Эдуард ЛИМОНОВ
По мотивам интервью для «Свободной прессы»
| Нижний Новгород | март 2017 года |
«Как растиньяки стремились в Париж, так русские всегда стремились в Москву. Если у молодого человека не хватало силенок, или имелся романтический склад характера — он ехал в Ленинград».
«Москва многое дала в смысле духовного роста и общения с людьми, которые были в чем-то выше меня. Знаете, это как играть в шахматы: нужно играть с игроками, которые играют лучше вас. С теми, кто играет хуже — играть не имеет смысла».
«В свое время из журнала “Юность” мне написали: “Вы немец, пишущий на русском языке?” Мои стихи были оригинальные. Они и на тот момент были оригинальные. Мне никто не помогал. Я вылезал сам. В Америке у меня был литературный агент, но я все равно не смог там вылезти. Именно поэтому и поехал во Францию — вслед за своей книгой. Никаких других мотиваций не было».
«Я приехал во Францию в 1980 году и сразу занял позицию отталкивания, одинокую, насмешливую и злобную позицию. Это, конечно, было круто для любого французского парня. Это нравилось молодым французским интеллектуалам».
«Моя первая книга была суперхулиганская; стала окружать молодежь: приходили журналисты из журнала «Liberation», с одного из первых свободных радио Франции. Я нравился этим ребятам, потому что кроме ореола советского был еще и американский ореол».
«Иногда приезжают мои товарищи из Парижа. И они говорят мне: “Слушай, Эдуард, как нам повезло! Мы жили в таком Париже, которого уже никогда не будет”. Действительно, он уже настолько мифологичен и неповторим… Такого больше не будет».
По мотивам интервью для «Свободной прессы»
| Нижний Новгород | март 2017 года |
«Как растиньяки стремились в Париж, так русские всегда стремились в Москву. Если у молодого человека не хватало силенок, или имелся романтический склад характера — он ехал в Ленинград».
«Москва многое дала в смысле духовного роста и общения с людьми, которые были в чем-то выше меня. Знаете, это как играть в шахматы: нужно играть с игроками, которые играют лучше вас. С теми, кто играет хуже — играть не имеет смысла».
«В свое время из журнала “Юность” мне написали: “Вы немец, пишущий на русском языке?” Мои стихи были оригинальные. Они и на тот момент были оригинальные. Мне никто не помогал. Я вылезал сам. В Америке у меня был литературный агент, но я все равно не смог там вылезти. Именно поэтому и поехал во Францию — вслед за своей книгой. Никаких других мотиваций не было».
«Я приехал во Францию в 1980 году и сразу занял позицию отталкивания, одинокую, насмешливую и злобную позицию. Это, конечно, было круто для любого французского парня. Это нравилось молодым французским интеллектуалам».
«Моя первая книга была суперхулиганская; стала окружать молодежь: приходили журналисты из журнала «Liberation», с одного из первых свободных радио Франции. Я нравился этим ребятам, потому что кроме ореола советского был еще и американский ореол».
«Иногда приезжают мои товарищи из Парижа. И они говорят мне: “Слушай, Эдуард, как нам повезло! Мы жили в таком Париже, которого уже никогда не будет”. Действительно, он уже настолько мифологичен и неповторим… Такого больше не будет».
* * *
Стихи по осени читают,
а пишут, верно, в феврале;
планшет, состряпанный в Китае,
поймал кузминскую «Форель».
Смотрю в очередное небо.
Вновь лаком стал ручей до льда.
Нажму на клавишу «отмена» —
и не уеду никуда.
Пусть веер северный и пальцы
не смажут зрение слезой:
мы — пешеходы, постояльцы, —
уходим в сумрак золотой.
Стихи по осени читают,
а пишут, верно, в феврале;
планшет, состряпанный в Китае,
поймал кузминскую «Форель».
Смотрю в очередное небо.
Вновь лаком стал ручей до льда.
Нажму на клавишу «отмена» —
и не уеду никуда.
Пусть веер северный и пальцы
не смажут зрение слезой:
мы — пешеходы, постояльцы, —
уходим в сумрак золотой.
Литературный критик и переводчик Виктор Топоров на страницах мемуарной книги «Двойное дно» называет поэта Виктора Ширали «подлинным королем сайгонских донжуанов».
«Стандартная любовная победа Ширали выглядела так. Он стоял на тротуаре у “Сайгона”, опершись на трость, и высматривал девицу в вечернем потоке прохожих. Трость не была предметом пустого фатовства: после некоей, как он уверял, железнодорожной катастрофы Ширали прихрамывал. Оставалось загадочным, правда, каким образом он лишился в этой катастрофе и передних зубов. Впрочем, внешне его их отсутствие, как ни странно, не портило. Высмотрев девицу, он грубо хватал ее за руку и, прежде чем она успевала возмутиться, выпаливал: “Я поэт Виктор Ширали. Давайте выпьем кофе!” Девица, естественно, соглашалась. Ширали препровождал ее в “Сайгон”, ставил в хвост очереди к эспрессо, обцеловывал трех-четырех уже стоящих в очереди девиц, демонстративно брал у одной из них рубль, столь же демонстративно требовал два двойных у другой девицы, очередь которой как раз наступала, угощал свою новую избранницу и отпускал ее, договорившись о завтрашнем свидании здесь же, в то же время. Если девица оказывалась догадлива (а таких было большинство), то прибывала назавтра с трешкой или с пятеркой — и начиналась любовь. Разумеется, Ширали не брезговал и мовешками, но нередко попадались ему на удочку и сущие красавицы».
«Стандартная любовная победа Ширали выглядела так. Он стоял на тротуаре у “Сайгона”, опершись на трость, и высматривал девицу в вечернем потоке прохожих. Трость не была предметом пустого фатовства: после некоей, как он уверял, железнодорожной катастрофы Ширали прихрамывал. Оставалось загадочным, правда, каким образом он лишился в этой катастрофе и передних зубов. Впрочем, внешне его их отсутствие, как ни странно, не портило. Высмотрев девицу, он грубо хватал ее за руку и, прежде чем она успевала возмутиться, выпаливал: “Я поэт Виктор Ширали. Давайте выпьем кофе!” Девица, естественно, соглашалась. Ширали препровождал ее в “Сайгон”, ставил в хвост очереди к эспрессо, обцеловывал трех-четырех уже стоящих в очереди девиц, демонстративно брал у одной из них рубль, столь же демонстративно требовал два двойных у другой девицы, очередь которой как раз наступала, угощал свою новую избранницу и отпускал ее, договорившись о завтрашнем свидании здесь же, в то же время. Если девица оказывалась догадлива (а таких было большинство), то прибывала назавтра с трешкой или с пятеркой — и начиналась любовь. Разумеется, Ширали не брезговал и мовешками, но нередко попадались ему на удочку и сущие красавицы».
Ну и последнее о Викторе Ширали — из-под пера Топорова. Закрепим тему, так сказать.
«Однажды его <Ширали> пригласили почитать стихи школьникам из литературного клуба Дворца пионеров, предупредив о желательности естественной в данном случае автоцензуры. Так, Витя, что-нибудь про природу, про птичек... Ширали, согласившись, окинул взором юную аудиторию, собравшуюся во Дворце имени Жданова, и начал декламировать: «Ни хуя себе зима ... Сколько снегу навалило...»
«Однажды его <Ширали> пригласили почитать стихи школьникам из литературного клуба Дворца пионеров, предупредив о желательности естественной в данном случае автоцензуры. Так, Витя, что-нибудь про природу, про птичек... Ширали, согласившись, окинул взором юную аудиторию, собравшуюся во Дворце имени Жданова, и начал декламировать: «
АМУЛЕТ
На сломе ветреного дня
/его едва пережимая/
он был за сеточкой дождя,
в неясных числах мая.
Назад к оптической петле,
какой простор в сетчатке глаза!
А одуванчик — амулет —
был ниткой солнца назван.
Найду кассету VHS,
поставлю видео вторично,
где дед, курмыш, весенний лес.
Но в кадре герметичном
иное видится кино:
все звезды кажутся глазами,
и запах яблони земной
едва ли осязаем.
Прости, пожалуйста, меня
за горстку слов, неровный почерк,
за то, что жизни не обнять,
а время — станет почвой,
когда закончится сезон
/а в общем нитку эту — на-ка/.
Дорогу вымостим слезой
иного океана.
На сломе ветреного дня
/его едва пережимая/
он был за сеточкой дождя,
в неясных числах мая.
Назад к оптической петле,
какой простор в сетчатке глаза!
А одуванчик — амулет —
был ниткой солнца назван.
Найду кассету VHS,
поставлю видео вторично,
где дед, курмыш, весенний лес.
Но в кадре герметичном
иное видится кино:
все звезды кажутся глазами,
и запах яблони земной
едва ли осязаем.
Прости, пожалуйста, меня
за горстку слов, неровный почерк,
за то, что жизни не обнять,
а время — станет почвой,
когда закончится сезон
/а в общем нитку эту — на-ка/.
Дорогу вымостим слезой
иного океана.
Квартиру на Преображенской (ныне — улица Радищева) Николай Гумилев снимал с апреля 1919 года. По свидетельствам современников, стену одной из комнат — низенькую, с двумя окнами — украшала шкура леопарда, вывезенная из африканских экспедиций.
Колдовством и ворожбою
В тишине глухих ночей
Леопард, убитый мною,
Занят в комнате моей...
«Как сейчас вижу эту комнату, — вспоминал Всеволод Рождественский. — Во всей обстановке чувствуется, что это жилье временное, что хозяин готов каждую минуту сняться с места для дальних путей».
Согласно мемуарам Ирины Одоевцевой, леопард «лежал в спальне, изображая коврик». Она полагала, что Николай Степанович «купил его где-нибудь на базаре в Африке».
Теперь под окнами странника на Преображенской живет лемур.
Колдовством и ворожбою
В тишине глухих ночей
Леопард, убитый мною,
Занят в комнате моей...
«Как сейчас вижу эту комнату, — вспоминал Всеволод Рождественский. — Во всей обстановке чувствуется, что это жилье временное, что хозяин готов каждую минуту сняться с места для дальних путей».
Согласно мемуарам Ирины Одоевцевой, леопард «лежал в спальне, изображая коврик». Она полагала, что Николай Степанович «купил его где-нибудь на базаре в Африке».
Теперь под окнами странника на Преображенской живет лемур.
Стихотворение Иосифа Бродского «Птица» обнаружили в архиве Натана Альтмана (сейчас в поселке Комарово проходит выставка, посвященная художнику).
«Прилагаю никому не известное стихотворение Бродского 1960 года, — написал филолог и переводчик Михаил Мейлах. — Оно, видимо, более полувека пролежало в альтмановском архиве. Бродский как раз говорил, что его поэзия начинается с 1960 года. И тем более было приятно обнаружить этот текст».
ПТИЦА
(скульптура)
Натану Альтману
Все, как полагается:
Хвост, крылья,
Маленькая голова
И, разумеется, клюв.
Абсолютно нормальная птица.
Орнитолог
Может щегольнуть латынью.
Своеобразие этого вида
Заключается в том,
Что они живут в закрытых помещениях,
Не имеют потомства
И, кроме того,
Не умирают.
Апрель 1960
Фото: Михаил Мейлах
«Прилагаю никому не известное стихотворение Бродского 1960 года, — написал филолог и переводчик Михаил Мейлах. — Оно, видимо, более полувека пролежало в альтмановском архиве. Бродский как раз говорил, что его поэзия начинается с 1960 года. И тем более было приятно обнаружить этот текст».
ПТИЦА
(скульптура)
Натану Альтману
Все, как полагается:
Хвост, крылья,
Маленькая голова
И, разумеется, клюв.
Абсолютно нормальная птица.
Орнитолог
Может щегольнуть латынью.
Своеобразие этого вида
Заключается в том,
Что они живут в закрытых помещениях,
Не имеют потомства
И, кроме того,
Не умирают.
Апрель 1960
Фото: Михаил Мейлах
Борис Смелов (13 марта 1951 — 18 января 1998)
«Я считаю себя представителем эмоциональной, интуитивной фотографии и, снимая, больше доверяю своим чувствам, чем предварительным замыслам. Но вместе с тем, не сочтите это за мистику, многие фотографии мне снились, и потом, порой, спустя годы, я вдруг видел их воочию. И счастье, если в такие моменты камера и пленка были со мной».
«Я считаю себя представителем эмоциональной, интуитивной фотографии и, снимая, больше доверяю своим чувствам, чем предварительным замыслам. Но вместе с тем, не сочтите это за мистику, многие фотографии мне снились, и потом, порой, спустя годы, я вдруг видел их воочию. И счастье, если в такие моменты камера и пленка были со мной».
ЛИМОНОВ
В индийском воздухе не растворился
/оплыл Москвы бесснежный март
на оболочке влажного ириса/.
Качнулась времени корма:
Ист-Сайд, Вест-Сайд, пустой парк Иоанна.
И Сены мутная вода
стремит к Ла-Маншу два тюльпана.
Он прожил эти города,
он был: герой в плаще и сочинитель.
Потом — бушлат и Вуковар,
опять Париж, Москва. Наезды в Питер
в пивных обтерли рукава
/через кострища флагов возвращался,
режимный Энгельс вспоминал/.
Другим — Венеция и Талса,
а у него — иной финал.
Не за одну звезду в покатом небе
жизнь обернулась колесом:
в его глазах свободы соль и пепел.
И троекуровский песок.
В индийском воздухе не растворился
/оплыл Москвы бесснежный март
на оболочке влажного ириса/.
Качнулась времени корма:
Ист-Сайд, Вест-Сайд, пустой парк Иоанна.
И Сены мутная вода
стремит к Ла-Маншу два тюльпана.
Он прожил эти города,
он был: герой в плаще и сочинитель.
Потом — бушлат и Вуковар,
опять Париж, Москва. Наезды в Питер
в пивных обтерли рукава
/через кострища флагов возвращался,
режимный Энгельс вспоминал/.
Другим — Венеция и Талса,
а у него — иной финал.
Не за одну звезду в покатом небе
жизнь обернулась колесом:
в его глазах свободы соль и пепел.
И троекуровский песок.