Году в 1644 Питер Янс Сандредам написал для кого-то из своих благочестивых заказчиков "Интерьер церкви Бууркерк в Утрехте". К работе художник подошёл основательно, сохранилось целых восемнадцать набросков, на которых изображены разные фрагменты интерьера, — а сколько их было всего, и подумать страшно! — один, созданный в 1636 году, сделан примерно с той же точки, с которой написана картина; от двери в северном фасаде, на юго-запад.

Обычно Сандредам тщательно замерял объект, буквально лазал по нему с линейкой, но в случае с Бууркерк чуть погрешил против достоверности: колонны у него вытянуты по вертикали для эффекта, так пространство выглядит величественнее и светлее.

Бууркерк, или Малая церковь Богородицы, как её называют, чтобы отличить от коллегиальной церкви Утрехта, стоит в паре сотен метров от кафедрального собора. Это самая старая из четырёх приходских церквей города, строили её с XIII по XV век, и строили, разумеется, как католический храм, то есть, внутри она была богато и ярко расписана. Но к середине XVII столетия голландцы давно и прочно приняли протестантизм, и церковь лишилась богатого убранства, а росписи были замазаны побелкой — о душе надо думать, а не на картинки глазеть.

Впрочем, у Сандредама постная скудость интерьера разбивается парочкой мальчишек в правом нижнем углу: один играет с собакой, а второй пишет на стене — очень остроумно подпись художника выглядит его же произведением, граффити на белёной поверхности. Рядом кто-то, возможно, тот же хулиганистый мальчишка, нарисовал коня с четырьмя всадниками, про которых любой сетевой ресурс добродетельно сообщит, что это сыновья графа Эмона (Аймона) верхом на легендарном коне Баяре, или Байарде, персонажи популярнейшей жесты, впервые записанной в XII веке. Недавно, когда куратор детских образовательных программ лондонской Национальной галерее, в собрании которой и хранится нынче картина Сандредама, Эд Дикенсон, рассказывал об этом фрагменте в нельзяграмме, комментаторы гадали, что бы он мог означать: десакрализацию? оживление интерьера? указание на то, что лишь ставшие, как дети, войдут в царствие небесное?..

Читать дальше.

Те самые мальчишки из правого нижнего угла картины Сандредама и нарисованный на стене конь Байард.

И снова о непереводимом.

"Она играет со мной в прятки", — говорит у Фаулза Бресли про незаконченную картину; в нашем переводе "Башни из чёрного дерева" говорит, разумеется. В оригинале, "She's playing coy with me". Кокетничает она, изображает скромницу, она уклоняется, ускользает, стесняется... не даётся, одним словом. Coy, от старофранцузского coi, ранее quei "тихий, неподвижный, мирный, мягкий", восходящего к латинскому quietus "тихий, спокойный, мирный, миролюбивый" и т.д.

Самое известное в английской литературе coy — у Эндрю Марвелла, в середине XVII века, To His Coy Mistress, столь же блистательный, сколь и непереводимый образец поэзии carpe diem и высшего метафизического пилотажа, где и иронический танец с каталогом готовых образов, и склепы с червями, и соколиное пике жажды быть, здесь и сейчас, сотрясающей кровь частым боем и горящей на губах. Вырвем наслаждение сквозь железные ворота жизни, пусть солнце не остановить — заставим его бежать.

Будь у нас довольно времени и мира, начинает Марвелл — не будь человеческое так ненадёжно и кратко, этот покой, этот прохладный мир в уме, который то ли из чувства приличия изображает дама, то ли он и в самом деле осеняет её, не был бы преступлением. Но поглядеть на этот текст внимательнее, он пересоберётся и выстроится от противного: чистота и неизменность живут за пределами человеческого века, оттуда они наведываются в наше лихорадочное бытие, недосягаемые, не уловимые вполне... здесь слишком много не, но как определить то, что и есть вечное отрицание, ускользание, не столько цель, сколько расстояние, отделяющее тебя от неё?

Таинственный и чудный олень вечной охоты, гриновское несбывшееся, сияющее над мачтами пришвартованных кораблей. Вечно неподвижно бегущий в точку схождения и исчезновения светлый олень Уччелло с другой картины, которая всё не даётся, playing coy. Знаешь про неё всё: про расчерченный для выстраивания перспективы на шахматные клетки почвенный горизонт под лесной подстилкой, про красные и жёлтые тона на белом грунте, синий на чёрном, зелёный на золоте... просвеченная и описанная кембриджской материальной наукой, она всё равно остаётся на том, другом берегу, где правят слова да знаки, порождения ума, а не природы.

Бесконечное ускользание, уклонение, погоня, которой не суждено не то что конца, не суждено продолжения, она застыла, дразня подобием осязаемой жизни, которой нет — и не было, и не будет. Олень, hart, как его зовут в этих краях, так созвучный с беспокойным сердцем, пылает в ночи, словно замочная скважина в двери, за которой свет; она никогда не откроется. Никогда не залают собаки, навеки взлетевшие в прыжке, не закричат загонщики, распялившие рты, не оглушат зрителя треск ломающихся веток, тяжёлый ход коней, охотничьи рога и частое дыхание. Coy в пределе своём есть не жеманное уклонение от объятий, но тишина.

Будь у нас довольно времени и мира, будь у нас время, будь у нас не время, но непомышляемая его противоположность, мы сидели бы у реки, у чистой воды, бег которой ничего не значит, и думали, чем занять свой долгий день. И олень Уччелло, ясный зверь с мягкими губами, лежал бы рядом среди цветов, невредимый, ничего не боящийся, больше не дичь и не добыча никому.

Немного Генделя сегодня.

А мы продолжаем.

Мы продолжаем продолжать — теперь и в Москве. Очередная глава шекспировского бестиария, спешите регистрироваться!

16 февраля в 18:30 РГБИ приглашает на очередную встречу с литературоведом, переводчиком, филологом Екатериной Ракитиной из цикла «Шекспировский бестиарий»

В этот раз поговорим о медведе. Зверь свирепый, слабый головой, но необычайно изобретательный в причинении вреда и неспособный устоять перед своими слабостями — таким Европа видела медведя со времён античности. С ним боролись библейские цари и легендарные короли, его короновали и превращали в шута, он служил эмблемой порока и украшал собой гербы знати.

О том любят ли медведи мед, сосут ли лапы, о том, что связывает медведя со львом, об отношениях медведей со святыми, о медведях-знаменитостях и русских медведях поговорим в очередной лекции цикла «Бестиарий Шекспира: Медведь».

Вход свободный по предварительной регистрации: https://rossiyskaya-gosudarstvenn.timepad.ru/event/2761660/

— Скажи мне, брат Альберик или, к примеру, Хризогон, — говорил, должно быть, в конце XII века настоятель французского монастыря монаху, расписывавшему поля сочинений Петра Ломбардского, — скажи, брат Эгидий или, на худой конец, Северин, зачем тебе рисовать сову в̶ ̶ч̶е̶т̶ы̶р̶е̶ ̶ш̶а̶г̶а̶? У тебя пост и послушание, тебе Кассиодор что велел?

И, видимо, тыкал брата Альберика или Эгидия тяжёлым аббатским перстнем в затылок. Но брат Хризогон, Северин, да хоть вообще Дезидерий только опускал голову к пергаменту и думал про себя: а сову эту мы разъясним. Сова никак не получалась, он стирал её и рисовал заново.

От брата Альберика не осталось и косточек, а сова вот она, восемьсот с лишним лет спустя.

BNF Département des manuscrits, Latin 14267, fol. 34r

Меня опять поймали.

прекрасная Ящерь -
- прямо сейчас -
- в областной научной библиотеке -
- о птицах

Версальские реставраторы показывают в нельзяграме, как заново золотят Аполлона перед возвращением в фонтан на будущей неделе.

— Но как же золотые листочки останутся на месте, когда он окажется в воде? — спрашивают в комментариях.
— Золото не ржавеет и воду не пропускает.

Истина тривиальна, как говаривал один из братьев Шлегелей, поэтому надо повторять её почаще.

Дорогие все,

все ранее анонсированные мероприятия с моим участием в ближайшие две недели отменяются.

Прошу простить, о дальнейшем сообщу.

Говорят, любовь, какой мы её знаем теперь, придумали авторы куртуазных романов в эпоху Средневековья. Эти авторы вообще были большими умницами — они сразу поняли, что без любви не складывается ни один хороший сюжет.

Если рыцаря не свести с Прекрасной дамой, он проведёт лучшие годы жизни либо в грабежах на большой дороге, либо в монастырской келье за попытками написать трактат по альтернативной истории. Обе дороги сойдутся в безымянном шатре на краю пустыни, где лишённый любви отшельник будет отмаливать свои грехи. И кому это надо?

Поэтому средневековые писатели придумали для нас любовь, и жизнь многих обрела хоть какой-то смысл. Тем и удовольствуйтесь. Не обязательно в этот коммерческий праздник. Так, вообще.

(Ладно, про Средневековье всё шутки. Любовь придумал философ Соловьёв в XIX веке, чтобы отвлечь молодых людей от строительства поганого социализма. Не всё получилось, но сама идея была хорошая).

К вопросу об источниках одной популярной цитаты.

Из газеты «САРАТОВСКАЯ ЖИЗНЬ» («САРАТОВСКАЯ КОПЕЕЧКА»)
19 февраля 1914 года

Леонид Андреев находится теперь в Венеции, откуда едет в Рим. Писатель старается восстановить здоровье полным отдыхом и в путешествии даже не читает русских газет.

отсюда

В Taccuino di disegni, лучшей из книг набросков в этой части Вселенной, Джованнино де Грасси отрисовал двадцать четыре буквы, гротескный алфавит, который все вы, конечно, видели не раз. Там звери кусают друг друга за уши, люди сражаются, пьют и кажут задницы, ангелы музицируют, олени мчатся от гончих по кругу буквы О, и ошалевший мужик держит на отлёте зелёную ящерь, не понимая, что с тварюшкой делать.

Что происходит в букве Н, я не знаю.
Угол листа залит, что держит за головой мужчина в кольчуге, не разберёшь, — морское чудо, хвост которого свешивается набок? щит с орнаментом? — почему женщина в зелёном так обречённо выставила руку, — отталкивает она, тянется прикоснуться, прощается? — что у неё в другой руке? Только белая собака понятна, только она просто сидит у ног хозяйки, бдительно поглядывая на всяких там, чтобы не покусились вдруг.

Не все истории дают себя рассказать.

Biblioteca civica Angelo Mai, Cassaf. 1 21, fol. 29v

Родной Музей краеведения, отрада души моей.

Из газеты «САРАТОВСКАЯ ЖИЗНЬ» («САРАТОВСКАЯ КОПЕЕЧКА»)
6 марта 1914 года

Местная жизнь. Живой футурист. Вчера к нам в редакцию пожаловал настоящий живой футурист – Василий Каменский. Молодой человек довольно красивый блондин. Бритое лицо, вьющиеся волосы. Коричневая пиджачная пара, пальто с меховым воротником, - словом внешность, не заключающая в себе ничего экстраординарного. Не кусается и не бранится. Ругнул, правда, слегка местных лже-футуристов.

отсюда

В третьей сцене первого действия Лаэрт, предостерегая сестру от сближения с Гамлетом, говорит:

For Hamlet, and the trifling of his favour,
Hold it a fashion, and a toy in blood;
A violet in the youth of primy nature,
Forward, not permanent-sweet, not lasting;
The perfume and suppliance of a minute;
No more —

А что до Гамлета, и его пустячной благосклонности, считай, она для вида (наши переводчики часто идут за очевидным значением fashion, «мода», но это ещё и «манера», «внешний вид», «форма», «обычай» и пр., Лаэрт, скорее, что принц, как принято, изображает влюблённость — вот как Ромео её яростно разыгрывал по поводу Розалины, пока не встретил Джульетту), кровь играет; фиалка, юная в цветущей своей природе, торопливая (слишком ранняя, поспешная, отчаянная и пр.), сладость её непостоянна, она ненадолго; минутный аромат и празднество, не больше.

Если не кривеньким подстрочником, то, конечно, Лозинский:

А Гамлет и его расположенье —
Так это лишь порыв, лишь прихоть крови,
Цветок фиалки на заре весны,
Поспешный, хрупкий, сладкий, неживучий,
Благоухание одной минуты;
И только.

«И только?» — грустно переспрашивает Офелия. Нет, девочка, и этого-то не будет.

В наших переводах эта фиалка принца Гамлета почти всегда сохраняется, только у Вронченко и Полевого просто «цветок», да у затейника Агроскина «первоцвет».

Шекспировская фиалка — это, конечно, Viola odorata, Фиалка душистая, устойчиво означающая благоуханную весну. Принцесса-пастушка Утрата в «Зимней сказке» вздыхает, что зимой цветов мало, нет тех, что подошли бы её юным подружкам; например, фиалок, которые, может, и неярки, dim, но «нежнее век Юноны». Влюблённый Орсино, слушая музыку, говорит, что она словно веет над поляной фиалок, крадёт и дарит аромат, а герцогиня Йоркская в «Ричарде II» спрашивает сына, кто теперь фиалки, устилающие зелёные колени новой весны — имея в виду, кто в милости у нового короля.

Другая, столь же прочная, ассоциация связывает фиалку с вещами совсем невесёлыми: со смертью и могилой. Офелия, в безумии раздающая свой букет придворным, — мне, к слову, всегда казалось, что он воображаемый, что нет у неё в руках ни руты, ни розмарина, ни водосборов, ни фенхеля, ни анютиных глазок, ничего; у Офелии никогда ничего и не было, разве что слова перед смертью появились — Офелия говорит, что дала бы королеве фиалок, но все они завяли, когда умер отец; говорят, смерть его была лёгкой. Но эти увядшие фиалки снова возникают уже возле могилы самой Офелии, когда Лаэрт, прощаясь, произносит: «Пусть из твоей прекрасной, чистой плоти взойдут фиалки».

Эти слова удивительно перекликаются с римской эпитафией с надгробия малыша Оптата, прожившего всего два с половиной года: «Молюсь, чтобы прах его стал фиалками и розами».

В широко разошедшихся по сети эмблематических гербариях обычно пишут, что фиалки в античности «были цветком смерти». Не совсем так: не столько смерти, сколько перехода, границы миров и состояний; в конце концов, весна — это тоже смерть зимы и неизбежное обновление. Фиалки у Гомера растут возле грота Калипсо, на дальней окраине упорядоченного космоса, откуда Одиссей никогда бы не выбрался сам. Фиалки и сельдерей, если перечислять всё, Жуковского, у которого «различные злаки», не слушайте, он переводит с немецкого подстрочника, раз, и вечно норовит Ирода переиродить, два, то бишь, в поэзии соперник.

Блестящий знаток античности, Шелли, в философской поэме «Королева Маб» — так сложно и умнó пишут лишь очень молодые — называет Фиалкой, Иантой, героиню, чей дух королева фей изымает из тела и переносит в небесные дворцы своей утопической страны, а потом возвращает к жизни с новым знанием. Умерла ли она? — Да, умерла, но восстанет вновь.

Так же шекспировские героини умирают и восстают, преображаясь для новой жизни. Стоит ли удивляться, что одну из них, умершую как девушка, чтобы на время стать юношей за утраченного брата, зовут Виолой, Фиалкой.

Неярким цветком — смутным, неясным, пребывающим в тени, но благоухающим так, что сердце сжимается, как от самой прекрасной музыки, как от любви.

Калининградская областная научная библиотека выложила запись разговора о птицах. Я там упорно говорю "на восток" вместо "на запад", — раньше путала только право и лево, теперь ещё и стороны света, приехали — но про птиц всё складно.

Завтра в семь утра по Москве Солнце проходит точку равноденствия. Новый день, новая весна, новый поворот колеса.

"Залитые дороги" чудесной Мари Муравски как раз об этом.

Всякий пишущий о переводе рано или поздно вынужден будет признать: размер имеет значение. Размер лексических единиц, длина слов, проще говоря. Хрестоматийная история про Бунина, который переводил "Песнь о Гайавате" и жаловался, что русские слова слишком длинные, не лезут в строку все, сколько надо, и Бельского, который переводил "Калевалу" и жаловался, что русские слова слишком короткие, не хватает на строку, как раз об этом. Напомню, что метрически "Гайавата" и "Калевала" идентичны, — если спросите, откуда эти сказки и легенды; мне пришло одно желанье, я одну задумал думу — просто один текст в оригинале по-английски, а второй по-фински.

С английским беда бунинская, английские слова в среднем короче русских, поэтому при переводе поэтического текста, если это не верлибр, приходится играть в вечный тетрис, плотнее укладывать слоги, экономить место. Эффекты порой возникают неожиданные, например, переводчики на русский очень любят передавать вполне нейтральное английское darkness словом "тьма", получается избыточная экспрессия, а делалось-то ради освобождения ячеек в строке; так вышло, в частности, со стихотворением Байрона, он вообще по-русски куда более байроничен и наряднее кутается в романтический чорный плащ, чем в исходнике.

В случае с Darkness (1816) это особенно заметно, потому что при всей апокалиптической образности и безысходности Байрон обезоруживающе прост в средствах. Оно и понятно, он стремится к библейскому звучанию, а Библия для него как для англоговорящего — это прежде всего Библия короля Иакова, текст по-шекспировски как-бы-простой, все слова разговорные; вот как вода проста, но поди её получи без огня.

Подробно русские переводы этого стихотворения Байрона разбирал и сравнивал Сергей Сухарев, интересующихся с лёгким сердцем отсылаю к его статье, а сама приведу только несколько вариантов перевода финала. У Байрона картина гибели мира завершается окончательным торжеством темноты:

And the clouds perish'd; Darkness had no need
Of aid from them — She was the Universe.

И облака погибли. Темноте не нужна была их помощь — она была Вселенной.

Первый поэтический перевод Darkness на русский — до этого текст Байрона пересказывали прозой — сделал в 1828 году Михаил Вронченко; он и "Гамлета" первым перевёл, что уж. И решение нашёл великолепное:
Погибли тучи — мрак уж и без них
Непроницаем был и повсеместен.

Так красиво Вронченко ушёл от выбора между нейтральной "темнотой" — а darkness Байрона это именно она, хотел бы возвышенно-небытового, написал бы the dark, это в английской риторике принято — и высокопарной "тьмой". Лермонтов свой прозаический перевод озаглавит "Мрак. Тьма", словно взвешивая, что лучше. Но "тьма" в итоге возобладает и лексически.

В переводе Тургенева, который для нашей традиции почти равен по значению оригиналу:

Исчезли тучи... Тьме не нужно было
Их помощи... она была повсюду...

Многоточий таких у Байрона, конечно, нет, это уже произвол переводчика.

У Михаловского:
Погибли тучи, — не нуждалась тьма
В их помощи: она была Вселенной.

Минаев вспоминает Вронченко, но всё-таки тоже выбирает "тьму":
И туч не стало; мрак вставал отвсюду:
Весь мир был тьма, и тьма была всем миром.

У Вейнберга тоже "тьма":
И облака пропали; бесполезны
Они для тьмы; — а ею был весь мир.

У Каленова:
...исчезли тучи –
Тьма не нуждалась в помощи их слабой.
Весь беспредельный мир объят был тьмою.

И в переводах ХХ века тоже повсеместная "тьма".

У Зенкевича:
Пропали тучи. Не нуждалась Тьма
В их помощи – она Вселенной стала.

У Кузнецова:
Погибли облака; Тьма не нуждалась
В их помощи – Она была Вселенной.

У Степанова:
Ни облаков – и не было в них нужды
Восставшей Тьме – Она была Вселенной!

И, наконец, у Сухарева и Шик:
Не стало туч, но не было в них нужды —
И всю Вселенную объяла Тьма.

Очень сложно по-русски впихнуть в одну строку "вселенную" и "темноту". Да и "темнота" кажется какой-то недостаточно тёмной, не проберёт читателя, не ощутит он всего драматизма гибели мира.