Недавно в коммментах сказала, что Кавальери плохого не делал — ну так вот хорошее.

#осеннее_ночное_радио сегодня даёт Rappresentatione di Anima, et di Corpo, "Представление о Душе и Теле" (или "Игра о Душе и Теле", как принято было называть средневековые пьесы). Можно долго спорить, опера это или оратория, — сам Кавальери настаивал, что опера, и что он, а не Якопо Пери с "Эвридикой", первым возродил традицию древних греков, у которых, согласно представлениям Ренессанса, актёры пели, а не произносили текст.

Это, в общем, не так важно. Важно то, что у Кавальери получилось совершенно по-новому решить представление в одном из любимейших жанров позднего средневекового театра, моралите. Это, конечно, никакая не мистерия, чего бы ни писали в интернетах, это именно моралите. Мистерия как театральный жанр предполагает разыгрывание библейского или житийного сюжета, а вот эти прения Души с аллегорическими фигурами — Разум, Время, Наслаждение, Благоразумие и т.д. — это натуральное моралите, растущее из риторической и эмблематической традиции поздней античности и средневековья.

Исполнений множество, но лучше любимой L'Arpeggiata нет и едва ли будет. За одно то, как Марко Бизли от имени Тела рассуждает о том, что остаётся, когда время человеческой жизни истечёт, можно всё отдать.

От Кавальери осталось, Кавальери плохого не делал.

К вопросу о театральных жанрах средневековья. Помимо мистерии и моралите, есть ещё и миракль — почти сказка, но с действенным участием Девы Марии или кого-то из популярных святых в судьбе персонажа.

Одна из моих любимых маргиналий как раз об этом. Hail Mary full of grace, punch the devil in the face — ну, или по рогам ему, и промеж ему.

Каждый раз, как выходит в эфир #осеннее_ночное_радио, от канала отписываются человек десять.

Нет, я всё равно буду вывешивать любимую музыку, потому что, во-первых, не монетизируюсь и, следовательно, не трепещу по поводу счётчика, во-вторых, два-три человека благодарят, и они мне дороже. В конце концов, я читала лекции троим из пятидесяти, если приходило трое.

А от рекламы, которую только за последние сутки предлагали семь раз, отказывалась и отказываться буду. Химера жужжит бесплатно и не зарабатывает жужжанием — почему и жужжит, что пожелает.

И думает, не поглотить ли ей вторичные интенции, разумеется.

Тут спросили в очередной раз, почему химера, и почему она жужжит?

Отвечаем.
Мэтр Франсуа Рабле в седьмой главе второй книги о Пантагрюэле приводит список книг библиотеки Святого Виктора, которую учёный великан весьма ценил. Список этот восхитителен, чистая стихия гуманистического дурачества — напомню, что в исходном смысле слово "гуманист" означает не "любящий людей", но "занимающийся гуманитарными науками", а гуманитарны, studia humanitatis, все науки, кроме богословия. Внутренние школярские шутки, смешные только после определённой подготовки. Рабле вообще куда больше об этом, чем о гусятах, используемых для подтирки задов, хотя запоминают, конечно, гусят.

Каталог библиотеки Святого Виктора включает такие дивные наименования как "Побудительная сила вина" и "Сила, притягивающая к сыру"; "Гнездо созерцания" и "Жердь смирения"; Marforii bacalauri cubantis Rome, De pelendis mascarendisque Cardinalium mulis (Марфорио, бакалавр, в Риме покоящийся, "О том, как должно чистить и пачкать кардинальских мулов") — и кучу развесёлой непристойности, пародирующей названия схоластических сочинений.

Есть среди этих книг и Quaestio subtilissima, utrum Chimera in vacuo bombinans possit comedere secundas intentiones, et fuit debatuta per decern hebdomadas in concilio Constantiensi ("Хитроумнейший вопрос о том, может ли Химера, в пустом пространстве жужжащая, поглотить вторичные интенции; обсуждался на Констанцском соборе в течение десяти недель"). "Вторичные интенции" отсылают нас к спору об универсалиях, по поводу которых рубились реалисты с номиналистами, это, говоря простым языком, любые обобщающие понятия, вроде рода, вида и категории. Может ли химера, то есть, существо воображаемое, жужжащая в пространстве, где не распространяется звук, съесть обобщение? Discuss!

Со студенческих времён эта химера была моей любимицей, эмблемой свободы валять дурака и в серьёзном поле, вести умные разговоры о ерунде и не делать значительное лицо. Поэтому, когда понадобилось название для канала, она высунулась из своей библиотеки и приветливо зажужжала.

Хотя и не пчела.

Софья у Грибоедова:

Охота странствовать напала на него,
Ах! если любит кто кого,
Зачем ума искать, и ездить так далёко?

У Пушкина:

Князь пред нею стал божиться,
Что пора ему жениться,
Что об этом обо всем
Передумал он путем;
Что готов душою страстной
За царевною прекрасной
Он пешком идти отсель
Хоть за тридевять земель.
Лебедь тут, вздохнув глубоко,
Молвила: «Зачем далёко?
Знай, близка судьба твоя,
Ведь царевна эта – я».

Александры Сергеевичи, их беспокойные герои и героини, понимающие больше, чем говорят.

До вершины фарватерного пролёта, откуда можно сделать хороший кадр, надо идти по мосту узким тротуаром, вдоль сквозного парапета — испытание для боящихся высоты; но я не боюсь. Над Волгой всегда ветер, выхлоп от мимоезжих машин сдувает сразу, пахнет водой, дышать легко, хоть и в горку.

А вот с осенними паутинами, лежащими на ветру поперёк дороги, сложнее. Они ловятся за волосы, за ресницы, щекотно клеятся к лицу, приходится останавливаться и на радость проезжающим исполнять пантомиму "отряхни с себя крокодильчиков". С встречным велосипедистом мы, не сговариваясь, проделываем это синхронно, в метре друг от друга, отчего начинаем истерически ржать.

— У вас как будто волосы так, — широко машет рукой велосипедист, пальцами обозначая то ли трель, то ли волну. — Полну голову нахватали.

Русалья пряжа, девицы из чудесного народа прядут солнце на зиму, скоро унесут под холмы, под воду. Вот оно полощется над рекой, тронь — цепко, как стрекозьи лапки. Сети, колдовские силки, угоди в них — не будет сердцу покоя.

Но кадр того стоил.

Из всех своих переводов я всё-таки по-прежнему больше прочих люблю "Размышления о Венере Морской" Лоренса Даррелла. Да, книга безбожно изуродована редактурой, я тогда была ещё "есть тут у нас девочка-переводчик", моего согласия не спрашивали, но труба из золотой фольги вместо "битого золота" — вы себе как это представляете, да ещё звук её, трепещущий в синем эгейском воздухе?! — и скорость корабля в "узлах в час", Господи, за что, по сию пору стучат в моё сердце. Но даже такой, с отбитыми руками, с изъеденным солёной водой лицом, "Венера Морская" прекрасна.

Ларри, которого все мы знаем по ироническому портрету в книгах младшего брата, любил Грецию, любил книги и видел одно через другое, это ли не лучший взгляд. То лето, что мы провели вместе на Родосе, он в 1945 году, я — шестьдесят лет спустя, было счастливым; скудным, непростым, временами полным отчаяния, но счастливым. Мы объехали остров на машине доктора Миллза, под капотом которой он увлечённо копался на каждой стоянке, ели виноград, помытый в ручье, смотрели на свои пальцы сквозь стакан розового вина, поднятый к закатному солнцу, и рассуждали о перстах младой Эос, мы пошли ночью к развалинам Камироса и стояли среди некрополя, слушая сову:

Когда видишь надгробия с маленького камерийского некрополя в наших музеях (сокровища подобных городов неизбежно загоняют в музеи), на них очень часто повторяется единственное слово – Χαιρε, притягивающее своим искренним и страстным пожеланием живущим от почившего анонима. Ибо здесь не имена богачей или обласканных славой, не обеты памяти в виде рельефов и надгробных эпиграмм, но лишь это единственное слово, означающее «будь счастлив». «Будь счастлив» – прощание и наставление, оно прямо до сердца доносит этот призыв и образ мыслей греков, греческое восприятие жизни и смерти; и ты невольно оглядываешься в прошлое, и со стыдом и горечью понимаешь, как мало этот принцип, подразумеваемый такой простой, но такой мудрой мыслью, повлиял на твою жизнь, и что даже в родном языке нет такого слова, краткость и красота которого могли бы окрасить мрак смерти тускнеющими цветами такой же радости, любви и искренности, что и слово Χαιρε на этих скромных надгробиях.

Мы были счастливы, теперь это очевидно.

Сколько писала про Гвидона и его волшебную родню, столько кто-нибудь всплёскивал руками: "Ах, надо же, кельты!..". Оно понятно, в Отечестве принято обожять ту или иную Мексиканию, и условная Ирландия (реже Уэльс и Бретань, Шотландия ещё реже, отлюбили в позапрошлом столетии) ещё недавно была Мексиканией первейшей, ныне её потеснили дальневосточные края.

Только вот кельты, которые мерещатся за Пушкиным, вроде эбонитового телефона с оплетённым шнуром, как с картины Пименова, который нашёлся в шкафу прабабушкиной квартиры. Означает ли его там наличие, что прабабушка его придумала, и он один такой? Нет, просто шкаф никто сто лет не разбирал.

С северо-западным европейским углом примерно то же, там архаику затоптали не так сильно, как во время великого переселения народов, и христианизация прошла сравнительно безболезненно, без особого конфликта с имевшейся традицией. Условия — да, уникальны; то, что благодаря им сохранилось, когда-то было универсально, но остальные индоевропейские шкафы разбирали чаще, а некоторые и вовсе вынесли на помойку.

Мода на "ах, кельтов" родилась во времена предромантические и с тех пор периодически возвращается, как штамм гриппа. Тогда Европа задумалась: что это мы всё про греков да про римлян, у нас и своё есть, и не хуже. Вдохновенный жулик Макферсон просто громко крикнул в горах: "Фингал!" — а уж лавина сошла сама, Фингалка, умри. Шотландия, дивный край, где бывает легендарная старина!.. ещё она, как известно, бывает в Германии, поскольку именно немцы придумали изучать памятники средневековой литературы.

В результате великий наш переносчик чужих поветрий в русскую словесность Жуковский прилежно переболел немецкой стариной (Бюргер и прочие баллады), а потом стариной шотландской, и даже назвал безымянную героиню баллады Кэмпбелла в честь героини Макферсона, Мальвиной — да, отсюда, я об этом как-то писала. Ко временам Пушкина "ах, кельты" уже прокатились эпидемией по российским литературным кругам. Драматург Озеров, которого Вяземский весьма ценил, а Пушкин ни во что не ставил, написал трагедию "Фингал" на сюжет из Макферсона. Помните, в "Евгении Онегине":

Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис,
Почетный гражданин кулис,
Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat,
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слышали его).

Моина (другое произношение имени героини, которая у Жуковского Мальвина) — как раз из трагедии Озерова, и пушкинская насмешка бьёт сразу по двум мишеням: поклонникам Озерова — и любителям "ах, кельтов", поскольку противопоставлены шотландской Моине классические античные Федра и Клеопатра. В роли Моины блистала Семёнова, после Колосова, и успех трагедии Озерова Пушкин объяснял именно талантом актрисы:

Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил.

А вы говорите, кружок ирландских танцев.

Волшебный народ, который выбирает Гвидона в князья, — у Пушкина, кстати, интересно, что прежде, чем наречься князем Гвидоном, сын Салтана имени не имеет, вернее, нам его не называют; такая чистая магическая архаика, имя даёт власть над его носителем, а князя зачарованного острова под ритуальным прозвищем уже не достать — так вот, волшебный народ — это, конечно, отдельная боль.

Его приходится называть описательно, потому что народ, те, кто населял землю задолго до людей и продолжает жить, показываясь временами и вступая во взаимодействие, народ-то есть — а слова нет. Вернее, слов много, их много и в русском, все узкоспециализированные духи-сущности, хозяева двора, леса, водоёмов, полей и дорог принадлежат к этому народу, но чтобы все они вместе, чтобы родовое обозначение... не сохранилось. Нечисть, мрачно подсказывает христианство, но это, понятно, определение не рабочее.

"Эльфы!" — кричат с мест. Эльфы-то эльфы, но и с ними не так все гладко. Германские эльфы-альвы изначально — как раз стихийные, природные духи, по легенде, которую приводит Якоб Гримм в "Немецкой мифологии", они вообще зародились как черви в разлагающемся теле Имира, но эту неаппетитную версию мы развивать не станем.

Что это слово означает, сказать сложно. Сейчас принято считать, что оно восходит к протоиндоевропейской основе, связанной с белым цветом, от неё же произошло латинское albus, "белый", и, в результате метатезы, русское "лебедь"... к вопросу о княгине острова Буян у Пушкина. То есть, существа эти то ли светятся сами, то ли вызывают свечение. Во всяком случае, болотные огни — это от них, и с дороги сбивают они, и дурачат, и детей подменяют, и сманивают к себе тех, кто в чём-то искусен.

Всё бы хорошо, но тут приходит профессор Толкин и причёсывает фольклорных эльфов на вагнерианский манер, — ну, если бы Вагнер потоптался ещё и по "Калевале" — и это отдельная печальная история.

Запасливые англичане, правда, позаимствовали у французов ещё одно слово для обозначения волшебного народа, мы его знаем как fairy или fey. Оно, в свою очередь, восходит к латинскому fata, как называли воплощение судьбы. И, в отличие от эльфов, нынче почти исключительно ассоциирующихся с дивным финским народом Толкина, фейри как раз сохраняют всю неоднозначность, свойственную волшебным существам изначально. Да, красивые, да чудесно поют и танцуют, да, ранят в самое сердце, незабываемы — но недобрые. Не добрые и не злые, вне человеческой этики, другие.

Ушедшие под холмы волшебные обитатели Ирландии, sidhe, почти такие же, только про них, в силу того, о чём я недавно писала, больше текстов, поэтому складывается ощущение, что они охотнее вступают в различные отношения с людьми.

Но и фейри, и сиды или ши как название в русском пока только-только приживаются, в отличие от эльфов, которые здесь обосновались довольно давно. Отсюда путаница и подмены в духе самого волшебного народа.

У моего любимого Брэдбери есть совершенно изумительная новелла The Cold Wind and the Warm, в переводе Виталия Бабенко (1983) она называется "Холодный ветер, тёплый ветер". В этой новелле странные братцы, "жертвы недоедания и чересчур усердного мытья", явившиеся в Дублине к изумлению завсегдатаев одного паба — как раз дети волшебного народа, давно покинувшего Ирландию, и в финале их опознают, не в последнюю очередь по тому, как они поют.

Тимулти кивнул. И шепнул, слушая, как мелодия плывет над водами:
— Удивительно. Удивительно. Страшно не хочется, чтобы они уезжали. Подумайте. Подумайте. Сто лет или даже больше люди говорили, что их не осталось ни одного. И вот они вернулись, пусть даже на короткое время!
— Кого ни одного? — спросил Гэррити. — И кто вернулся?
— Как кто, — сказал Тимулти, — эльфы, конечно. Эльфы, которые раньше жили в Ирландии, а теперь больше не живут, и которые явились сегодня и сменили нам погоду. И вот они снова уходят — те, что раньше жили здесь всегда.
— Да заткнись же ты! — закричал Килпатрик. — Слушай!

У Брэдбери в оригинале, конечно, fairies. Но переводчик в 1983 году выбирает тогда единственный возможный вариант — эльфы. А раз эльфы, значит, поют печальные протяжные песни и отплывают, не иначе, в Валинор. Поют они по-русски вот что:

Я шел по славному городу Дублину,
Двенадцать часов пробило в ночи,
И видел я девушку, милую девушку,
Власы распустившую в свете свечи.

Это, разумеется, Spanish Lady, развесёлая, только в пляс, ирландская песня, и финал новеллы меняется совершенно: корабль не медленно и печально отчаливает из Серебристой Гавани, но держит курс на благословенную Сицилию, ту Сицилию, где у Шекспира все живы, и все счастливо встретятся.

Не вините переводчика, где ему было сорок лет назад послушать, как песня звучит; а кто принесёт в комменты байку про "он его съел", тому семь лет удачи ни в чём не будет, это я вам как фейри говорю.

Фейри у Брэдбери появились в Дублине посмотреть, как желтеют листья — завтра равноденствие, самое время тоже за этим понаблюдать.

#осеннее_ночное_радио сегодня выходит в эфир всего на полторы минуты — с паваной из "Целомудренной Пенелопы" Скарлатти-старшего, Алессандро, оперы 1696 года. Студийной её записи нет, так что только с музыкального фестиваля Рейнгау, с представления из базилики монастыря Эбербах; там ещё "Имя розы" снимали, тот фильм, который с Шоном Коннери и который не понравился Профессору, но это к делу не относится.

Запись живая, в̶ ̶с̶к̶р̶и̶п̶т̶о̶р̶и̶и̶ ̶х̶о̶л̶о̶д̶н̶о зрители покашливают, слышен объём зала — и мягкий пульс осени, её ночной торжественный шаг: поклон, поворот, приставной.

Ну, я слышу.
Танец продолжается, утром день сравняется с ночью, и солнце двинется вниз, во тьму — именно там оно становится непобедимым, тем Sol Invictus, которое все так радостно приветствовали в июне, попутав сроки.

Кое-что в слова не переводится, но с облегчением вплетается в музыку и звучит в голове дальше уже ею, внятно и безошибочно.

Оркестр Lautten Compagney, за пультом Вольфганг Катшнер.

Доброго поворота.

В честь дня рожденья Жана-Филиппа Рамо #осеннее_ночное_радио сегодня даёт своих любимых "Бореад" в своём любимом исполнении — и нет, это не великий без дураков Уильям Кристи, которого мы тоже очень любим, это концертный вариант с фестиваля 2018 года в Утрехте, за пультом Вацлав Лукс.

Так-то я у Рамо вообще больше всего духовные мотеты люблю, но пусть будут "Бореады", с ними легче.

А мы возвращаемся — и где-то даже воскресаем, как положено по сюжету.

Пятница, 13-е, возлюбленная Иностранка, семь вечера, детали по ссылке. Отдельно от организаторов: в центральные ворота проходить не надо, а надо сразу идти в правое крыло, где всех встретят, обласкают, запишут в список и проводят, куда следует.

#осеннее_ночное_радио нынче снова немножко телевидение, поскольку у нас запись постановки "Гордого пленника" Перголези. Действо с элементами прастихостпади режоперы — около двух минут в начале персонажи деревянно слоняются по сцене под невнятный электронный шорох, стук, лай и попискивание, потом дирижёр Коррадо Роварис энергично встряхивает пальцами, как брезгливый кот лапой, и начинается — музыка.

И ты выдыхаешь с облегчением, счастливо встречая настолько внятное и простое исправление реальности.

Если отвлечься от зачарованных принцев, эльфийских детей, валькирий и дивной княгини острова Буян, лебедь — птица неприятная и опасная. Здоровенный, в плотном, дробь не пробивает, крытом непромокаемым жёстким пером пуху в четыре пальца толщиной, агрессивный гусь, кусается, как доберман, крылом может руку сломать, убивает чужих птенцов на всей территории, которую считает своей. Запросто может забить собаку, человека убить не убьёт, но покалечит. Это в парках на декоративных прудах они закормленные, ленивые, да и то — не советую к ним с утра подходить, пока голодные, особенно детей с кормом подпускать.

То есть, когда Гадкий Утёнок принимает решение идти к ним, — "они, наверное, убьют меня за мою дерзость, за то, что я, такой безобразный, осмелился приблизиться к ним, но пусть!" — он действительно осознанно идёт на смерть.

Всегда мне было мучительно от этой сказки, я-то знала, что из гадкого утёнка вырастает несчастная утка, которой различные шарлатаны от психоложества за огромные деньги будут раскрывать её внутреннего лебедя, пока не выпотрошат полностью. А тут вдруг подумала: но ведь он и правда становится самым прекрасным лебедем — в тот миг, когда решает прекратить свою жалкую жизнь и делает шаг вперёд, готовый ко всему, хоть бы и к смерти.

Именно тогда его видит дева валькирия — и трубит, извещая Отца, что нашла достойного. Ясень сражения, лебедь победы. Андерсен, хоть и протестантский мальчик, отмытый до скрипа хозяйственным мылом перед воскресной школой, всё-таки датчанин. Когда-то у них были славные конунги.

Когда ищешь одно, а находишь совершенно другое.

Генрих Лефлер, иллюстрация к "Диким лебедям" Андерсена, 1911. Венский Сецессион, нарядно очень — и совершенно неожиданная зима фоном. Надо понимать, молодую королеву продержали в тюрьме какое-то время, потому что крапиву она до заключения собирала ещё не из-под снега.

Хотя логично: под день Всех Святых схватили, а в ноябре и снег может выпасть.

#осеннее_ночное_радио выходит в эфир с фрагментом "Париса и Елены" обожаемого Глюка. Лучшая запись из возможных, с Полом Маккришем, у которого всё очищается и возносится всегда до пламени эмпирея, за пультом, и божественной Магдаленой Коженой. Запись без труда можно найти целиком на ваших любимых ресурсах.

А у нас просто три минуты абсолютной красоты и счастья.

В 1875 году в Сан-Франциско выставили написанную Тоби Эдвардом Розенталем "Элейн" — и город немножко сошёл с ума. К картине выстраивались очереди, в честь Элейн называли причёски, вальсы, десерты, даже сигары, потом её украли, потом вернули, что только добавило ей популярности.

Живопись нарядная, конечно, очень буржуазная, но дело не в ней, дело в сюжете. Элейн из Астолата, прекрасная чистая дева, безответно полюбившая сэра Ланселота и умершая от этой любви, перед смертью написала письмо дамам Камелота с просьбой молиться о ней, потом велела положить себя в лодку и отвезти ко двору Артура. Теннисон, главный популяризатор артуровского мифа в XIX веке, написал об этом длинный, почти в полторы тысячи строк, текст — мучительный, как скрипичное соло, исполненный викторианской подавленной страстности, из которой выход один, в смерть. Этот побег в смерть публика воспринимала как подлинно высокое, как едва ли не пример для подражания, по крайней мере, как абсолютное выражение настоящей любви. Любишь — помирай, других вариантов нет.

То есть, понятно, что в пошлой подленькой действительности у уважаемых людей всё иначе, но должны же быть идеалы! К тому же, Эдгар По учил, что нет предмета более поэтического, чем смерть молодой прекрасной женщины.

Вот она лежит с лилией в руках, и мы стоим над ней сэром Ланселотом, понимая, что плохо живём, негодно живём, но и у нас в душе свой жанр есть.

I have gone mad. I love you: let me die. До слёз, как говорится.

Собственно, про несчастную Элейн из Астолата, лилейную деву, я вспомнила, потому что их две — умерших от любви к Ланселоту и в лодке приплывших мёртвыми в Камелот. Изначально одна, Demoiselle d'Escalot, Дева из Эскалота, в прозаическом французском артуровском романе XIII века. Она же, следите за руками, La Damigella di Scalot в "Новеллино", итальянской версии. У Мэлори в рукописи была Элейн из Асколата, of Ascolat, но Кэкстон при наборе неверно прочёл имя, и Элейн стала из Астолата.

Однако для викторианца умерших от любви женщин много не бывает. Поэтому у Теннисона в "Королевских идиллиях" есть Элейн из Астолата, хранившая щит Ланселота и умершая от горя, когда рыцарь отказал ей в любви, а есть Владычица замка Шалотт, Lady of Shalott, явно происходящая от итальянского Scalot. Владычица Шалотта не просто влюблённая дева, она — волшебница, вечно ткущая пёстрый покров; Теннисон называет его web, паутина, он вбирает в себя всё, что Владычица Шалотта видит в зеркале, поскольку прямо ей на мир смотреть запрещено. Спиной к окну, лицом к волшебному зеркалу она проживает день за днём, пока в зеркале не отражается доблестный рыцарь, и чародейка, запрету вопреки, не оборачивается к окну, чтобы увидеть Ланселота во плоти. Зеркало, как все помнят хотя бы по Агате Кристи, трескается от края до края, цветная паутина взлетает, накрывая всю комнату, Владычица Шалотта восклицает: "Судьба меня настигла!" — и ей остаётся только лечь в лодочку до Камелота и помирать с песнями.

Они, конечно, получились разными: Элейн — воплощённая чистота, лилия, срезанная безжалостной страстью, безымянная чародейка из Шалотта — женщина, наделённая силой и отказавшаяся от этой силы ради любви; Альцина, Армида, это длинный перечень, человечество любит рассказывать истории о том, как могучая колдунья ли, воительница ли полюбила — и оказалась обычной женщиной, которую можно погубить.

Естественно, их бесконечно пишут и рисуют, обеих. Чистую Элейн и грозную Владычицу Шалотта. Прерафаэлитов вы все видели, хоть Уотерхауса, хоть Холмена Ханта. А вот кого в 1920 году нарисовал Эдвард Реджинальд Фрэмптон, непонятно. Работа названа "Элейн, Владычица Шалотта". Вроде бы, у неё геральдический щит — но он то ли вышит, то ли выткан. Сидит она спиной к окну, смотрит в книгу на пюпитре, но там может быть и зеркало.

Одно несомненно — она умрёт от любви к Ланселоту и приплывёт мёртвая в Камелот. И рыцарь Ланселот вздохнёт, помолчит и от всего сердца попросит Господа в бесконечном милосердии Его даровать ей благодать.