Пересмотрел значит Чужой Ромул

И, как оказалось, не зря. При первом просмотре я подумал, что в фильме больше reference than sense отсылок, чем смысла, а из тех идей, что зрителю пытаются толкнуть, примечательны лишь две:
1) Кампания оказывается заинтересована в том, чтобы создать эдакого суперчеловека. Если с подачи Чужих закрепилось мнение, что кампания была заинтересована в ксеноморфах как в био-оружии, то этот фильм разворачивает её мотивы в несколько иную сторону, что, как мне кажется, больше ложится в том числе в канву Прометея и Завета (да и, собственно Чужого, т.к. со слов Эша ксеноморф -- именно что идеальный организм, а не идеальная машина для убийств). И хотя сам этот суперчеловек особенно много не прожил, данная идея заслуживает внимания, а само детище получилось посимпатичнее дочери Рипли из Воскрешения.
2) Перевёртыш мифа о Ромуле и Реме и визуальная смычка между младенцем с картины Серра и суперчеловеком как ребёнком Кей. В данном случае у нас брат и сестра, чей инцестуозный плод вскармливает собой суперчеловека, который знаменует собой начало новой эры для человечества -- эры, в которой посредством научных исследований ксеноорганизмов человечеству удалось создать такое продолжение себя, которое не сковано ни физическими недугами, ни рамками морали. Это, конечно, было любопытно, но я ждал чего-то большего, хотя и не ожидал размаха двух предыдущих частей и дальнейшего развития линии, связанной с размышлениями Ридли Скотта на тему творения и рождения, а также рефлексией самих сотворённых и рождённых.

Однако Чужой Ромул при повторном просмотре дал мне больше, чем смог дать при первом, хотя это и не было развитием линии режиссёра Прометея и Завета. А именно вот что.

Как помнит внимательный зритель, Ромул и Рем в контексте фильма -- это два модуля станции Возрождение, причём Рем -- более старый модуль, интерьеры которого в большей степени напоминают интерьеры Ностромо; именно в нём происходит действие второй трети фильма, в которой у нас много лицехватов и один очень живучий чужой (к слову тот самый чужой из первого фильма), выкосивший, считай, что, всю станцию. Ромул же -- более новый модуль, посветлее и попросторнее, интерьерами больше похожий на Надежду Хадли, модуль с кучей чужих, которых в конце концов, пусть и с помощью хитрости, главная героиня гасит из винтовки. Разделение станции на два модуля, каждая из которых по отдельности визуально отсылает нас к Чужому и Чужим, и позволило режиссёру снять фильм, сочетающий такие в общем-то разные концепции, хотя это сочетание и оказалось в каком-то смысле фатальным для одной из них. Что важно и что, как я думаю, главное в этом фильме -- это то, что он является метафильмом. Это не фильм, сосредоточенный на размышлении над материнством и репродукцией, каким был первый фильм; это не боевик, кульминацией которого становится очень уж явный конфликт между двумя моделями материнства, каким был второй фильм; это не фильм, представляющий из себя рефлексию на темы рождения и творения, истоков и развития человечества, каким были последние два фильма в серии. Это фильм, который показывает нам размышления режиссёра, теперь уже навсегда вписанного в плеяду со-творцов франшизы, над самой франшизой, которая рожает, и роды эти мучительны, а рождаемые дети отвергаются обществом то по причине их адюльтерского происхождения, то по причине того, что бастард оказался слишком тёмным и глупым, то по причине их назойливой смешливости и слишком уж сильно своими действиями напоминающими китч, то по причине их религиозности и гиперсимволичности, слишком уж, по мнению общества, неуместных в секуляризованном и десемиотизированном мире. Итогом этих размышлений и становится конфликт столь непохожих братьев Ромула-Чужих и Рема-Чужого, в результате которого первый убивает последнего. Что ж, пришлось убить Бога, запустившего весь этот процесс, из любви к самому Богу, раз того требовал мир.