Mikhail Seleznev

Религиозный язык – это язык образов и метафор. Попытка читать их буквально заводит в тупик. Причем граница между тем, что воспринимается как метафора, и тем, что так не воспринимается – подвижна.
Вот мы молимся: «Отче наш, иже еси на небесех...» Для человека древнего Ближнего Востока (да даже и для времен Нового Завета) здесь не было никакой метафоры: небо есть твердый купол над нашим миром, днем серо-голубой, ночью черный. Философы, вроде Платона и Аристотеля, считали, что не купол, а сфера. Но для современного человека этот образ уже не может быть ничем иным, кроме метафоры: в нашем мире этого купола больше нет, да и сферы тоже нет, есть особенности преломления света в атмосфере, которые создают иллюзию голубой поверхности. Небо – это метафора. Но метафора чего? Мы как-то не задумываемся над этим, хотя, вроде бы, «Отче наш...» - главная христианская молитва. А если задуматься, то станет понятно, насколько изменился за эти столетия сам язык нашей культуры, тот язык, которым люди могут разговаривать друг с другом, в том числе на религиозные темы.
«Небо» – это место, где хорошо и красиво, ср. такие обороты, свойственные всем европейским языкам, как «небесное блаженство», «небесная красота». Но еще небо – это место, которого на самом деле нет. В этой перспективе, которая абсолютно непредставима, например, во времена написания псалмов и Нового Завета, «Отче наш...» есть апофеоз апофатизма: «Отец наш, пребывающий в месте, которого на самом деле нет...»
Это перекликается некоторым образом с мистикой апофатизма, например, у Дионисия Ареопагита: Бог как «причина бытия всего, пребывающая над всем... не есть тело или образ, не имеет вида, качества, количества или величины... Он не находится в каком бы то ни было месте, не видим и не доступен для осязания... ни покоится, ни движется, ни пребывает неподвижно, не обладает силой и не является ни силой, ни светом, Он не живет, и не является жизнью, Он не является ни бытием, ни вечностью, ни временем... Он - не истина, не царство, не мудрость, ни Единое, ни единство, ни Божество, ни добро… Он не относится к числу того, что не существует, но не относится и к числу того, что существует... Он ни тьма, ни свет, ни заблуждение, ни истина...» («О мистическом Богословии», перевод мой, Михаил Селезнев).
А еще это перекликается с какими-то важными интуициями философии и теологии последнего столетия, от Бонхеффера до Деррида.
А еще такого Бога трудно вовлекать в политические игры.

www.group-telegram.com/tr/mgseleznev.com/37

978 viewsFeb 1, 2024 at 19:58

Религиозный язык – это язык образов и метафор. Попытка читать их буквально заводит в тупик. Причем граница между тем, что воспринимается как метафора, и тем, что так не воспринимается – подвижна.
Вот мы молимся: «Отче наш, иже еси на небесех...» Для человека древнего Ближнего Востока (да даже и для времен Нового Завета) здесь не было никакой метафоры: небо есть твердый купол над нашим миром, днем серо-голубой, ночью черный. Философы, вроде Платона и Аристотеля, считали, что не купол, а сфера. Но для современного человека этот образ уже не может быть ничем иным, кроме метафоры: в нашем мире этого купола больше нет, да и сферы тоже нет, есть особенности преломления света в атмосфере, которые создают иллюзию голубой поверхности. Небо – это метафора. Но метафора чего? Мы как-то не задумываемся над этим, хотя, вроде бы, «Отче наш...» - главная христианская молитва. А если задуматься, то станет понятно, насколько изменился за эти столетия сам язык нашей культуры, тот язык, которым люди могут разговаривать друг с другом, в том числе на религиозные темы.
«Небо» – это место, где хорошо и красиво, ср. такие обороты, свойственные всем европейским языкам, как «небесное блаженство», «небесная красота». Но еще небо – это место, которого на самом деле нет. В этой перспективе, которая абсолютно непредставима, например, во времена написания псалмов и Нового Завета, «Отче наш...» есть апофеоз апофатизма: «Отец наш, пребывающий в месте, которого на самом деле нет...»
Это перекликается некоторым образом с мистикой апофатизма, например, у Дионисия Ареопагита: Бог как «причина бытия всего, пребывающая над всем... не есть тело или образ, не имеет вида, качества, количества или величины... Он не находится в каком бы то ни было месте, не видим и не доступен для осязания... ни покоится, ни движется, ни пребывает неподвижно, не обладает силой и не является ни силой, ни светом, Он не живет, и не является жизнью, Он не является ни бытием, ни вечностью, ни временем... Он - не истина, не царство, не мудрость, ни Единое, ни единство, ни Божество, ни добро… Он не относится к числу того, что не существует, но не относится и к числу того, что существует... Он ни тьма, ни свет, ни заблуждение, ни истина...» («О мистическом Богословии», перевод мой, Михаил Селезнев).
А еще это перекликается с какими-то важными интуициями философии и теологии последнего столетия, от Бонхеффера до Деррида.
А еще такого Бога трудно вовлекать в политические игры.

BY Mikhail Seleznev