и всей популяцией, управлением через смерть и через жизнь и т. д.
Конечно, есть ключевое различие. Если классические структуралисты вслед за Леви-Строссом превозносили структуры и предлагали примериться с ними, Фуко считает, что они ограничивают нас. Точкой сопротивления он предлагает считать индивидуальное тело, которое необходимо высвободить из плена диспозитива. Но как это сделать? Поняв, что из апорий структурализма нет простого выхода, Фуко взял очень длинную творческую паузу и практически ничего не публиковал вплоть до самой смерти. Следующие тома «Истории сексуальности» были написаны уже в совершенно другой стилистике и с другим подходом, более близким к герменевтике.
Фуко не успел создать из своих книг единую систему. Поэтому очень многие считывают в генеалогическом цикле исключительно разоблачительный вайб, не замечая, насколько это противоречит более сложной академической линии самого автора в те годы. У легендарного Сюткина была задумка вырвать Делеза из лап делезианцев, которая не особо удалась. Вырвать Фуко из объятий его догматических последователей, пожалуй, сейчас еще сложнее. Но можно читать работы в первоисточнике, не консультируясь с ними.
Перечитываю к паре по социологии демографии «Историю сексуальности» Фуко и хочу сказать, что книга великая! Пожалуй, это моя любимая работа у него. Фундаментальный том по социологии соцгум знания. Что еще важно: кажется, мы стали забывать, что концептуально книга очень структуралистская. Без всяких «пост-». Просто.
Во-первых, как замечала Наталья Автономова, «История сексуальности» по форме – очень строгое академическое исследование. Возможно, вообще самое ясное и последовательное у Фуко в плане постановки тезисов и выдвижения аргументов. Во-вторых, основной объект исследования – это синхронные пласты дискурса. Кроме того, для обозначения связи дискурсивных и материальных элементов структуры также появляется новомодное слово – диспозитив. В-третьих, анализ бинарных оппозиций как основа методологии: между здоровым и извращенцем, ребенком и половозрелым, индивидуальным телом и всей популяцией, управлением через смерть и через жизнь и т. д.
Конечно, есть ключевое различие. Если классические структуралисты вслед за Леви-Строссом превозносили структуры и предлагали примериться с ними, Фуко считает, что они ограничивают нас. Точкой сопротивления он предлагает считать индивидуальное тело, которое необходимо высвободить из плена диспозитива. Но как это сделать? Поняв, что из апорий структурализма нет простого выхода, Фуко взял очень длинную творческую паузу и практически ничего не публиковал вплоть до самой смерти. Следующие тома «Истории сексуальности» были написаны уже в совершенно другой стилистике и с другим подходом, более близким к герменевтике.
Фуко не успел создать из своих книг единую систему. Поэтому очень многие считывают в генеалогическом цикле исключительно разоблачительный вайб, не замечая, насколько это противоречит более сложной академической линии самого автора в те годы. У легендарного Сюткина была задумка вырвать Делеза из лап делезианцев, которая не особо удалась. Вырвать Фуко из объятий его догматических последователей, пожалуй, сейчас еще сложнее. Но можно читать работы в первоисточнике, не консультируясь с ними.
Генезис габитуса
Поль Паскуали рассказывает в Annales забавную и трогательную историю первого перевода Эрвина Панофского на французский язык, сделанного Бурдье в 1967 году. Последний тогда был малоизвестным социологом, недавно перебравшимся в Париж из Лилля и изучавшим публику в музеях. Панофский же был хоть и нишевой, но международной звездой, расслаблявшейся на почетной пенсии в Принстоне. Бурдье угорел по относительно периферийному эссе «Готическая архитектура и схоластическая мысль» и увидел параллели с собственными идеями, которые постепенно складывались у него еще с алжирского цикла. Речь идет о концепции габитуса. Ему пришла в голову идея перевести работу на французский с собственным предисловием.
Конечно, никакого «габитуса» в оригинале у Панофского нет. Бурдье вчитал собственную конструкцию в то, что Панофский называет «мыслительными привычками». Француз хорошо понимал, что предисловие к работе трактует ее, мягко говоря, очень творчески. Кроме того, в тексте были другие спорные переводческие решения: например, немного изменены структура и названия глав. Бурдье все отправил в Америку и очень нервничал в ожидании реакции мэтра. Панофский же на удивление хорошо отнесся к крайне неоднозначной интерпретации своих идей и ответил в духе: «Супер! Публикуйте!» Возможно, ему было просто все равно. Бурдье тогда попробовал совсем обнаглеть и пригласил Панофского в Париж на презентацию, но тот отказался, сославшись на старость. В итоге лично они так и не встретились.
Перевод помог Бурдье сделать еще один шаг в своей карьере. По сути, предисловие – это один из первых его оригинальных теоретических текстов. Выбор такого относительно низкого жанра оказался очень удачным как ход в интеллектуальном поле. Книгу издало небольшое, но модное интеллектуальное издательство Minuit, которое в этом же году напечатало «О грамматологии» Деррида. Хвалебную рецензию на книгу написал уже популярный Фуко, пару теплых слов сказав в ней и про автора перевода. Помогло и то, что относительно короткое эссе Панофского было написано в значительной степени на французском материале, что сразу привлекло к себе широкого читателя, который вряд ли заинтересовался бы какими-то другими арьергардными боями немецких неокантианцев. В итоге получилось, что Панофский освятил своим авторитетом не только концепцию, которую выдвинули за него, но косвенно вообще теоретическую движуху нового французского поколения.
Поль Паскуали рассказывает в Annales забавную и трогательную историю первого перевода Эрвина Панофского на французский язык, сделанного Бурдье в 1967 году. Последний тогда был малоизвестным социологом, недавно перебравшимся в Париж из Лилля и изучавшим публику в музеях. Панофский же был хоть и нишевой, но международной звездой, расслаблявшейся на почетной пенсии в Принстоне. Бурдье угорел по относительно периферийному эссе «Готическая архитектура и схоластическая мысль» и увидел параллели с собственными идеями, которые постепенно складывались у него еще с алжирского цикла. Речь идет о концепции габитуса. Ему пришла в голову идея перевести работу на французский с собственным предисловием.
Конечно, никакого «габитуса» в оригинале у Панофского нет. Бурдье вчитал собственную конструкцию в то, что Панофский называет «мыслительными привычками». Француз хорошо понимал, что предисловие к работе трактует ее, мягко говоря, очень творчески. Кроме того, в тексте были другие спорные переводческие решения: например, немного изменены структура и названия глав. Бурдье все отправил в Америку и очень нервничал в ожидании реакции мэтра. Панофский же на удивление хорошо отнесся к крайне неоднозначной интерпретации своих идей и ответил в духе: «Супер! Публикуйте!» Возможно, ему было просто все равно. Бурдье тогда попробовал совсем обнаглеть и пригласил Панофского в Париж на презентацию, но тот отказался, сославшись на старость. В итоге лично они так и не встретились.
Перевод помог Бурдье сделать еще один шаг в своей карьере. По сути, предисловие – это один из первых его оригинальных теоретических текстов. Выбор такого относительно низкого жанра оказался очень удачным как ход в интеллектуальном поле. Книгу издало небольшое, но модное интеллектуальное издательство Minuit, которое в этом же году напечатало «О грамматологии» Деррида. Хвалебную рецензию на книгу написал уже популярный Фуко, пару теплых слов сказав в ней и про автора перевода. Помогло и то, что относительно короткое эссе Панофского было написано в значительной степени на французском материале, что сразу привлекло к себе широкого читателя, который вряд ли заинтересовался бы какими-то другими арьергардными боями немецких неокантианцев. В итоге получилось, что Панофский освятил своим авторитетом не только концепцию, которую выдвинули за него, но косвенно вообще теоретическую движуху нового французского поколения.
Эрин Лихи, Джеймс Муди, Дэниел Макфарленд не просто так исследовали социальные структуры академии, чтобы мы читали и ничего не делали. В моем курсе по академическому чтению я использовал некоторые их находки, которые вполне применимы в нашей с вами исследовательской практике. Но коллеги из ЦИАНО выводят этот подход на принципиально новый уровень! В серии своих воркшопов они будут учить работать с исследовательской литературой, используя сетевой анализ и интегрируя это дело в библиографические менеджеры. Участие совершенно бесплатно, а авторам лучших заявок даже оплатят поездку до Санкт-Петербурга для очного обсуждения их научных проектов!
Forwarded from Эффект Матфея (katerina)
Мы продолжаем принимать заявки на серию воркшопов ЦИАНО — заявки принимаются до 28 февраля 1 марта включительно. Воркшопы разработаны при поддержке Фонда Потанина для авторов, которые хотят улучшить качество научных обзоров.
Почему важно читать и писать научные обзоры?
✨Читать обзоры — значит видеть шире
Самое очевидное – обзоры помогают написать свой собственный обзор, который предшествует анализу эмпирических данных. Но не только. Социологи показывают, что новые идеи рождаются на стыке неожиданных областей. Именно поэтому научные обзоры так важны — они помогают ориентироваться в незнакомых полях исследований и найти новые точки роста для исследований. Чем больше вы читаете обзоров, тем выше шанс найти инсайт, который изменит понимание проблемы.
✨Писать обзоры — значит формировать будущее науки
Обзорные статьи — это не просто сводка уже известных фактов. Они задают направление дискуссии, обозначают пробелы и даже влияют на то, какие исследования будут в центре внимания. Существует такой парадокс: включение статьи в обзор не всегда повышает ее цитируемость. Напротив, в среднем такие работы цитируют реже, чем если бы они не были упомянуты. Почему? Потому что обзор перенаправляет внимание с отдельных публикаций на более широкую концепцию, объединяющую множество исследований.
Хотите понимать, куда движется наука — читайте обзоры. Хотите на это движение повлиять — пишите их. А мы поможем в том, чтобы продвинуться с новым обзором.
P.S. Российские ученые публикуют всего около 4% обзоров от общего числа публикаций. Хотя этот показатель растет (с 3,2% в 2017 году до 4,9% в 2023 году), он все еще ниже, чем в ряде других стран — например, в Германии в 2023 году на обзоры приходилось 6,3% публикаций.
Почему важно читать и писать научные обзоры?
✨Читать обзоры — значит видеть шире
Самое очевидное – обзоры помогают написать свой собственный обзор, который предшествует анализу эмпирических данных. Но не только. Социологи показывают, что новые идеи рождаются на стыке неожиданных областей. Именно поэтому научные обзоры так важны — они помогают ориентироваться в незнакомых полях исследований и найти новые точки роста для исследований. Чем больше вы читаете обзоров, тем выше шанс найти инсайт, который изменит понимание проблемы.
✨Писать обзоры — значит формировать будущее науки
Обзорные статьи — это не просто сводка уже известных фактов. Они задают направление дискуссии, обозначают пробелы и даже влияют на то, какие исследования будут в центре внимания. Существует такой парадокс: включение статьи в обзор не всегда повышает ее цитируемость. Напротив, в среднем такие работы цитируют реже, чем если бы они не были упомянуты. Почему? Потому что обзор перенаправляет внимание с отдельных публикаций на более широкую концепцию, объединяющую множество исследований.
Хотите понимать, куда движется наука — читайте обзоры. Хотите на это движение повлиять — пишите их. А мы поможем в том, чтобы продвинуться с новым обзором.
P.S. Российские ученые публикуют всего около 4% обзоров от общего числа публикаций. Хотя этот показатель растет (с 3,2% в 2017 году до 4,9% в 2023 году), он все еще ниже, чем в ряде других стран — например, в Германии в 2023 году на обзоры приходилось 6,3% публикаций.
Ненасилие
Ваш покорный слуга стал научным редактором перевода «Насилия» Рэндалла Коллинза на русский язык. Сам перевод выполнил Николай Проценко, и сделал он это замечательно! В честь выхода книги на радио «Говорит Москва» я позащищал нашего автора от критики Ирины Прохоровой. Получился живой, полемический эфир с обязательным появлением тени Сталина. А куда в исторической социологии без нее?
Книга полна сильных контринтуитивных соображений, но ее самый главный тезис, пожалуй, таков: Коллинз утверждает, что люди совершенно не склонны к насилию по своей природе. Естественное состояние, повелители мух и прочие стэнфордские эксперименты являются раскрученными мифами поп-культуры и эмпирически мало подтверждаются. Да, конечно, встречаются социопаты и психопаты, но их довольно мало относительно всей популяции. Напротив, естественной эмоцией среднего человека является отвращение к насилию. Это не значит, конечно, что насилия не существует или что оно ушло в прошлое. Просто социология насилия должна задаваться другим вопросом: в каких условиях люди все-таки решаются на него?
Если очень упростить ответ социолога, то механизмов тут два. Один можно назвать веберовским. Это создание рационально-технических средств, при которых жертва и ее мучения отгораживаются от совершающего насилие непроницаемым экраном или большой дистанцией. В итоге насилие превращается в своего рода ремесло, а потом и индустрию. Ничего личного, работаем, братья! Главный пример из современных войн – это массовые убийства дронами и самонаводящимися ракетами, но Коллинз замечает, что первым шагом в эту сторону было применение артиллерии в начале Нового времени.
Другой – дюркгеймовский – механизм заключается в создании коллективных ритуалов, которые разжигают насильников и позволяют им на какое-то время дегуманизировать своих жертв. Данный паттерн куда более спонтанен и малоконтролируем сверху, но он становится довольно стабильным, когда две относительно равные по силам группы наносят друг другу ущерб, угождая в спираль взаимной мести. Здесь примеров масса – от драк футбольных фанатов до этнических чисток.
Важно, что кроме поп-гоббсианцев разных мастей Коллинз по ходу критикует и Пьера Бурдье за его концепцию символического насилия и связанную с ней концепцию государства. Для Коллинза них слишком много от метафоры, но мало от операционализации. Фактически, символическим насилием можно назвать все, что угодно, если проявить должное остроумие. При всей моей любви к Бурдье, я думаю, что эта критика бьет в цель. Хотя и ответить Коллинзу тоже кое-что можно.
Ваш покорный слуга стал научным редактором перевода «Насилия» Рэндалла Коллинза на русский язык. Сам перевод выполнил Николай Проценко, и сделал он это замечательно! В честь выхода книги на радио «Говорит Москва» я позащищал нашего автора от критики Ирины Прохоровой. Получился живой, полемический эфир с обязательным появлением тени Сталина. А куда в исторической социологии без нее?
Книга полна сильных контринтуитивных соображений, но ее самый главный тезис, пожалуй, таков: Коллинз утверждает, что люди совершенно не склонны к насилию по своей природе. Естественное состояние, повелители мух и прочие стэнфордские эксперименты являются раскрученными мифами поп-культуры и эмпирически мало подтверждаются. Да, конечно, встречаются социопаты и психопаты, но их довольно мало относительно всей популяции. Напротив, естественной эмоцией среднего человека является отвращение к насилию. Это не значит, конечно, что насилия не существует или что оно ушло в прошлое. Просто социология насилия должна задаваться другим вопросом: в каких условиях люди все-таки решаются на него?
Если очень упростить ответ социолога, то механизмов тут два. Один можно назвать веберовским. Это создание рационально-технических средств, при которых жертва и ее мучения отгораживаются от совершающего насилие непроницаемым экраном или большой дистанцией. В итоге насилие превращается в своего рода ремесло, а потом и индустрию. Ничего личного, работаем, братья! Главный пример из современных войн – это массовые убийства дронами и самонаводящимися ракетами, но Коллинз замечает, что первым шагом в эту сторону было применение артиллерии в начале Нового времени.
Другой – дюркгеймовский – механизм заключается в создании коллективных ритуалов, которые разжигают насильников и позволяют им на какое-то время дегуманизировать своих жертв. Данный паттерн куда более спонтанен и малоконтролируем сверху, но он становится довольно стабильным, когда две относительно равные по силам группы наносят друг другу ущерб, угождая в спираль взаимной мести. Здесь примеров масса – от драк футбольных фанатов до этнических чисток.
Важно, что кроме поп-гоббсианцев разных мастей Коллинз по ходу критикует и Пьера Бурдье за его концепцию символического насилия и связанную с ней концепцию государства. Для Коллинза них слишком много от метафоры, но мало от операционализации. Фактически, символическим насилием можно назвать все, что угодно, если проявить должное остроумие. При всей моей любви к Бурдье, я думаю, что эта критика бьет в цель. Хотя и ответить Коллинзу тоже кое-что можно.
Сегодня два американских аспиранта-демографа поблагодарили меня за краткое аналитическое содержание книги, которое я повесил перед семинаром на страницу курса Мары. Сказали, что текст напугал их непроходимым языком, но прочитав мой респонс, они поняли, про что вообще речь. Бустнули мою уверенность в письменном английском! Значит, он стал достаточно хорош для того, чтобы носители могли с помощью него понимать STS-феминистскую критику с отсылками к французскому психоанализу. (Решил попробовать писать и такие короткие посты-реакции. Проставьте, плез, лойсы, если нравится/не нравится формат.)
Последний барон голлизма
Нашел необычный документальный фильм, в котором о политической трансформации Франции после 1968 года рассказывают активисты двух исторически проигравших партий: коммунистической и голлистской. Обычно историю угасания КПФ и ее замену на более лояльных к капитализму социалистов Миттерана рассматривали изолированно от упадка голлизма. Однако в фильме оба нарратива объединяются в единую линию.
На протяжении 1960-х годов голлисты разделяли с коммунистами два важнейших вопроса: национализацию основных индустрий и независимый курс по отношению к западным союзникам. Однако уход де Голля навсегда подорвал популярность партии большого суверенного государства. Их место на правом фланге заняли либералы Жискара д’Эстена, которые при этом пошли на значительное ослабление контроля над СМИ, семьей и университетами, как и требовал городской образованный класс. Параллельно они создавали единый рынок с Германией и Британией.
В этой связи мне стала понятна эволюция политических симпатий Бурдье, который вплоть до середины 1980-х годов осторожно поддерживал миттерановскую стратегию на либерализацию и глобализацию, но затем с ужасом осознал, что у левых больше не осталось партнеров для поддержки социального государства. В 1986 году правые предприняли (к счастью, неудачную) попытку отменить бесплатное высшее образование. Отсюда начинается серия публикаций Бурдье, реабилитирующих «левую руку государства». Впрочем, среди новых левых это нашло крайне слабый отклик, а старые левые – коммунисты – к тому времени практически перестали существовать как серьезная политическая сила.
Нашел необычный документальный фильм, в котором о политической трансформации Франции после 1968 года рассказывают активисты двух исторически проигравших партий: коммунистической и голлистской. Обычно историю угасания КПФ и ее замену на более лояльных к капитализму социалистов Миттерана рассматривали изолированно от упадка голлизма. Однако в фильме оба нарратива объединяются в единую линию.
На протяжении 1960-х годов голлисты разделяли с коммунистами два важнейших вопроса: национализацию основных индустрий и независимый курс по отношению к западным союзникам. Однако уход де Голля навсегда подорвал популярность партии большого суверенного государства. Их место на правом фланге заняли либералы Жискара д’Эстена, которые при этом пошли на значительное ослабление контроля над СМИ, семьей и университетами, как и требовал городской образованный класс. Параллельно они создавали единый рынок с Германией и Британией.
В этой связи мне стала понятна эволюция политических симпатий Бурдье, который вплоть до середины 1980-х годов осторожно поддерживал миттерановскую стратегию на либерализацию и глобализацию, но затем с ужасом осознал, что у левых больше не осталось партнеров для поддержки социального государства. В 1986 году правые предприняли (к счастью, неудачную) попытку отменить бесплатное высшее образование. Отсюда начинается серия публикаций Бурдье, реабилитирующих «левую руку государства». Впрочем, среди новых левых это нашло крайне слабый отклик, а старые левые – коммунисты – к тому времени практически перестали существовать как серьезная политическая сила.
Вы чувствуете, что постарели, когда все эти жутко оригинальные лозунги студентов в мае 1968 года типа «Запрещаем запрещать!» вызывают только желание покрутить пальцем у виска. В то же время куда менее сексуальное требование простых работяг «Требуем 40-часовую рабочую неделю!» бьет точно в цель.
У современного французского социолога вычитал остроумное резюме, подходящее любому большому исследованию Бурдье о потреблении/искусстве или науке/образовании, начиная с «Воспроизводства» и вплоть до La Noblesse d'État. На одну треть – обсуждение проблем классических авторов типа Канта, Маркса, Дюркгейма. На одну треть – опросные данные. Еще на одну – язвительные выпады в адрес коллег по цеху.
Я так вижу
После «Оскара» Эдриана Броуди совсем не мог найти новых оправданий, чтобы откладывать «Бруталиста» в долгий ящик. Фильм про иммиграцию и одновременно про архитектуру. Что может быть интереснее?
Сначала про иммиграцию. Действительно, многое в картине невероятно точно передает болезненный опыт рыскания по миру и попыток осесть там, где тебе не очень рады. При этом опыт универсальный, не зависящий ни от родины, ни от принимающей страны. Однако ближе к концу фильм сворачивает на довольно предсказуемую тему антисемитизма в США, что как будто задним числом убивает множество более сложных линий из первой части.
Про архитектуру. Действительно, приятно видеть, что кто-то воздает должное революции, которую участники модернистского движения совершили, попутно спасаясь от тоталитарных режимов (а иногда с ними сотрудничая, будем честны). Однако сама профессия архитектора в фильме показана, мягко говоря, схематично. Я уже не говорю, что, собственно, никакого реального брутализма в фильме нет. Церковь, которую строит герой Броуди, является нагромождением самых разных стилистических влияний из разных десятилетий. Хорошо, я понимаю. что среди зрителей мало архитектурных нердов, но хочется чуть большего уважения к историко-эстетическому материалу.
Однако самое главное, что ставит в тупик, – это чередование по-настоящему сильных и выразительных сцен с невероятно шаблонными или дешево шокирующими. Мне кажется, создателям самим непонятно, что они снимают: масштабную историческую драму, голливудский блокбастер для всех возрастов или что-то фестивально-сюрреалистическое. Ладно, я все равно в кино не разбираюсь. Киноакадемикам виднее.
После «Оскара» Эдриана Броуди совсем не мог найти новых оправданий, чтобы откладывать «Бруталиста» в долгий ящик. Фильм про иммиграцию и одновременно про архитектуру. Что может быть интереснее?
Сначала про иммиграцию. Действительно, многое в картине невероятно точно передает болезненный опыт рыскания по миру и попыток осесть там, где тебе не очень рады. При этом опыт универсальный, не зависящий ни от родины, ни от принимающей страны. Однако ближе к концу фильм сворачивает на довольно предсказуемую тему антисемитизма в США, что как будто задним числом убивает множество более сложных линий из первой части.
Про архитектуру. Действительно, приятно видеть, что кто-то воздает должное революции, которую участники модернистского движения совершили, попутно спасаясь от тоталитарных режимов (а иногда с ними сотрудничая, будем честны). Однако сама профессия архитектора в фильме показана, мягко говоря, схематично. Я уже не говорю, что, собственно, никакого реального брутализма в фильме нет. Церковь, которую строит герой Броуди, является нагромождением самых разных стилистических влияний из разных десятилетий. Хорошо, я понимаю. что среди зрителей мало архитектурных нердов, но хочется чуть большего уважения к историко-эстетическому материалу.
Однако самое главное, что ставит в тупик, – это чередование по-настоящему сильных и выразительных сцен с невероятно шаблонными или дешево шокирующими. Мне кажется, создателям самим непонятно, что они снимают: масштабную историческую драму, голливудский блокбастер для всех возрастов или что-то фестивально-сюрреалистическое. Ладно, я все равно в кино не разбираюсь. Киноакадемикам виднее.