2006
Насте Б.
Аве Мария, дева..
Кто из нас гроб твой нёс?
Точно не я, – напевы
Трав, заострившийся нос,
Всё, как в стихах у пленника
Царскосельской урны, –
Серебро николаевских денег
И, вставшая на котурны,
Смертельная аритмия.
И небесный свет не потух,
Когда Лаодамия
Плыла в ладье, и Петух,
Обречённая тень ханурика, –
Морщины, полные слёз..
С Козубенко Юриком,
Что вечером выпить принёс,
Поминали тебя безмолвно.
Тише, чёрное сердце...
Не трубы и не валторны,
Скрипка в памяти плещется.
Насте Б.
Аве Мария, дева..
Кто из нас гроб твой нёс?
Точно не я, – напевы
Трав, заострившийся нос,
Всё, как в стихах у пленника
Царскосельской урны, –
Серебро николаевских денег
И, вставшая на котурны,
Смертельная аритмия.
И небесный свет не потух,
Когда Лаодамия
Плыла в ладье, и Петух,
Обречённая тень ханурика, –
Морщины, полные слёз..
С Козубенко Юриком,
Что вечером выпить принёс,
Поминали тебя безмолвно.
Тише, чёрное сердце...
Не трубы и не валторны,
Скрипка в памяти плещется.
2007
Устанешь пить и огрызаться, —
Ты вспомни золотую пору:
Тебе, восторженному, двадцать,
Родные горы.
Костер сгорел, друзья за водкой
В ближайшее село спустились,
И ты один с чужой красоткой,
И распустились
Нежнейших ландышей долины,
Ручей безмолвно утекает,
И на ланитах у Полины
Румянец тает.
И усмехается чубатый
Черкасский путник дядя Саша,
Спугнув балачкою щербатой
Смущенье наше.
Непрошеному гостю рада,
Не скажешь ты, что мы не пара,
И я спою тебе балладу,
Гремя гитарой.
Растроганный до слез владелец
Ларьков и маленькой турбазы
Напишет номер свой, надеясь
Нас встретить сразу,
Как возвратимся из похода,
И пропадет, взмахнув рукою, —
Напомнив о себе сквозь годы
Одной строкою,
И о короткой этой встрече,
И о балладе той старинной..
Друзья, вы правы: водка лечит.
Плесни, Полина.
Устанешь пить и огрызаться, —
Ты вспомни золотую пору:
Тебе, восторженному, двадцать,
Родные горы.
Костер сгорел, друзья за водкой
В ближайшее село спустились,
И ты один с чужой красоткой,
И распустились
Нежнейших ландышей долины,
Ручей безмолвно утекает,
И на ланитах у Полины
Румянец тает.
И усмехается чубатый
Черкасский путник дядя Саша,
Спугнув балачкою щербатой
Смущенье наше.
Непрошеному гостю рада,
Не скажешь ты, что мы не пара,
И я спою тебе балладу,
Гремя гитарой.
Растроганный до слез владелец
Ларьков и маленькой турбазы
Напишет номер свой, надеясь
Нас встретить сразу,
Как возвратимся из похода,
И пропадет, взмахнув рукою, —
Напомнив о себе сквозь годы
Одной строкою,
И о короткой этой встрече,
И о балладе той старинной..
Друзья, вы правы: водка лечит.
Плесни, Полина.
Вспоминая Рустама
– На полигоне целый день,
теперь отбой.
Спасибо, Санька, не прощаемся
с тобой.
На дальней станции сойду,
и лет примерно через сто
вернусь на наше СТО.
Брюнетка на «Камрюхе» –
имя забыл: Кристина, Анна, Антонина?..
– Прозерпина, с картины
кисти Данте Габриэля Россетти, –
влюблённого в жену чужую.
– Ты передай, что жду её
у огненного клёна,
Там, где река с изломанным названием
Екатерингофка
и небоскрёб компании «Россети».
– Что с Лексусом моим, Саня?
– Нужна дефектовка,
Хозяин морду в кровь разбил
летающей лошадке:
Загробный мир – безвыходный
и шаткий
Шаг влево – и я опять снюсь тебе,
жизнелюбивый
стихотворец
Дал-дал – ушёл, и пулемёт
стихает,
готовясь
заговорить снова –
но уже на языке чужих снов.
Лишили прав
Залёг на дно
Грешил – не грешил
Теперь все равно
– Я был уверен что вернусь
Я всё спланировал
– Я верю тебе, Рус
– Дал-дал – ушёл,
пакетик с белой пылью
в нижнем ящике найдёшь
К рукам прилипло ну и хер с ним
И, смеясь, сверкаешь перстнем
Заходишь в ремку, кофе пьёшь,
не сомневаешься, что взят укреп
– Хуршиду и Лёхе привет!
Сон рассеивается – жизнь идёт дальше
Делает вид, что больше с тобой
не знакома
Дал-дал – ушёл
дал-дал – дома
– На полигоне целый день,
теперь отбой.
Спасибо, Санька, не прощаемся
с тобой.
На дальней станции сойду,
и лет примерно через сто
вернусь на наше СТО.
Брюнетка на «Камрюхе» –
имя забыл: Кристина, Анна, Антонина?..
– Прозерпина, с картины
кисти Данте Габриэля Россетти, –
влюблённого в жену чужую.
– Ты передай, что жду её
у огненного клёна,
Там, где река с изломанным названием
Екатерингофка
и небоскрёб компании «Россети».
– Что с Лексусом моим, Саня?
– Нужна дефектовка,
Хозяин морду в кровь разбил
летающей лошадке:
Загробный мир – безвыходный
и шаткий
Шаг влево – и я опять снюсь тебе,
жизнелюбивый
стихотворец
Дал-дал – ушёл, и пулемёт
стихает,
готовясь
заговорить снова –
но уже на языке чужих снов.
Лишили прав
Залёг на дно
Грешил – не грешил
Теперь все равно
– Я был уверен что вернусь
Я всё спланировал
– Я верю тебе, Рус
– Дал-дал – ушёл,
пакетик с белой пылью
в нижнем ящике найдёшь
К рукам прилипло ну и хер с ним
И, смеясь, сверкаешь перстнем
Заходишь в ремку, кофе пьёшь,
не сомневаешься, что взят укреп
– Хуршиду и Лёхе привет!
Сон рассеивается – жизнь идёт дальше
Делает вид, что больше с тобой
не знакома
Дал-дал – ушёл
дал-дал – дома
Конец престранной эпохи
Ноябрь дерзко и жестоко,
под детский лепет «Кровостока»,
по крышам до утра
жестит – и оседает набок:
Отточенный дуэльный навык –
рапира у ребра.
Укол – и капает рябина,
Ещё укол – и Прозерпина
срывается на крик.
Живая боль нестройных песен,
И мир невыносимо тесен,
И головой поник, –
проспекты распахнувший настежь, –
серебряной надежды ландыш,
из беловежской тьмы
наощупь проложив маршруты
до Тегерана и Калькутты,
до Дна и Костромы, –
и дед мороз, и папа умер,
И устремляет в небо зумер
нелюбопытный взгляд,
И слышит гул безумных кровель,
И спит рябиновый Гостомель,
И ангелы летят.
Ноябрь дерзко и жестоко,
под детский лепет «Кровостока»,
по крышам до утра
жестит – и оседает набок:
Отточенный дуэльный навык –
рапира у ребра.
Укол – и капает рябина,
Ещё укол – и Прозерпина
срывается на крик.
Живая боль нестройных песен,
И мир невыносимо тесен,
И головой поник, –
проспекты распахнувший настежь, –
серебряной надежды ландыш,
из беловежской тьмы
наощупь проложив маршруты
до Тегерана и Калькутты,
до Дна и Костромы, –
и дед мороз, и папа умер,
И устремляет в небо зумер
нелюбопытный взгляд,
И слышит гул безумных кровель,
И спит рябиновый Гостомель,
И ангелы летят.
Возвращение
Плыви, мой бумажный,
до Киева..
М.К.
Отравленных мгновений тишина,
Бегущая балтийская волна,
И самолёты с чайками поют
Классический незыблемый уют.
Кораблик из бумаги собери,
Исусову молитву сотвори,
Плыви на нём до Киева, плыви,
И слушай, как кричат: - Нема любвi!
Сирены на днепровских островах,
И волосы на буйных головах
Шевелятся, и не спасает воск,
И плачет Гойя, и ликует Босх.
Се Родина твоя, войди домой,
Лицо с дороги чёрное умой,
И мать достанет борщ и холодец,
Из гроба встанет заспанный отец:
– Сынок, ты снова опоздал к обеду.
– Я бросил вас, и враг трубит победу,
И ничего не возвратить назад,
Я знаю, ты мертвец, а это ад.
– Сынок, побойся Бога! Я – мертвец?
Я твой забытый ласковый отец!
А это борщ, а это холодец,
А это тьма, а это тишина,
А это хлеб, а это чёрный ад,
А топором стучит твой добрый брат.
Плыви, мой бумажный,
до Киева..
М.К.
Отравленных мгновений тишина,
Бегущая балтийская волна,
И самолёты с чайками поют
Классический незыблемый уют.
Кораблик из бумаги собери,
Исусову молитву сотвори,
Плыви на нём до Киева, плыви,
И слушай, как кричат: - Нема любвi!
Сирены на днепровских островах,
И волосы на буйных головах
Шевелятся, и не спасает воск,
И плачет Гойя, и ликует Босх.
Се Родина твоя, войди домой,
Лицо с дороги чёрное умой,
И мать достанет борщ и холодец,
Из гроба встанет заспанный отец:
– Сынок, ты снова опоздал к обеду.
– Я бросил вас, и враг трубит победу,
И ничего не возвратить назад,
Я знаю, ты мертвец, а это ад.
– Сынок, побойся Бога! Я – мертвец?
Я твой забытый ласковый отец!
А это борщ, а это холодец,
А это тьма, а это тишина,
А это хлеб, а это чёрный ад,
А топором стучит твой добрый брат.
Августина
В катакомбах свету мало, —
Ты скрываться не устала?
Ты, что ждёшь ещё, верна,
целомудренна, нежна,
молчалива, как молитва,
рассекающая бритвой
боль подпольной тишины,
навевающая сны
о трагическом финале,
о бестрепетной судьбине,
нас с тобой не повенчали,
на краснеющей перине
нам с тобой не оказаться,
птица нежная, простая,
открывающая святцы,
безутешная, святая,
мы не встретимся с тобою,
ты не вспомнишь обо мне,
шевеля живой губою
в мертворожденном огне,
убаюкивая сына,
нерождённого Илью.
Золотая Августина,
не бросай меня, молю.
Пусть во сне тебе приснится
золотая колесница,
на которой возвратится
тот, кто видит ваши лица.
Тот, кого никто не ждет,
тот, кого никто не помнит,
кто во тьме угасших комнат
свечи мёртвые зажжёт.
В катакомбах свету мало, —
Ты скрываться не устала?
Ты, что ждёшь ещё, верна,
целомудренна, нежна,
молчалива, как молитва,
рассекающая бритвой
боль подпольной тишины,
навевающая сны
о трагическом финале,
о бестрепетной судьбине,
нас с тобой не повенчали,
на краснеющей перине
нам с тобой не оказаться,
птица нежная, простая,
открывающая святцы,
безутешная, святая,
мы не встретимся с тобою,
ты не вспомнишь обо мне,
шевеля живой губою
в мертворожденном огне,
убаюкивая сына,
нерождённого Илью.
Золотая Августина,
не бросай меня, молю.
Пусть во сне тебе приснится
золотая колесница,
на которой возвратится
тот, кто видит ваши лица.
Тот, кого никто не ждет,
тот, кого никто не помнит,
кто во тьме угасших комнат
свечи мёртвые зажжёт.
Verbatim
И Сын Божий умер:
это бесспорно, ибо нелепо.
И, погребённый, воскрес:
это несомненно,
ибо невозможно.
Тертуллиан. О плоти Христа.
Не верь этим псам
Не верь никому
Это не заколдованные русские
Это не люди это срань
Никого не осталось Сань
Ты русифицировался
Ты стал добрым
Здесь нет людей одни мутанты
Спроси где ихние ампутанты
Спроси любую орущую дуру
Каково это лезть на русскую
десантуру
Каково это стоять не против тех
кто с неволи надел хомут
а против тех кто реально брал Бахмут
Ничего не ответят от злобы сдохнут
Потом воскреснут и снова
заложат тебя и продадут
Сколько раз посмотрят тебе в глаза
Столько раз соврут
июнь 2024 г.
И Сын Божий умер:
это бесспорно, ибо нелепо.
И, погребённый, воскрес:
это несомненно,
ибо невозможно.
Тертуллиан. О плоти Христа.
Не верь этим псам
Не верь никому
Это не заколдованные русские
Это не люди это срань
Никого не осталось Сань
Ты русифицировался
Ты стал добрым
Здесь нет людей одни мутанты
Спроси где ихние ампутанты
Спроси любую орущую дуру
Каково это лезть на русскую
десантуру
Каково это стоять не против тех
кто с неволи надел хомут
а против тех кто реально брал Бахмут
Ничего не ответят от злобы сдохнут
Потом воскреснут и снова
заложат тебя и продадут
Сколько раз посмотрят тебе в глаза
Столько раз соврут
июнь 2024 г.
Эпилог
Одиночества лёгкие сны
Безнадежно, кристально ясны.
Тот, кто умер, – в них жив и здоров,
Возвратясь под отеческий кров.
Те, кто предали, – просто забыты.
Те, кто мучил невинных, – убиты.
Лес сосновый шумит в головах,
Из глубин к тебе, Боже, воззвах,
Я прошу, и сосновые гнутся
Дерева, и летит белый прах:
Раствори меня в этих ветрах.
Сны кружат, истончаются, рвутся.
– Ты чего-то боишься?
– Проснуться.
Одиночества лёгкие сны
Безнадежно, кристально ясны.
Тот, кто умер, – в них жив и здоров,
Возвратясь под отеческий кров.
Те, кто предали, – просто забыты.
Те, кто мучил невинных, – убиты.
Лес сосновый шумит в головах,
Из глубин к тебе, Боже, воззвах,
Я прошу, и сосновые гнутся
Дерева, и летит белый прах:
Раствори меня в этих ветрах.
Сны кружат, истончаются, рвутся.
– Ты чего-то боишься?
– Проснуться.
Заветное
Стать чистым средоточием любви,
Рассказывать смешные небылицы,
Ласкать с утра проснувшиеся лица,
И пусть довлеет кабала дневи.
И пусть не откликается никто
Ни на призыв, ни на сигнал ответный,
Сердечной раны возглас неприметный
Врачует мелодических перстов
Незримый взмах, немолкнущий мотив
Живых канцон, оттаявших симфоний.
В угаснувшем навеки телефоне
Я жив, мои хорошие, я жив.
Стать чистым средоточием любви,
Рассказывать смешные небылицы,
Ласкать с утра проснувшиеся лица,
И пусть довлеет кабала дневи.
И пусть не откликается никто
Ни на призыв, ни на сигнал ответный,
Сердечной раны возглас неприметный
Врачует мелодических перстов
Незримый взмах, немолкнущий мотив
Живых канцон, оттаявших симфоний.
В угаснувшем навеки телефоне
Я жив, мои хорошие, я жив.
Сегодня день рождения
Андрея Болдырева,
тончайшего русского лирика
и автора телеграм-канала
«Журнал Змиёвского Литератора».
С праздником, Андрей
Рцы слово твердо!
Андрея Болдырева,
тончайшего русского лирика
и автора телеграм-канала
«Журнал Змиёвского Литератора».
С праздником, Андрей
Рцы слово твердо!
Андрей Болдырев
***
Эта старая, с кольцами,
недорогая шкатулка,
что хранится у мамы в шкафу,
дорога мне до слёз.
Жизнь устроена так же,
нехитрая, в общем-то, штука:
можно всё потерять, поломать
и пустить под откос.
Можно всё потерять
и потом начинать всё сначала,
по осколкам разрозненным
заново жизнь создавать.
…И простая мелодия,
та, что в шкатулке молчала,
если крышку легонько поднять, заиграет опять.
***
Эта старая, с кольцами,
недорогая шкатулка,
что хранится у мамы в шкафу,
дорога мне до слёз.
Жизнь устроена так же,
нехитрая, в общем-то, штука:
можно всё потерять, поломать
и пустить под откос.
Можно всё потерять
и потом начинать всё сначала,
по осколкам разрозненным
заново жизнь создавать.
…И простая мелодия,
та, что в шкатулке молчала,
если крышку легонько поднять, заиграет опять.
20 лет назад в эти дни один молоденький дурачок агитировал за Януковича и дразнил упоротых однокурсников поздравлением Путина с победой во втором туре.
Лекции по избирательному праву днепропетровским ПТУ-шницам.
Огненные клёны на жилмассиве Тополь-2.
Ювенильное море безоблачных лет.
Лекции по избирательному праву днепропетровским ПТУ-шницам.
Огненные клёны на жилмассиве Тополь-2.
Ювенильное море безоблачных лет.
Киевскому другу
Сошествие в майданный ад
ты помнишь,
Друже мой любезный?
Не в тот, отверзнувший ворота
страстям и харям инфернальным,
кровавой кодою финальной
разыгранный по мертвым нотам,
где освежеванным уродом
едва не стал твой бедный брат,
на растерзанье в министерстве
блакитно-белым сауроном,
зело наделавшим в штаны,
оставленный с пустым баллоном
огнетушителя, —
А тот, похожий на смешное скерцо,
Почти игрушечный майданчик,
Где, что ни шаг, висел кондом
На обессилевших ветвях
Бредовых киевских каштанов,
Где помаранчевых клошаров
Снуют слепые муравьи.
Где, пьяные от малофьи,
Торчат в палатках киевлянки,—
Тернопольчанки с Могилянки, —
И Днепр спит еще, — тяжелым
Болезненно-недобрым сном...
И смерти тонкая рука
Изящным дирижерским жестом
Нам предлагает честь и место,
И вводит Юру Шевчука, –
И тот поет нам про любовь
Вон там вдали, там за Днепром
Стоит прозрачная погода,
И майской ночью голосит
Нам о Крещении Руси
Башкирский щирый украинец,
Спустя почти четыре года
После того как стартовал
Средневековый карнавал,
И бедного мента Червонец
Туфлёю острою пинал
Из модной итальянской кожи
В угоду прокажённой роже.
Скажи, ты помнишь это всё,
Пропавший без вести дружбан?
Прощальной браги добрый жбан?
Июль тринадцатого года,
Слова, летящие в огонь,
Рассвета ножевая рань,
Осоловевшая природа,
Прохладных плавней тишина,
И обречённая страна
В безоблачном колодце тонет..
И мёртвый ветер донесет
Сквозь годы краткое: Не помню.
И помнить больше не хочу
Ничто из сказанного нами.
И я, как Шпаликов, лечу
И на лету качаюсь грузно,
И гаснет белая страница
В петровском ледяном окне,
И мне от выпитого грустно,
И без тебя повалит снег,
А мне всё Киев будет сниться,
Ты приходи, хотя б во сне,
Через границы, заграницы.
Сошествие в майданный ад
ты помнишь,
Друже мой любезный?
Не в тот, отверзнувший ворота
страстям и харям инфернальным,
кровавой кодою финальной
разыгранный по мертвым нотам,
где освежеванным уродом
едва не стал твой бедный брат,
на растерзанье в министерстве
блакитно-белым сауроном,
зело наделавшим в штаны,
оставленный с пустым баллоном
огнетушителя, —
А тот, похожий на смешное скерцо,
Почти игрушечный майданчик,
Где, что ни шаг, висел кондом
На обессилевших ветвях
Бредовых киевских каштанов,
Где помаранчевых клошаров
Снуют слепые муравьи.
Где, пьяные от малофьи,
Торчат в палатках киевлянки,—
Тернопольчанки с Могилянки, —
И Днепр спит еще, — тяжелым
Болезненно-недобрым сном...
И смерти тонкая рука
Изящным дирижерским жестом
Нам предлагает честь и место,
И вводит Юру Шевчука, –
И тот поет нам про любовь
Вон там вдали, там за Днепром
Стоит прозрачная погода,
И майской ночью голосит
Нам о Крещении Руси
Башкирский щирый украинец,
Спустя почти четыре года
После того как стартовал
Средневековый карнавал,
И бедного мента Червонец
Туфлёю острою пинал
Из модной итальянской кожи
В угоду прокажённой роже.
Скажи, ты помнишь это всё,
Пропавший без вести дружбан?
Прощальной браги добрый жбан?
Июль тринадцатого года,
Слова, летящие в огонь,
Рассвета ножевая рань,
Осоловевшая природа,
Прохладных плавней тишина,
И обречённая страна
В безоблачном колодце тонет..
И мёртвый ветер донесет
Сквозь годы краткое: Не помню.
И помнить больше не хочу
Ничто из сказанного нами.
И я, как Шпаликов, лечу
И на лету качаюсь грузно,
И гаснет белая страница
В петровском ледяном окне,
И мне от выпитого грустно,
И без тебя повалит снег,
А мне всё Киев будет сниться,
Ты приходи, хотя б во сне,
Через границы, заграницы.
Девушка в платье из ситца
Аркадий Северный и ансамбль "Черноморская чайка"
Вчерашний текст, – элегию на мотив, украденный у Аркадия Северного, – случайно удалил.
Кто прочитал, тот прочитал. А оригинал всё равно лучше.
Кто прочитал, тот прочитал. А оригинал всё равно лучше.
Ноябрь
Смешная жизнь,
Затяжка за затяжкой,
Сквозь тонкий фильтр
осеннего дождя,
сливается с Фонтанкой, Мойкой,
Пряжкой,
причаливая к берегу ничком
чернявым ленинградским
утречком.
Лицом бела
и телом горяча,
ты поднимаешь воротник плаща,
троллейбус останавливаешь
синий
у монумента скульптору
Трезини, –
в пяти шагах
от Университета, –
И нежно-голубое бабье лето
слетает с влажных
голубиных уст
любовников на площади
Искусств,
И небо, просветлевшее
на миг,
похоже на горящий
черновик
сияющего нежного сонета
забытого историей поэта.
Смешная жизнь,
Затяжка за затяжкой,
Сквозь тонкий фильтр
осеннего дождя,
сливается с Фонтанкой, Мойкой,
Пряжкой,
причаливая к берегу ничком
чернявым ленинградским
утречком.
Лицом бела
и телом горяча,
ты поднимаешь воротник плаща,
троллейбус останавливаешь
синий
у монумента скульптору
Трезини, –
в пяти шагах
от Университета, –
И нежно-голубое бабье лето
слетает с влажных
голубиных уст
любовников на площади
Искусств,
И небо, просветлевшее
на миг,
похоже на горящий
черновик
сияющего нежного сонета
забытого историей поэта.
Июль
Бессмертием не манит эта ночь,
Под вечер в небесах ни капли синего,
Ни выплеснуть, ни в ступе истолочь
Закат с картины Федора Васильева.
Холодные ладони городских
Панельных зданий, черная усталость,
И сон субботний милостив и тих.
Что нам с тобой, любимая, осталось?
Истома Ливадийского дворца,
Платан у входа, скважина замочная,
Три поворота, лампа у лица,
Античной неги тишина молочная.
Мы посидим в белесой темноте,
Нальем вина, закусим козьим сыром,
Потворствуя непрошеной мечте,
Сливаясь с исчезающим эфиром.
Бессмертием не манит эта ночь,
Под вечер в небесах ни капли синего,
Ни выплеснуть, ни в ступе истолочь
Закат с картины Федора Васильева.
Холодные ладони городских
Панельных зданий, черная усталость,
И сон субботний милостив и тих.
Что нам с тобой, любимая, осталось?
Истома Ливадийского дворца,
Платан у входа, скважина замочная,
Три поворота, лампа у лица,
Античной неги тишина молочная.
Мы посидим в белесой темноте,
Нальем вина, закусим козьим сыром,
Потворствуя непрошеной мечте,
Сливаясь с исчезающим эфиром.
Август
Утро туманное,
зелень жива,
Скоро,
так скоро,
пожухнет трава,
Скоро,
так скоро,
угаснет мечта.
Лишь тишина,
лишь темнота.
Летних бульваров
блаженная рань,
Бледных фонтанов
тонкая грань
бьётся пульсирует
сонной рекой,
Щупает воздух
острой клюкой.
Слепорождённых
алая тьма,
Васми, Арефьев,
койка, тюрьма.
Ломаных линий
голый разбег,
Шварц и Горбовский,
бронзовый век.
Розовой птицы
сладкая ложь,
Юной натурщицы
лёгкая дрожь.
Выйди за пивом
в заспанный двор,
Неторопливо
сожги Беломор.
Красненькой речки
мёртвый жилец
Входит в пустынный
Зимний дворец.
Кружатся пары
в белом огне, –
и холодок по спине.
Утро туманное,
зелень жива,
Скоро,
так скоро,
пожухнет трава,
Скоро,
так скоро,
угаснет мечта.
Лишь тишина,
лишь темнота.
Летних бульваров
блаженная рань,
Бледных фонтанов
тонкая грань
бьётся пульсирует
сонной рекой,
Щупает воздух
острой клюкой.
Слепорождённых
алая тьма,
Васми, Арефьев,
койка, тюрьма.
Ломаных линий
голый разбег,
Шварц и Горбовский,
бронзовый век.
Розовой птицы
сладкая ложь,
Юной натурщицы
лёгкая дрожь.
Выйди за пивом
в заспанный двор,
Неторопливо
сожги Беломор.
Красненькой речки
мёртвый жилец
Входит в пустынный
Зимний дворец.
Кружатся пары
в белом огне, –
и холодок по спине.
Екатеринославский блюз
Ленинградский петрушка
Хохлацкий филон
Скоморох Памфалон
Скоморох Памфалон
Где беспутная молодость
наша?
Я с тобой
не стыдись меня
Саша
свою страшненькую подружку
не бросай
как когда-то в апреле
Полетели родной?
Полетели
Я в осеннем лесу пил
рябиновый сок
Я к тебе возвратиться
в два счета бы смог
Легкокрылой персидскою
птицей
Донна Анна
Мария
Алиса
Прогуляться
Обняться
Проститься
Но среда заедает
Среда заедает,
Как в завшивленном детстве
пластинка
в центре бывшего Днепродзержинска,
Свято место останется плоско
в центре бывшего Днепропетровска,
Ни надежды
ни веры ни хруста
ни пропеллера южного Руста
Только синяя зыбь
Метерлинка
И трамвай у Нагорного рынка
Только вечный Андрусовский мир
Смотрит в окна дешёвых квартир
Суммой вечно живых
одиночеств
И ни проповедей ни пророчеств
Только
клён шелестит
одиноко
Только сон усмехнётся
жестоко
И тяжёлая кисть винограда
Мне калитку, скрипнув,
приоткроет
в белый дворик
где горлинка пела
я тебя целовал
неумело
Ты мне тихо шептала:
Не надо
И старуха смотрела с крыльца
Как с небес облетает пыльца
На вишнёвый похожая цвет
Этой улицы в городе нет
Ни калитки, ни дома, ни сада
ни Героев
ни Сталинграда
И разбита на части пластинка
в сердце бывшего Днепродзержинска
И шкварчит по ночам папироска
В сердце бывшего Днепропетровска
И чернеют живые поля
по Днепру мое сердце деля
Ленинградский петрушка
Хохлацкий филон
Скоморох Памфалон
Скоморох Памфалон
Где беспутная молодость
наша?
Я с тобой
не стыдись меня
Саша
свою страшненькую подружку
не бросай
как когда-то в апреле
Полетели родной?
Полетели
Я в осеннем лесу пил
рябиновый сок
Я к тебе возвратиться
в два счета бы смог
Легкокрылой персидскою
птицей
Донна Анна
Мария
Алиса
Прогуляться
Обняться
Проститься
Но среда заедает
Среда заедает,
Как в завшивленном детстве
пластинка
в центре бывшего Днепродзержинска,
Свято место останется плоско
в центре бывшего Днепропетровска,
Ни надежды
ни веры ни хруста
ни пропеллера южного Руста
Только синяя зыбь
Метерлинка
И трамвай у Нагорного рынка
Только вечный Андрусовский мир
Смотрит в окна дешёвых квартир
Суммой вечно живых
одиночеств
И ни проповедей ни пророчеств
Только
клён шелестит
одиноко
Только сон усмехнётся
жестоко
И тяжёлая кисть винограда
Мне калитку, скрипнув,
приоткроет
в белый дворик
где горлинка пела
я тебя целовал
неумело
Ты мне тихо шептала:
Не надо
И старуха смотрела с крыльца
Как с небес облетает пыльца
На вишнёвый похожая цвет
Этой улицы в городе нет
Ни калитки, ни дома, ни сада
ни Героев
ни Сталинграда
И разбита на части пластинка
в сердце бывшего Днепродзержинска
И шкварчит по ночам папироска
В сердце бывшего Днепропетровска
И чернеют живые поля
по Днепру мое сердце деля
***
Это белое, белое тело...
Ты не ранен, ты просто убит
Это вещая русская дева
Шепчет древние строки Дегена
И к небесной Марии летит.
Это нежная русская сказка,
Это смелого сердца пожар,
С нецелованых мальчиков краска
Схлынет, густо хлестнув: Угледар,
Подмосковье, Авдеевка, Крынки,
Голубиной души чистота...
Это витязь на древней картинке,
Это крепости вражеской прах,
Это песен победных терцины,
Это птица парит в небесах,
Это орден ослепшего сына,
Это сны Твоего паладина,
Это русская правда в слезах.
Это белое, белое тело...
Ты не ранен, ты просто убит
Это вещая русская дева
Шепчет древние строки Дегена
И к небесной Марии летит.
Это нежная русская сказка,
Это смелого сердца пожар,
С нецелованых мальчиков краска
Схлынет, густо хлестнув: Угледар,
Подмосковье, Авдеевка, Крынки,
Голубиной души чистота...
Это витязь на древней картинке,
Это крепости вражеской прах,
Это песен победных терцины,
Это птица парит в небесах,
Это орден ослепшего сына,
Это сны Твоего паладина,
Это русская правда в слезах.