233.
Атос и д’Артаньян любили слать Дюма телеграммы. Между собой они называли их «телегами».
– Ну типа ты послал старику телегу?
– Ну да, а ты?
– Да я тоже послал.
– Ну а он ?
– А он ничего отвечает. Замкнулся. Наверное, пишет про виконта. Нам назло.
– Вот скотина!
– Ну да, любовь автора к своим героям непостоянна. То ли дело Миледи или Констанция. Вот они настоящие.
– Да ну? И мы тоже что ли? Ну ты загнул.
– Ладно, ладно. Мне простительно. Тут к ним постучал кардинал и предложил лицензию администратора сети. Атос сказал, что для графа де ла Фер этого мало, а Атосу много.
Он был шизофреником и страдал от раздвоения личности. Д’Артаньян же был человеком гордым, поэтому сразу согласился.
– Вот и хорошо, – сказал кардинал, – вы там с ними построже. Все запрещайте, и все разрешайте».
– Это как?
– Да вы, голубчик, сами все потом поймете. Да и про Бастилию не забывайте.
На секунду задумавшись, друзья отправились на пикник.
А Дюма по-прежнему не отвечал.
«ВПН, может, у него не работает?» – сказал Атос.
«Да и хрен с ним!» – ответил голодный д’Артаньян.

234.
Приехали бояре в ООН, ну натурально плыли и приплыли.
Ладью свою припарковали около Манхэттена, привязав ее к мосту.
А народ местный неначитанный, а по картинкам выходило, что Рюрик приплыл, поэтому звать стали их Рюриковичи. Да и они быстро привыкли и, приходя на заседания, говорили: «Рюриковичи мы».
Буфет отличный и досуг, если бы еще на заседания не ходить.
Ну, в общем, прожили они так полгода и обратно поплыли.
Долго потом вспоминали это путешествие не без удовольствия.
А потом пришел Батый и научил их играть в петанг.
Нью-Йорк забылся, петанг вытеснил его из сознания бояр.
Почему? Потому лишь, что шары круглые, а земля плоская.
Жаль, что не наоборот, тогда бы они про ООН не забыли.

235.
«Мы должны честно признать, что Чехов, хоть и был великим русским писателем, все-таки прославился как путешественник.
Ну кому под силу путешествие на Сахалин? А главное – зачем?
Другой поэт когда-то написал: «Ну что вам рассказать про Сахалин?//На острове нормальная погода»,» – так говорил учитель литературы Спиридон Иваныч Ралдугин, глядя в запотевшее от его мыслей окно на осенние листья разросшихся берез.
Класс молча слушал, вернее мучительно медитировал, ожидая звонка. Но звонок не шел.
«Спиридон Иваныч! – перебил учителя безобразник Котов, – а вот как вам кажется: лучше добровольно путешествовать или принудительно надежнее?»
Учитель не удивился и без перехода сообщил, что ему кажется важным само познание страны, а уж каким образом – это вторично, и на любви к березам не отражается совсем.
«Ведь вот вы, Котов, живете с мачехой, не так ли?»
«Ну и что?» – огрызнулся ученик. «Вот и я говорю «ну и что», а любите, наверное, больше мать, которая оставила вас».
«Любовь должна быть вопреки,»– сообщил в тишине задумчивый голос отличника Иванова. «Любовь зла» – подхватил еще кто-то.
Учитель опять отвернулся к окну и под гвалт класса, нарастающий вместе со звонком, подумал, что надо, надо ехать на Сахалин.
Смысл путешествия в его бессмысленности. Идеальный путешественник тот, кто понимает это до поездки.

236.
Как-то Есенин с Моцартом выпили. Ну, в смысле пили как обычно, шлялись по кабакам, дарили цветы проституткам. А с бандитами так Моцарт подружился, что пожаловался им на Сальери. Они обещали разобраться, а пока заставили его жарить спирт.
Он как иностранец не понимал, как спирт можно жарить. Но пил исправно.
Вот они так и бухали. То в Москве, то в Вене, а то и в Нью-Йорке.
Поэтому они непрерывно что-то писали: кто стихи, кто менуэты.
Но в целом выходило неплохо. А главное много.
И бывало так: устанут от бесшабашной погони за черт знает чем, что остается им одна забава – они складывали пальцы кому-нибудь в рот и получался веселый свист.
Впрочем, не всегда веселый, ибо не всем нравилось, когда им всякая пьянь пальцы в рот сует.
Однажды они так развлекались в Лондоне с Дарвиным, после чего тот открыл теорию эволюции.
Ибо понял, что одни люди сильно отличаются от других. И совсем не отличаются от растений.
Впрочем, его от этого всего очень его дядя отговаривал. Он его просил не рассказывать никому. Ибо боялся, что племянника не так поймут, и закроют, или отменят, или еще чего.
Он племянника любил, а Есенина нет. Хотя и Моцарта тоже недолюбливал.
Англосакс – что с него возьмешь.
Но Чарльз дядю не послушал и растрепал всем про свою теорию видов и теперь вот расхлебывает.
А так-то он свистеть любил, но просил поэта сначала помыть руки.
Очень был чистоплотный.

237.
«Англосаксы совсем обнаглели!» – сказал думский дьяк Филиппов, отвечая на вопрос боярина Стоеросова в рамках часа «Спроси у дьяка», кои Дума Боярская устраивала иногда.
Боярин хотел было спросить, кто такие англосаксы, но постеснялся дурно выглядеть в глазах коллег и вместо этого спросил: «Доколе будем терпеть беспредел этих супостатов?!»
Тут и другие бояре оживились, пошел гул по рядам и дьяк, приосанившись еще больше, чем раньше, ответствовал громко: «Вам решать бояре, я-то не знаю, насколько велико ваше терпение. Что касается меня, я считаю, что терпеть больше нельзя, уже все руки красные, не то что края и середина вся красная. Некоторые считают, что это крапивница, а я склоняюсь к тому, что аллергия, да у нас в приказе посольском многие так считают».
«Какие шаги наметили? – перебил его речь боярин Черемисов, – что советуете, нам поступить как?»
«А чего тут думать долго – вызвать посла, объявить ему демарш и дело с концом. Купцов ихних прекратить допускать в земли наши – это два, ну и «Битлз»запретить».
Стоеросов хотел было спросить, кто такие эти «Битлз», но, как и в предыдущий раз, постеснялся.
Очень совестливый был этот боярин.
Ну да чего уж там. Не все же они такие.

238.
Сидели как-то на вершине холма Феофил и его коза Зорька. Она вообще-то сидела не просто на вершине, а на крыше дома Феофила, а хозяин сидел на крыльце.
«Вот, – сказал Феофил, – мы с тобой являемся прямым доказательством того, как Вселенная может любого научить пренебрежению к частному».
Коза так и села: «Это как?» – захлопала она накрашенными ресницами.
«А так! – продолжил бравый солдат, – мы с тобой тут, они там, рукой подать, за водкой сбегать пять минут, а подишь ты. Я сколько раз бегал?»
«Много,» – насупившись отвечала Зорька.
«Вот, а результата никакого. Я прям как тот Геракл, а водка как черепаха. Нельзя догнать.»
«Ахиллес. А вообще-то пренебрежение малым, – вздохнула коза. Я читала».
«Да ты-то читала, а понимания нет. Время течет по-разному. Но не настолько же. В чем дело, я тебя спрашиваю».
«Смыслы»,– прошептала Зорька.
«Верно. Перепутаны основы, и время не имеет значения в разных парадигмах».
«Во ты умный!» – сказала коза.
«Ну это ты умная-то. Я это ты. Забыла что ли?» – Феофил смотрел, слушал и все яснее сознавал: без водки не разобраться.
И достать невозможно.
«Прям спираль какая-то, тьфу!» – выругался он.
«Не плюй, я только что мыла!» – зашипела Зорька.
«Так я не взатяжку!» – ответил мужик и оба захохотали.
Пикник на обочине, как улитка на склоне за миллиард лет до конца света. Аминь.

239.
«Народу нужны сказки,» – задумчиво произнес Лев Толстой и написал рассказ под названием «Филипок».
За это его вызвали на пионерскую линейку, где завуч школы от лица всех учителей, родителей и учеников поблагодарил великого русского писателя за то, что он не только освещает трудные пути и моральные невзгоды элиты, ее женщин, паровозов и лошадей, но и спускается до чувств простого народа.
Предупреждая его с детства тренироваться преодолевать невзгоды будущей жизни.
В ответном слове не менее косноязычно Лев Николаевич поблагодарил собравшихся, особенно пионеров за внимательное и полезное занятие – чтение книг.
Он также сказал, что помимо чтения находит важным простой крестьянский труд.
Затем попрощался тепло со всеми и, взявшись за плуг, продолжил прерванную пахоту.
«Классик!»- умилилась завуч. «Взмётом идет,» – подметил учитель природоведения.
Многие плакали, и Филипок тоже.

240.
Совершенно невозможные наступили дни.
Бояре после отпусков сами не свои. Старшие бояре, целых два, сорвали голоса и отбили посохи свои, крича и стуча непрерывно, пытаясь навести в думе порядок или хотя бы тишину.
Вот так вот всегда реагируют они после посещения своих имений или заморских вод. Ажиотаж страшный.
Боярыня Морозова, например, проехала на дровнях всю Сибирь и теперь громко советует остальным отдыхать только в Сибири, ибо там ширь.
Тычет всем принтами, выполненными Суриковым.
Соседи по думе не слушают взбалмошную барыню-иноагента тем более, создают вакуум. Собираются исключать.
Вообще не ясно, как она вернулась. Ведь вроде договаривались – отдых в один конец для нее. И вот.
Нет, ну что за боярыня. Орет! Остальные молчат. Голосуют за повторный отдых, без лимита. Отключают ей микрофон.
Вернувшиеся из Ниццы тоже всем довольны и в отличие от Морозовой просят пожизненное пребывание на водах, но им не дают.
Говорят, это только за дальневосточный гектар.
Бояре недовольны. Обещают писать царю. Руководство думы отвечает им, тряся перед их мордами кулаком.
Теперь всем все ясно, и команды уходят на перерыв.
Обед. Потом второй тайм. Обещает быть не менее интересным. Предстоят замены это еще более обострит игру.
Подождём.

241.
Греф как-то собрал блогеров и давай их жизни учить. Вот если бы, говорит, вы бы работали у меня, тогда вам бы некогда было бы писать, ибо вам бы пришлось всего добиваться.
А так как вы всего уже добились, то вам незачем писать.
Блогеры слушали Грефа и недоумевали: ведь им так хотелось работать у него и всего добиться, а получалось – уже добились.
Что-то тут не так, подумали они. Он же говорит, что мы от того, что никудышные люди, болтуны и ничего не умеем стали блогерами, а теперь получилось, что молодцы – не пошли в банкиры или там в политики.
Ну туда, где надо только языком работать.
Но туда идут те, кто писать не умеет, а блогеры говорит Греф, до … получают.
Вот такой вот когнитивный диссонанс.
Может, он нас с боярами спутал – решили блогеры и написали в приказ думский по думанию. Чтобы их просветили.
Но там ответили что грефово не комментируют.
Тут.совсем блогеры растерялись и решили написать в «Спортлото». Вдруг там можно всего добиться.
А потом вспомнили, что Илон Маск блогер. И время у него есть, и ракеты он запускает, и вроде (но это неточно) добился чего-то.
Вспомнили и успокоились.

242.
Бояре в думе сидели грустные. Вернее не грустные, а скучные. Усталые. Надоело им все. Решают, решают, решают решают, а ничего не выполняется. Ничего не улучшается, ничего не двигается.
Вот сколько раз решали построить мост, а так до сих пор и не построили. Ну и все в этом духе.
Вызвали в очередной раз дьяков. Всех вместе.
Ну спрашивают - доколе? А те им, а что «доколе»? Вы свои указы пишите, царю носите, а нас вы спрашиваете? Интересуетесь: есть ли деньги на ваши решения в казне или нет.
«А масло? – не выдержал боярин Иртеньев, – масло почему так? А что у вас масла нет? У меня-то есть. Ну и сидите, молчите».
Старший дьяк повернулся к старшим боярам: « А вы что молчите? Потакаете бузе этой боярской? Масло , яйца. Вы еще про колбасу спросите».
«И спросим! – заплакали в дальнем углу. За все спросим».
«Да ладно вам, – подобрел старший дьяк. – Не плачьте. Будет вам колбаса и сыр будет».
Зашумели тут радостно бояре. А старший дьяк открыл двери в соседние покои и пригласил всех к столу.
Говорят, там даже икра была. Вот так.
Бояре шли домой радостные. С сумками подарочными, набитыми провизией в руках.
Скажете так не бывает? Ну почему? Это же советская сказка.

243.
Свирепый вихрь пронесся над землей, и все немного охренели. Ни спать, ни есть не могут люди в эти нелепые дни. Тупики, одни тупики.
Так или примерно так предавался творчеству один из бояр. В думу идти на хотелось, и он и не ходил уже полгода.
Но на прошлой неделе пришел писец из думы. А потом ушел писец и оставил боярина Елдырина в глубоких раздумьях.
«На словах велено было передать , – сказал гонец дословно и, закатив глаза, начал без выражения декламировать. – Если ты, сучья морда, не явишься на ближайшее заседания, то я велю притащить тебя волоком, а потом разжалую в стрельцы».
Писец вернул глаза в нормальное положение и спросил: «Ответ будет?»
«Да, – сказал Елдырин, – передай мои извинения, я отсутствовал, скажи, в связи с болезнью, все справки предоставлю и завтра же явлюсь перед его светлые княжеские очи. Целую руки.»
«Мне?» – спросил писец.
Вернувшись в свои покои, боярин продолжил предаваться разврату, то есть стихосложению.
Туча мглою небо кроет, то, как зверь, она завоет. Ну и так далее.
Таорил поэт до утра.

244.
Выступал как-то главный боярин земли Иркутской Кобзев пред другими боярами. Поправил он сюртук замшевый, да молвил: «Народу в земле моей нужно 25 тыщ киловатт на хозяйство. Чуть меньше – беда лютая случится, померзнут все насмерть». «Неладно с ним что ли? С причудами!», - зашушукались бояре да мужи ведомственные. Стали они в пергамент Кобзевский с циферами и реальными данными тыкать. А там написано, что люда в тех землях живет 2,3 млн, да лишь 2-м процентам из них потребно более 6 тысяч кВт на хозяйство. «Что же они, не население, коль их мало так? Население!», - возразил главный боярин Кобзев и стал делать по-своему в земле Иркутской, наплевав на указы столичные и предписания ведомственные. То ли возомнил себе, что земля тут его собственная вотчина, то ли вправду, за те 2% люда мошной душой радея. А тем временем по Руси-матушке молва идет, что земля Иркутская – не боярина Кобзева, а майнеров серых надел. Как им надобно, так в тех землях и вершатся дела. Вот такая история, про земли, где цены на электричество сказочные, а персонажи все – эпичные.

245.
«Зачем нужны будем мы, если проблем не будет? Если у народа все будет получаться само? Ни голода, ни холода, не нападает никто. Подумайте об этом, прежде чем радеть о всеобщем благе!» – так или почти так глаголил думский дьяк Афанасий, уговаривая бояр не принимать указ о дружбе со всеми и с каждым.
– Нет, конечно, дружить это хорошо. Но разве можно, например, дружить с ордой?
– Конечно!
Бояре качнулись: «Все князья с ней дружат. Сыновей отправили туда учиться. В чем проблема?»
– Окей, неудачный пример, согласен. Ну вот а например, Англия – чем хороша?
– Да всем! Одежда, обувь, да и станки. Гадят бабы тамошние, говорят нам. Но мы не видели.
Вот крамолу говорите! – Афанасий насупился. – Им же мы не нравимся, они от нас нос воротят, а мы с ними дружи за здорово живешь? Как же так бояре?
Старший дьяк насупился, мол, переделаем указ – не дружить ни с кем.
«Ну вот тебе бабушка и Юрьев день! – завопил дьяк. – Так тоже нельзя. Надо ставить перед собой выполнимые препоны. А то так не только народу, но и нам никакого житья не будет. Мы то как же, бояре?»
«Ладно, ступай, служивый, мы подумаем, - старший боярин отправил Афанасия куда подальше. – Эти приказные, от них только беда. Без них намного лучше. Так бояре?»
«Истинно, батюшка!» – от радости бояре пустились в пляс вокруг своего головы.
И что там про паровоз, который вперед летит?
Да шут их разберет. такой гам подняли – слов не слышно.

246.
Как-то в мае сидели в Вене два человека в кожаных пальто.
«Вы поймите, Христофор Карлович, – говорил один из них с жаром, - суть как восхождения, так и падения Османской империи в одном и том же. В невзятии вот этого самого места, где мы с вами находимся».
«Вы хотите сказать, голубчик (иные утверждают, что собеседник употреблял слово «батенька»), что невозможность дальнейшего движения с востока на запад лишила османов экзистенциальной энергии? И они, вырвавшись от монголов, уперлись в Запад, оказавшись на руках с востоком этого самого Запада?»
«Именно, дорогой мой! – всплеснул руками тот, кого собеседник называл «голубчик» – именно! Они впитали вобрали и сохранили, но не смогли собрать пазл до конца. Выдохлись и зачахли. Энергетика, дорогой Христофор Карлович, вот что движет империями».
«Надо запомнить,» – ухмыльнулся «Христофор Карлович», посмотрел на соседнюю ворону-голубчика (надо же было назвать ворону голубем, подумал он) и взлетел.
Вторая ворона тут же взлетела за ним.
«Хочет бросить меня, не выйдет, дорогой Христофор Карлович. Вместе прилетели вместе и улетим.
А черт с тобой, полетели вместе!– махнул крылом Христофор Карлович, – беда с этими учеными».

247.
Типичное кино. Типичная зима. Актеры мерзнут на площадке. В подъезде холодно. Они разговаривают.
«А кто из нас должен убивать старушку?» – спрашивает один.
«Откуда я знаю?» – отвечает другой.
«А ты читал, что Маск считает Достоевского круче Юнга и Фрейда. А возможно, даже и Адлера?
«Нет, ну круче Адлера нельзя быть я понимаю. И все же».
Режиссёр начинает сердиться. Актеры не понимают сверхзадачу.
«Вы, – говорит он, – убиваете весь мир через эту старушку и въезжаете в бессмертие».
«Ну окей, – отвечают актеры, но почему нас двое?»
«Ну а как? – распаляется режиссёр, – один из вас Маск, другой Достоевский, что не так»
«Нет, так дело не пойдет, – говорит один из актеров, – нужна надбавка за Маска».
«У Достоевского возьмешь! –отвечает режиссер и командует, – Мотор! Начали!»
И ребята взялись за топоры.

248.
Гостиница «Англетер». Буфет. Маяковский сидит и пьет пиво.
Входит Лермонтов, весь такой нарядный ,в шпорах и при шпаге. Садится к Маяковскому: «Ну что, Вольдемар, ты уже в говно?»
«Не, – отвечал с досадой Маяковский, – я только начал».
«А между тем Есенин – большевик, пойдем его повесим!» – запальчиво предлагает Лермонтов.
«Он не может быть большевиком, отвечает ему великий пролетарский поэт, – большевик это тот, кто считает себя бессмертным, действует как бессмертный. Большевик это типа Петра Первого кто-то или там Атилла какой-нибудь. Они путают себя с объектом, подменяют собою Вселенную. А Есенин, он не сегодня-завтра сам от тоски своих стихов помрет.
Нет, он не большевик, Миша. И мы с тобой тоже ни х.. не большевики. Особенно ты. Слишком ты интеллигентный для этого.
Я бы мог, – закончил Маяковский, – но я знаю разницу между собой и миром и преодолеть это знание не могу».
«Ладно, – говорит Лермонтов я тебя уверяю, что он большевик и вообще за Брик волочится».
«Так что же ты сразу-то не сказал? Где он?» – Маяковский вскочил и бросился из буфета, ломая все на пути.
«Какой горячий! – задумчиво глядя ему вслед, подумал Михаил Юрьевич. – Такой и правда убить может. Пойти что ли посмотреть?»
И вышел следом.

249.
Во время очередного заседания в думе, после того как бояре уже задыхались в словесном угаре, встал боярин Сиволапов и сказал примерно следующее (хотя писец думский мог и придумать, конечно, никто уже не помнит, даже старики): вы все дурни, ибо вы все умрете, и правые и неправые, и ваша правда дурацкая не будет никому нужна.
Ваши дети изобретут свою и будут так же, как вы, и будут за нее хлестаться.
А потом их дети и так далее. Но знайте, придет время наступления угольной эры, когда никому не будет важно, где правда, что правда и зачем правда.
И тогда все живущие будут счастливы самим фактом жизни своей. А не всеми этими вашими побрякушками, идеями и фобиями.
Шизошик наконец-то воцарится над нами, и мы возрадуемся все.
«Ты закончил?» – спросил его старший боярин, когда Сиволапов остановился перевести дух после тирады, которая далась ему нелегко.
Он вынашивал ее тридцать лет или больше.
«Да!» – сказал боярин и рухнул без чувств, а бояре снова начали ругаться и топать ногами, а старший боярин – увещевать их, правда, без особого успеха.
Часа через два все устали, успокоились, расселись по местам, лишь Сиволапов остался лежать, он уже донес свою правду до конца.

250.
«Тут к тебе Дед Мороз приходил», - Сигизмунд Лазаревич повернулся к Саре и сказал, чтобы не надеялась. Сара пожала плечами: «Я давно ни на что не надеюсь. Другое дело, что что-то во мне продолжает надеяться, но это не я». «А кто?» - спросил сурово Сигизмунд Лазаревич, -«Как можешь ты позволять жить в тебе кому-то другому. Ты что шизофреничка?» «Да откуда я знаю, кто я. Вчера была Сметана, сегодня Простокваша. Вы, вообще, в курсе, что с холодильником разговариваете? И потом, почему внутри одушевленного предмета может быть только другой одушевленный? А наоборот нельзя? Или вместе? Я же могу быть и Сарой и холодильником». «Вот», - обрадовался Сигизмунд Лазаревич, - «значит это холодильник надеется». «Ну да», - сказал холодильник, - «я надеюсь, что электричество не отключат». « А я», - сказала Сара, - «тогда уже точно ни на что не надеюсь. Вот ведь вы разговариваете с холодильником даже, а моих чувств не замечаете». «Тут ты не права, милочка», - Сигизмунд Лазаревич широко улыбнулся, - «Новый год все замечает!».

251.
Бояре задумались, чем поразить народ и царя-батюшку в новом году, стали советоваться с дьяками разных приказов и теребить служивых всяких из палат каменных по поводу нарративов.
Те отнекивались от них, прятались и убегали, ибо страсть не любили бояр. Считали их никчемными, ненужными и лишними. Некоторые бояре это тоже понимали, в смысле настроения об них, и старались быть полезными несмотря не на что.
Так, боярин Лопухин отменил в своих вотчинах крепостное право, но рабы не ушли, а пожаловались царю и великому князю, и боярин Лопухин был вынужден отправиться на ближайшую войну в чине лейтенанта королевских мушкетеров.
Хорошо хоть не гвардейцем кардинала – шептались за спиной злые языки.
Другой боярин начал гнать водку в своих владения с такой силой, что все кроме водки запахло и в соседних краях.
Это усердие в конце концов пошло на пользу казне. Царь ввел монополию на водку, и боярина этого, другого поставили над этой монополией надзирать.
Вот так и жили.
Вроде бы усердствовали оба, а какие разные результаты.
Другие бояре тоже пытались, но таких выдающихся результатов не достигали.
В результате на заседании решили в следующие годы подробно заняться культурой, особенно эстрадой и ремеслами.
После этого все успокоились, и все пошло своим чередом.

252.
Галактические привязанности никому не дают покоя, по крайней мере во сне.
Потом, конечно, мало кто, что помнит, на Савелий Заблудовский помнил все.
Как таскался по грязным закоулкам Марса, как мерз в чёрной дыре на задворках Млечного пути.
Савелий верил в бессмертие, он и был таким, ибо каким ты хочешь быть – таким и будешь.
Он пытался рассказывать о своих снах, но все смеялись.
Приземленные людишки интересовались только банковским счетом и анализами.
Причем анализами постольку поскольку, а счетом скурпулезно.
Он презирал их. Он стремился к звездам. А приходилось слушать разговоры о проделках мировой закулисы, меню чьих-то обедов и ужинах, любовных похождениях, да если бы любовных, а то просто тупых перипихонах, сплетнях про начальство.
Все это было невыносимо.
Савелий поддакивал и терпел.
Савелий работал парикмахером.