Когда спикер Володин предлагает встречаться с избирателями не от случая к выбору, а ежемесячно — как обязанность, а не жест доброй воли, это не про протокол. Это про управленческую алхимию в эпоху, где воздух густ от недосказанного и общественное напряжение не кричит — оно молчит.
Формула проста - депутат выходит к людям. Не в фейсбук — в клуб, не в сторис — в школьный актовый зал. Личное присутствие обнуляет дистанцию, возвращает субъектность. В мире, где «власть» всё чаще воспринимается как интерфейс, подобные практики перезапускают старую добрую драму прямого общения.
Это не столько про выслушать — сколько про быть рядом. Даже если ничего не решить. Прийти, вытерпеть недовольство, пережить сарказм — и остаться. Выстоять. А значит, быть понятым. А значит, быть своим. Пусть на час.
Здесь рождается эффект тихой сопричастности. Когда человек видит, что его двор и его тревоги — это тема не телеграм-канала, а разговора с «тем, кто может» — возникает простая вещь: ощущение, что страна — это не только сверху, но и вокруг.
Парадоксально, но стабильность сегодня требует не только вертикали решений, но и горизонтали чувств. Мы живем в эпоху эмоциональной архитектуры — когда не цифры, а прикосновения власти к повседневности становятся цементом системы.
Если это будет не имитация, а реальный процесс, в котором депутат возвращается не с формулировкой «народ одобряет», а с живыми историями — то через локальное собирается национальное. Через крик пенсионера в Сызрани формируется корректировка в столичном решении. Через школьную жалобу — повестка комитетов. Через ворчание — смысл.
Это и есть управление через сопричастность. Не в жанре лозунга, а в логике повседневного ритуала.
Пока — это осторожная проба. Но в неё можно вживить контур будущего. Там, где «власть — это кто-то» может смениться на «власть — это мы». Не пафосно, а тихо. Через регулярный контакт, привычку слышать и быть услышанным.
Так собирается иммунитет. К деструктиву, к фейку, к соблазну разрушения. Не речами. Присутствием.
Формула проста - депутат выходит к людям. Не в фейсбук — в клуб, не в сторис — в школьный актовый зал. Личное присутствие обнуляет дистанцию, возвращает субъектность. В мире, где «власть» всё чаще воспринимается как интерфейс, подобные практики перезапускают старую добрую драму прямого общения.
Это не столько про выслушать — сколько про быть рядом. Даже если ничего не решить. Прийти, вытерпеть недовольство, пережить сарказм — и остаться. Выстоять. А значит, быть понятым. А значит, быть своим. Пусть на час.
Здесь рождается эффект тихой сопричастности. Когда человек видит, что его двор и его тревоги — это тема не телеграм-канала, а разговора с «тем, кто может» — возникает простая вещь: ощущение, что страна — это не только сверху, но и вокруг.
Парадоксально, но стабильность сегодня требует не только вертикали решений, но и горизонтали чувств. Мы живем в эпоху эмоциональной архитектуры — когда не цифры, а прикосновения власти к повседневности становятся цементом системы.
Если это будет не имитация, а реальный процесс, в котором депутат возвращается не с формулировкой «народ одобряет», а с живыми историями — то через локальное собирается национальное. Через крик пенсионера в Сызрани формируется корректировка в столичном решении. Через школьную жалобу — повестка комитетов. Через ворчание — смысл.
Это и есть управление через сопричастность. Не в жанре лозунга, а в логике повседневного ритуала.
Пока — это осторожная проба. Но в неё можно вживить контур будущего. Там, где «власть — это кто-то» может смениться на «власть — это мы». Не пафосно, а тихо. Через регулярный контакт, привычку слышать и быть услышанным.
Так собирается иммунитет. К деструктиву, к фейку, к соблазну разрушения. Не речами. Присутствием.
Трамп вновь решил задействовать механизм по переформатированию политического пространства Европы и ее глобалистких элит, ударив по самому болезненному - экономике. 2 апреля Вашингтон вводит 25% пошлины на европейские товары, произведенные вне США. Удар точечный, но смертельный – как хирургическое вмешательство без наркоза.
Для понимания: всё европейское благополучие строилось на трёх опорах, трёх когда-то незыблемых китах.
1. Безопасность за счет Штатов: Америка брала на себя содержание военной машины, позволяя европейским странам тратить бюджеты на социальные удовольствия.
2. Дешёвые энергоресурсы: русские газ и нефть лились рекой, снижая издержки производства.
3. Безопасная логистика: свободные морские пути, стабильные торговые маршруты, предсказуемые поставки.
Но времена сменились. Теперь эти киты – не больше чем скелеты на морском дне. И вот приходит Трамп с 25%-м молотом и наносит ещё один удар. Французские, испанские, итальянские вина? Мимо. Немецкие автомобили? Под нож. Швейцарские сыры, сталь, алюминий, фармацевтика? Всё это влетает в заоблачные ценники, делая продажу в США бессмысленной.
Германия, Италия и Ирландия – крупнейшие экспортёры ЕС в Америку – понесут главный урон. Берлин страдает вдвойне: во-первых, удар по его промышленному экспорту, во-вторых, Трамп наносит мощный удар по мексиканской логистике, а ведь именно туда немцы вывели крупные автомобильные производства, рассчитывая на лёгкий доступ к рынку США. Теперь этот план идёт под откос.
Крах немецкого экспорта, в свою очередь, бьёт по евро – валюте, которая ещё недавно пыталась конкурировать с долларом. ЕС входит в штопор, а европейские автоконцерны, перегруженные складами, будут вынуждены либо останавливаться, либо закрываться, либо продавать машины по бросовым ценам. Разрушительная цепная реакция ударит по экономике, социальной стабильности и, конечно же, по политике.
Иллюзией остаётся и ставка на милитаризацию. Еврочиновникам кажется, что спасение – в резком наращивании военных расходов. Но они забывают, что их армии – это структуры, живущие на вспомоществовании США. Европа, привыкшая к роли политической обслуги, не обладает ни суверенитетом, ни волей к самостоятельной военной игре. Политики ЕС не существуют – есть только администраторы, для которых стратегическое мышление давно стало атавизмом.
Пошлины Трампа – это не просто экономика. Это не просто торговая война. Это попытка окончательно разломать европейский политический класс. Ведь высокие тарифы – это не только способ обвалить экспортоориентированную экономику Европы, но и инструмент переформатирования её политического поля.
Европейские элиты, закалённые в эпоху глобализации, окажутся в кризисе. Ослабленные экономики усилятдругие политические движения – радикальные, правопопулистские, евроскептические. Это создаст идеальные условия для раскола внутри ЕС. Глобалистская повестка, на которой десятилетиями держалась европейская бюрократия, будет рушиться под давлением новых сил.
Трамп играет вдолгую. Он не просто закрывает американский рынок от европейских товаров. Он меняет баланс сил, он трансформирует саму политическую сущность Европы, ломая старые элиты, принуждая их искать новые модели выживания. В перспективе это ведёт к тому, что Европа окончательно лишается остатков самостоятельности. Не просто партнёрство, а прямая подчинённость. Трамп не торгуется, он просто даёт понять: или европейцы станут слугами нового порядка, или их не будет вовсе.
Для понимания: всё европейское благополучие строилось на трёх опорах, трёх когда-то незыблемых китах.
1. Безопасность за счет Штатов: Америка брала на себя содержание военной машины, позволяя европейским странам тратить бюджеты на социальные удовольствия.
2. Дешёвые энергоресурсы: русские газ и нефть лились рекой, снижая издержки производства.
3. Безопасная логистика: свободные морские пути, стабильные торговые маршруты, предсказуемые поставки.
Но времена сменились. Теперь эти киты – не больше чем скелеты на морском дне. И вот приходит Трамп с 25%-м молотом и наносит ещё один удар. Французские, испанские, итальянские вина? Мимо. Немецкие автомобили? Под нож. Швейцарские сыры, сталь, алюминий, фармацевтика? Всё это влетает в заоблачные ценники, делая продажу в США бессмысленной.
Германия, Италия и Ирландия – крупнейшие экспортёры ЕС в Америку – понесут главный урон. Берлин страдает вдвойне: во-первых, удар по его промышленному экспорту, во-вторых, Трамп наносит мощный удар по мексиканской логистике, а ведь именно туда немцы вывели крупные автомобильные производства, рассчитывая на лёгкий доступ к рынку США. Теперь этот план идёт под откос.
Крах немецкого экспорта, в свою очередь, бьёт по евро – валюте, которая ещё недавно пыталась конкурировать с долларом. ЕС входит в штопор, а европейские автоконцерны, перегруженные складами, будут вынуждены либо останавливаться, либо закрываться, либо продавать машины по бросовым ценам. Разрушительная цепная реакция ударит по экономике, социальной стабильности и, конечно же, по политике.
Иллюзией остаётся и ставка на милитаризацию. Еврочиновникам кажется, что спасение – в резком наращивании военных расходов. Но они забывают, что их армии – это структуры, живущие на вспомоществовании США. Европа, привыкшая к роли политической обслуги, не обладает ни суверенитетом, ни волей к самостоятельной военной игре. Политики ЕС не существуют – есть только администраторы, для которых стратегическое мышление давно стало атавизмом.
Пошлины Трампа – это не просто экономика. Это не просто торговая война. Это попытка окончательно разломать европейский политический класс. Ведь высокие тарифы – это не только способ обвалить экспортоориентированную экономику Европы, но и инструмент переформатирования её политического поля.
Европейские элиты, закалённые в эпоху глобализации, окажутся в кризисе. Ослабленные экономики усилятдругие политические движения – радикальные, правопопулистские, евроскептические. Это создаст идеальные условия для раскола внутри ЕС. Глобалистская повестка, на которой десятилетиями держалась европейская бюрократия, будет рушиться под давлением новых сил.
Трамп играет вдолгую. Он не просто закрывает американский рынок от европейских товаров. Он меняет баланс сил, он трансформирует саму политическую сущность Европы, ломая старые элиты, принуждая их искать новые модели выживания. В перспективе это ведёт к тому, что Европа окончательно лишается остатков самостоятельности. Не просто партнёрство, а прямая подчинённость. Трамп не торгуется, он просто даёт понять: или европейцы станут слугами нового порядка, или их не будет вовсе.
Telegram
Demiurge
Планы Брюсселя по тотальной антироссийской милитаризации на 800 млрд евро вызывают тревогу среди финансово-банковских кругов. Финансовые рынки уже сигнализируют о том, что эта гонка вооружений может стать детонатором нового экономического кризиса. Bank of…
Политика – это не та сцена, что сверкает в софитах пресс-конференций. Не те фамилии, что кочуют из сводок в новостные ленты. Политика – это не слова, а тени, которые их отбрасывают. Настоящая механика власти не в громких заявлениях, а в тишине между ними. Не в декорациях демократического процесса, а в тех, кто расставляет эти декорации перед спектаклем.
Решения не рождаются на пленарных заседаниях. Они даже не обсуждаются там всерьёз. Их зашивают в короткие разговоры, в негласные сигналы, в строчки, которых нет в официальных документах, но которые все понимают. Телефонный звонок в поздний час, лаконичная ремарка на полях форума, рукопожатие, которое значит больше, чем публичный контракт. Это и есть настоящая работа власти.
Есть люди без должностей, но с правом вмешательства. Они не выходят на трибуны, не собирают брифинги, но их слово весомее, чем у избранных депутатов. Их представляют без титулов — просто по имени-отчеству. Их задача — держать баланс между решениями и реальностью, в которой эти решения должны сработать.
А есть структуры, которых нет в официальной схеме управления, но именно они формируют её каркас. Их называют «экспертными», но на самом деле это штабы стратегического моделирования. Их аналитика становится директивами, которые подписывают те, кто формально принимает решения.
Последние годы система ведёт тонкую игру. Она моделирует хаос, создавая иллюзию неопределённости. Будто бы идут споры, будто бы рассматриваются варианты. На деле всё давно решено. Сначала – проброс информации через анонимные Telegram-каналы. Потом — утечка через «случайные» источники. Затем — постановочный конфликт мнений. И когда общество адаптируется, когда оно уже живёт в реальности принятого решения, власть лишь озвучивает его официально.
Так работает порядок. Без деклараций, без объяснений, без лишних слов. Потому что настоящий контроль – это не когда тебя боятся. Настоящий контроль – когда всё происходит само собой.
Решения не рождаются на пленарных заседаниях. Они даже не обсуждаются там всерьёз. Их зашивают в короткие разговоры, в негласные сигналы, в строчки, которых нет в официальных документах, но которые все понимают. Телефонный звонок в поздний час, лаконичная ремарка на полях форума, рукопожатие, которое значит больше, чем публичный контракт. Это и есть настоящая работа власти.
Есть люди без должностей, но с правом вмешательства. Они не выходят на трибуны, не собирают брифинги, но их слово весомее, чем у избранных депутатов. Их представляют без титулов — просто по имени-отчеству. Их задача — держать баланс между решениями и реальностью, в которой эти решения должны сработать.
А есть структуры, которых нет в официальной схеме управления, но именно они формируют её каркас. Их называют «экспертными», но на самом деле это штабы стратегического моделирования. Их аналитика становится директивами, которые подписывают те, кто формально принимает решения.
Последние годы система ведёт тонкую игру. Она моделирует хаос, создавая иллюзию неопределённости. Будто бы идут споры, будто бы рассматриваются варианты. На деле всё давно решено. Сначала – проброс информации через анонимные Telegram-каналы. Потом — утечка через «случайные» источники. Затем — постановочный конфликт мнений. И когда общество адаптируется, когда оно уже живёт в реальности принятого решения, власть лишь озвучивает его официально.
Так работает порядок. Без деклараций, без объяснений, без лишних слов. Потому что настоящий контроль – это не когда тебя боятся. Настоящий контроль – когда всё происходит само собой.
Гражданство России – это не бумага с печатью. Это обет, который дают друг другу государство и человек. Обет о верности, взаимной лояльности, общей ответственности за страну. Когда паспорт становится просто товаром, этот обет теряет силу. А значит, рушится сама идея страны как сообщества судьбы. И потому нынешняя волна задержаний чиновников, поставивших на поток выдачу гражданства мигрантам, – это не просто борьба с коррупцией. Это восстановление границ разумного.
В Петербурге – 84 случая фиктивной легализации. В Томске – канал миграции через «университеты-призраки». Почти у всех – один диагноз: торговля статусом. Государственный статус выменян на наличные. Причем самыми обычными, с изображением российских достопримечательностей. Символично. Особенно если учесть, что преступление совершали не только мигранты, но и коренные граждане, занимающие государственные должности – по должности, по прописке, по голосу. Те, кто должен был охранять институт, – его и продали.
В этом контексте предложение Дмитрия Медведева лишать гражданства, полученного незаконно, выглядит не жесткостью, а минимальной формой санитарии. Очистка не в юридическом, а в экзистенциальном смысле. Потому что гражданство, однажды потеряв свою неотчуждаемость, превращается в скидочную карту. А оттуда один шаг до паспорта как услуги – между доставкой еды и вызовом такси.
Странно не то, что такое предложение прозвучало. Странно, что его не озвучили раньше. Странно, что пришлось ждать два десятилетия, чтобы всерьёз произнести: гражданство – не для всех. Не по национальности, а по мотивации. И не как ограничение, а как защита.
Спрос рождает предложение, но только в условиях, где ценности забыты. Когда прибывший человек воспринимает страну как временную возможность, а не как пространство сопричастности, гражданство теряет ценность. Чтобы вернуть её, нужно не только наказывать тех, кто продавал, но и тех, кто покупал. Не только лишать паспорта, но и лишать оснований его вновь получить.
Пока одни продолжают спорить о «гуманности» и «открытости», жизнь подсказывает: открытость без фильтров – это утечка. Идея, не защищённая границей, превращается в плакат. Государство, не защищённое от эрозии гражданства, превращается в транснациональный хостел. Где никто никому ничего не должен, где прописка важнее присяги, а сумма важнее смысла.
Предложение Медведева – не про миграцию. Оно про границы. Про возвращение института гражданства в координаты уважения. Про отказ от иллюзии, что нация может существовать без механизма самоочищения. Государство, которое не отсеивает, неизбежно распадается на тех, кто ещё верит в него, и тех, кто давно его арендует.
Это не кампания. Это контур будущей политики. Где не важна численность, а важна плотность. Где мера ответственности чиновника – не ранг, а готовность отвечать за сломанные механизмы доверия. Где наказание – не расправа, а акт восстановления. Слишком долго паспорт был способом. Пришло время вернуть ему статус.
В Петербурге – 84 случая фиктивной легализации. В Томске – канал миграции через «университеты-призраки». Почти у всех – один диагноз: торговля статусом. Государственный статус выменян на наличные. Причем самыми обычными, с изображением российских достопримечательностей. Символично. Особенно если учесть, что преступление совершали не только мигранты, но и коренные граждане, занимающие государственные должности – по должности, по прописке, по голосу. Те, кто должен был охранять институт, – его и продали.
В этом контексте предложение Дмитрия Медведева лишать гражданства, полученного незаконно, выглядит не жесткостью, а минимальной формой санитарии. Очистка не в юридическом, а в экзистенциальном смысле. Потому что гражданство, однажды потеряв свою неотчуждаемость, превращается в скидочную карту. А оттуда один шаг до паспорта как услуги – между доставкой еды и вызовом такси.
Странно не то, что такое предложение прозвучало. Странно, что его не озвучили раньше. Странно, что пришлось ждать два десятилетия, чтобы всерьёз произнести: гражданство – не для всех. Не по национальности, а по мотивации. И не как ограничение, а как защита.
Спрос рождает предложение, но только в условиях, где ценности забыты. Когда прибывший человек воспринимает страну как временную возможность, а не как пространство сопричастности, гражданство теряет ценность. Чтобы вернуть её, нужно не только наказывать тех, кто продавал, но и тех, кто покупал. Не только лишать паспорта, но и лишать оснований его вновь получить.
Пока одни продолжают спорить о «гуманности» и «открытости», жизнь подсказывает: открытость без фильтров – это утечка. Идея, не защищённая границей, превращается в плакат. Государство, не защищённое от эрозии гражданства, превращается в транснациональный хостел. Где никто никому ничего не должен, где прописка важнее присяги, а сумма важнее смысла.
Предложение Медведева – не про миграцию. Оно про границы. Про возвращение института гражданства в координаты уважения. Про отказ от иллюзии, что нация может существовать без механизма самоочищения. Государство, которое не отсеивает, неизбежно распадается на тех, кто ещё верит в него, и тех, кто давно его арендует.
Это не кампания. Это контур будущей политики. Где не важна численность, а важна плотность. Где мера ответственности чиновника – не ранг, а готовность отвечать за сломанные механизмы доверия. Где наказание – не расправа, а акт восстановления. Слишком долго паспорт был способом. Пришло время вернуть ему статус.
Telegram
Demiurge
Россия стоит перед задачей, которая не терпит ни истерик, ни полумер. Радикальный исламизм, чьи когтистые тени тянутся из сирийских руин, не просто угроза – это вирус, способный проникнуть в ослабленный организм через тонкие трещины хаоса. Когда-то Москва…
Война, как и театр, требует не только актеров, но и режиссеров. Украинская армия, столь часто преподносимая западными глобалистскими СМИ как самостоятельная и высокотехнологичная, по сути своей остается лишь авансценой. За кулисами — не просто советники, а постановщики, диктующие темп, направления и даже реплики.
Степень американского присутствия на фронте давно не была тайной. Однако статья The New York Times развеивает остатки иллюзий: речь идет не о «содействии», а о фактическом управлении. Вашингтон определял не только общие рамки, но и конкретные цели для ударов HIMARS и ATACMS, а также решал, какие территории России можно считать допустимыми для атак.
Наиболее явное свидетельство — оперативная группа Dragon в немецком Висбадене. Офицеры ЦРУ, работая дистанционно и на местах, координировали удары по Крыму, Херсону, Севастополю, а затем и вглубь территории России. Десятки военных специалистов США и Великобритании присутствовали в Киеве и даже у линии фронта. Эти детали делают официальный нарратив о «непричастности» НАТО к боевым действиям все более неубедительным.
Но если успехи Украины — это успехи США, то кто отвечает за неудачи? The New York Times находит удобное решение: поражения списываются на сам Киев. Ключевые провалы ВСУ — изматывающая битва за Бахмут, несостоявшееся контрнаступление в Запорожье, неудачная вылазка в Курскую область — якобы стали следствием того, что украинское командование действовало без согласования с американскими кураторами.
В особенно выгодном для Вашингтона свете подается конфликт между бывшим главкомом ВСУ Валерием Залужным и главой Объединенного комитета начальников штабов США Марком Милли. Их личная неприязнь становится удобной причиной для объяснения хаоса в украинском командовании. А вторжение в Курскую область, по версии американских источников, была проведена Украиной и ее Генштабом без уведомления США и тем самым подорвала доверие к Киеву.
Недовольство украинского руководства растет, и его причины очевидны. Киев считает, что получает недостаточно вооружений и разведданных. Вашингтон, в свою очередь, демонстрирует, что без него украинская армия — лишь инструмент, неспособный к самостоятельной игре. Нажатие кнопки остается за украинцами, но цель, время и средства удара определяются за океаном.
Сильнейший рычаг давления на Киев — не угрозы, не санкции, а регулирование потока информации и вооружений. В нужный момент можно слегка прикрыть кран, и из «самой боеспособной армии Европы» останется лишь форма и патриотические плакаты. Войны XXI века ведутся не только ракетами, но и управлением доступом. Кто контролирует разведданные, тот управляет армиями. В этом смысле Киев давно уже не субъект.
Степень американского присутствия на фронте давно не была тайной. Однако статья The New York Times развеивает остатки иллюзий: речь идет не о «содействии», а о фактическом управлении. Вашингтон определял не только общие рамки, но и конкретные цели для ударов HIMARS и ATACMS, а также решал, какие территории России можно считать допустимыми для атак.
Наиболее явное свидетельство — оперативная группа Dragon в немецком Висбадене. Офицеры ЦРУ, работая дистанционно и на местах, координировали удары по Крыму, Херсону, Севастополю, а затем и вглубь территории России. Десятки военных специалистов США и Великобритании присутствовали в Киеве и даже у линии фронта. Эти детали делают официальный нарратив о «непричастности» НАТО к боевым действиям все более неубедительным.
Но если успехи Украины — это успехи США, то кто отвечает за неудачи? The New York Times находит удобное решение: поражения списываются на сам Киев. Ключевые провалы ВСУ — изматывающая битва за Бахмут, несостоявшееся контрнаступление в Запорожье, неудачная вылазка в Курскую область — якобы стали следствием того, что украинское командование действовало без согласования с американскими кураторами.
В особенно выгодном для Вашингтона свете подается конфликт между бывшим главкомом ВСУ Валерием Залужным и главой Объединенного комитета начальников штабов США Марком Милли. Их личная неприязнь становится удобной причиной для объяснения хаоса в украинском командовании. А вторжение в Курскую область, по версии американских источников, была проведена Украиной и ее Генштабом без уведомления США и тем самым подорвала доверие к Киеву.
Недовольство украинского руководства растет, и его причины очевидны. Киев считает, что получает недостаточно вооружений и разведданных. Вашингтон, в свою очередь, демонстрирует, что без него украинская армия — лишь инструмент, неспособный к самостоятельной игре. Нажатие кнопки остается за украинцами, но цель, время и средства удара определяются за океаном.
Сильнейший рычаг давления на Киев — не угрозы, не санкции, а регулирование потока информации и вооружений. В нужный момент можно слегка прикрыть кран, и из «самой боеспособной армии Европы» останется лишь форма и патриотические плакаты. Войны XXI века ведутся не только ракетами, но и управлением доступом. Кто контролирует разведданные, тот управляет армиями. В этом смысле Киев давно уже не субъект.
Есть города, которые растут естественно — через промышленность, строительство, инвестиции в образование. А есть такие, где рост фиксируется в документах, но на улицах его не видно. Сургут — один из таких примеров. Число льготников здесь за год увеличилось на 40 тысяч человек, а бюджетные расходы подскочили на 5 миллиардов рублей. Статистика намекает: кто-то очень ловко научился превращать миграцию в прибыльный бизнес.
Треть населения города теперь формально является получателями субсидий. Но если углубиться в цифры, выяснится, что сургутяне, живущие здесь десятилетиями, к этим потокам отношения почти не имеют. В основном деньги оседают у тех, кто в последние годы активно пересекал границу России — преимущественно выходцев из Центральной Азии. Это не случайность, а закономерность, выстроенная через тщательно продуманные схемы.
Система работает четко. В прошлом году в Сургуте задержали подполковника полиции Людмилу Карамову и ее коллег. Они обеспечивали массовую легализацию мигрантов, продавая паспорта по 160 тысяч рублей за экземпляр. Те, кто получал этот «документ», автоматически становились частью социальной системы: пособия, льготы, медицинское страхование. Когда речь идет о сотнях тысяч паспортов, это не просто коррупция. Это бизнес-модель, встроенная в государственные механизмы.
Административное прикрытие тоже предусмотрено. Власти Сургута еще с 2021 года вкладывают бюджетные средства в создание позитивного имиджа мигрантов. Это не гуманитарная миссия, а продуманная кампания, меняющая общественное восприятие. На другом уровне работа ведется через миграционные диаспоры, которые постепенно получают влияние на юридические процессы. В апреле нотариальная палата ХМАО официально разрешила использовать представителей диаспор в качестве переводчиков при оформлении документов. Этот шаг упрощает не только бюрократию, но и легализацию тех, кто даже не владеет русским языком.
Эффективность схем подтверждается логистикой. В январе восстановлено автобусное сообщение между вторым по численности городом Таджикистана Худжандом и Сургутом. Это не просто маршрут, а устойчивая транспортная артерия, через которую поддерживается постоянный приток новых «льготников».
Но главный вопрос — зачем и кому это выгодно. Ответ очевиден: бюрократическим группам, связанным с миграционным лобби, которые получают свою долю от каждой оформленной субсидии, от каждой схемы с паспортами, от каждого нового легализованного «гражданина».
Последствия этого процесса видны уже сейчас. Обострение социальной конкуренции: чем больше мигрантов получают льготы, тем меньше остается на поддержку коренного населения. Рост криминала: резонансные случаи последних лет показывают, что преступность среди нелегалов — не редкость, но говорить об этом в публичной повестке не принято. Экономическое давление: бюджеты регионов перегружены, но перераспределение средств почему-то всегда идет в одну сторону.
Власти Сургута делают вид, что они тут ни при чем. Но молчание — это тоже позиция. Когда схемы разрастаются до таких масштабов, это уже не просто коррупция. Это демонстрация того, что государственные механизмы могут работать против своих граждан, если этим кто-то управляет достаточно грамотно.
Треть населения города теперь формально является получателями субсидий. Но если углубиться в цифры, выяснится, что сургутяне, живущие здесь десятилетиями, к этим потокам отношения почти не имеют. В основном деньги оседают у тех, кто в последние годы активно пересекал границу России — преимущественно выходцев из Центральной Азии. Это не случайность, а закономерность, выстроенная через тщательно продуманные схемы.
Система работает четко. В прошлом году в Сургуте задержали подполковника полиции Людмилу Карамову и ее коллег. Они обеспечивали массовую легализацию мигрантов, продавая паспорта по 160 тысяч рублей за экземпляр. Те, кто получал этот «документ», автоматически становились частью социальной системы: пособия, льготы, медицинское страхование. Когда речь идет о сотнях тысяч паспортов, это не просто коррупция. Это бизнес-модель, встроенная в государственные механизмы.
Административное прикрытие тоже предусмотрено. Власти Сургута еще с 2021 года вкладывают бюджетные средства в создание позитивного имиджа мигрантов. Это не гуманитарная миссия, а продуманная кампания, меняющая общественное восприятие. На другом уровне работа ведется через миграционные диаспоры, которые постепенно получают влияние на юридические процессы. В апреле нотариальная палата ХМАО официально разрешила использовать представителей диаспор в качестве переводчиков при оформлении документов. Этот шаг упрощает не только бюрократию, но и легализацию тех, кто даже не владеет русским языком.
Эффективность схем подтверждается логистикой. В январе восстановлено автобусное сообщение между вторым по численности городом Таджикистана Худжандом и Сургутом. Это не просто маршрут, а устойчивая транспортная артерия, через которую поддерживается постоянный приток новых «льготников».
Но главный вопрос — зачем и кому это выгодно. Ответ очевиден: бюрократическим группам, связанным с миграционным лобби, которые получают свою долю от каждой оформленной субсидии, от каждой схемы с паспортами, от каждого нового легализованного «гражданина».
Последствия этого процесса видны уже сейчас. Обострение социальной конкуренции: чем больше мигрантов получают льготы, тем меньше остается на поддержку коренного населения. Рост криминала: резонансные случаи последних лет показывают, что преступность среди нелегалов — не редкость, но говорить об этом в публичной повестке не принято. Экономическое давление: бюджеты регионов перегружены, но перераспределение средств почему-то всегда идет в одну сторону.
Власти Сургута делают вид, что они тут ни при чем. Но молчание — это тоже позиция. Когда схемы разрастаются до таких масштабов, это уже не просто коррупция. Это демонстрация того, что государственные механизмы могут работать против своих граждан, если этим кто-то управляет достаточно грамотно.
Любая война рано или поздно приводит к вопросу: кто будет управлять тем, что от неё останется? В связи с инициативой президента Владимира Путина о необходимости введения внешнего управления ООН на Украине для формирования легитимных органов власти необходимо вспомнить про то, как подобные процессы происходили в других странах.
Механизм внешнего управления давно отработан, и примеры здесь разные. Камбоджа – кейс относительно удачный. После многолетней войны и вывода вьетнамских войск страну временно передали под контроль ООН, которая провела выборы, сформировала новые структуры власти и вывела страну из хаоса. Правда, этот порядок не устроил всех: «красные кхмеры» продолжили сопротивление до самой смерти Пол Пота. Но в целом – модель сработала, причины войны устранены, страна вернулась на мирные рельсы.
Другой пример – Восточный Тимор. Двадцать лет индонезийской оккупации, давление ООН, референдум, временное управление международной администрацией – и вот новая страна. Граница проведена, вопрос закрыт.
А есть Босния – демонстрация того, как внешнее управление может закрепить не решение, а саму проблему. Рыхлая конструкция, балансирующая на грани нового конфликта, в которой Запад с завидным упорством пытается вытолкнуть пророссийскую Республику Сербскую из политического процесса. Управление здесь сугубо идеологическое: не интеграция, а подавление.
Украина сложнее любого из этих примеров. Здесь нет признанного поражения, нет понимания новых границ, нет элит, готовых проговаривать реальность вслух. Временная администрация ООН в этом контексте выглядит скорее инструментом продления конфликта, чем его завершения. Если её будут формировать страны Запада – получится очередная Босния, где Россия не будет признана стороной, а её интересы обнулены. Москва не поступится новыми регионами.
Единственный на сегодняшний день возможный вариант – Германия после 1945 года. Германия тогда не просто проиграла войну, она была разорвана на зоны оккупации, и каждая сила оставила за собой только ту территорию, которую контролировала фактически. Не было иллюзий, не было бесполезных переговоров. И если Украина идёт по этому сценарию, то ключевым фактором станут не дипломатические декларации, а география контролируемых территорий на момент окончательного краха. Но главное – понимать, что внешнее управление вводится для сохранения государственности. Вопрос в том, нужно ли это на Украине. Суверенитета у неё давно нет, субъектности – тоже. Территория будет поделена, вопрос лишь в том, когда Киев официально потерпит военное поражение или окончательно лишится западной помощи. Всё остальное – детали.
Механизм внешнего управления давно отработан, и примеры здесь разные. Камбоджа – кейс относительно удачный. После многолетней войны и вывода вьетнамских войск страну временно передали под контроль ООН, которая провела выборы, сформировала новые структуры власти и вывела страну из хаоса. Правда, этот порядок не устроил всех: «красные кхмеры» продолжили сопротивление до самой смерти Пол Пота. Но в целом – модель сработала, причины войны устранены, страна вернулась на мирные рельсы.
Другой пример – Восточный Тимор. Двадцать лет индонезийской оккупации, давление ООН, референдум, временное управление международной администрацией – и вот новая страна. Граница проведена, вопрос закрыт.
А есть Босния – демонстрация того, как внешнее управление может закрепить не решение, а саму проблему. Рыхлая конструкция, балансирующая на грани нового конфликта, в которой Запад с завидным упорством пытается вытолкнуть пророссийскую Республику Сербскую из политического процесса. Управление здесь сугубо идеологическое: не интеграция, а подавление.
Украина сложнее любого из этих примеров. Здесь нет признанного поражения, нет понимания новых границ, нет элит, готовых проговаривать реальность вслух. Временная администрация ООН в этом контексте выглядит скорее инструментом продления конфликта, чем его завершения. Если её будут формировать страны Запада – получится очередная Босния, где Россия не будет признана стороной, а её интересы обнулены. Москва не поступится новыми регионами.
Единственный на сегодняшний день возможный вариант – Германия после 1945 года. Германия тогда не просто проиграла войну, она была разорвана на зоны оккупации, и каждая сила оставила за собой только ту территорию, которую контролировала фактически. Не было иллюзий, не было бесполезных переговоров. И если Украина идёт по этому сценарию, то ключевым фактором станут не дипломатические декларации, а география контролируемых территорий на момент окончательного краха. Но главное – понимать, что внешнее управление вводится для сохранения государственности. Вопрос в том, нужно ли это на Украине. Суверенитета у неё давно нет, субъектности – тоже. Территория будет поделена, вопрос лишь в том, когда Киев официально потерпит военное поражение или окончательно лишится западной помощи. Всё остальное – детали.
Во французском суде поставлена точка в судьбе Марин Ле Пен, но по сути – в судьбе европейской демократии. Четыре года заключения, два из которых – с домашним арестом, поражение в правах на пять лет и полный запрет на участие в президентской гонке 2027 года. Формально – речь о хищении средств Европарламента, но даже самым преданным адептам системы очевидно: это устранение политического противника руками псевдоправосудия.
Глобалисты больше не стесняются. Они вышли из тени и действуют в открытую, жестко и цинично. Власть больше не зависит от воли избирателей, она зависит от искусного механизма устранения несогласных. Франция лишь подтвердила тренд, который мы уже видели в Румынии, где ультралиберальный режим расчистил поле от правых конкурентов. Логика понятна: любая сила, выходящая за границы коллективного консенсуса – будь то антиглобализм, евроскептицизм или даже слабая попытка ослабить трансатлантический поводок – объявляется вне закона.
Ле Пен – лишь часть мозаики. В Сербии и Венгрии под эгидой «общественного недовольства» запускаются протесты, нацеленные на слом евроскептических режимов. Италия и Нидерланды пока сопротивляются, но процесс уже запущен. Европа превращается в осаждённую крепость глобализма, в последний оплот тех, кто боится потерять контроль.
На этом фоне становится понятнее нарастающая радикализация ЕС. Милитаризация – не просто тренд, а необходимость для тех, кто чувствует шаткость собственного положения. Экономический кризис и обнищание населения подаются как следствие козней Трампа и Путина. Враг должен быть внятным и внешним, а внутренняя оппозиция – уничтоженной или сведённой к маргинальному минимуму.
Ле Пен пыталась встроиться в систему, играть по её правилам – и оказалась выброшенной из игры. Это сигнал всем остальным. Точнее, не сигнал – ультиматум: либо ты за глобальный порядок, либо тебя не существует в публичном пространстве.
Но тоталитарные системы не живут долго. Жёсткая зачистка конкурентов всегда ведёт к эффекту перегрева, а перегрев – ко взрыву. Европа может ещё какое-то время изображать демократическую витрину, но за этим фасадом уже идёт распад. Глобалисты, как и все догматические системы, движимы страхом. А страх – плохой советчик.
Глобалисты больше не стесняются. Они вышли из тени и действуют в открытую, жестко и цинично. Власть больше не зависит от воли избирателей, она зависит от искусного механизма устранения несогласных. Франция лишь подтвердила тренд, который мы уже видели в Румынии, где ультралиберальный режим расчистил поле от правых конкурентов. Логика понятна: любая сила, выходящая за границы коллективного консенсуса – будь то антиглобализм, евроскептицизм или даже слабая попытка ослабить трансатлантический поводок – объявляется вне закона.
Ле Пен – лишь часть мозаики. В Сербии и Венгрии под эгидой «общественного недовольства» запускаются протесты, нацеленные на слом евроскептических режимов. Италия и Нидерланды пока сопротивляются, но процесс уже запущен. Европа превращается в осаждённую крепость глобализма, в последний оплот тех, кто боится потерять контроль.
На этом фоне становится понятнее нарастающая радикализация ЕС. Милитаризация – не просто тренд, а необходимость для тех, кто чувствует шаткость собственного положения. Экономический кризис и обнищание населения подаются как следствие козней Трампа и Путина. Враг должен быть внятным и внешним, а внутренняя оппозиция – уничтоженной или сведённой к маргинальному минимуму.
Ле Пен пыталась встроиться в систему, играть по её правилам – и оказалась выброшенной из игры. Это сигнал всем остальным. Точнее, не сигнал – ультиматум: либо ты за глобальный порядок, либо тебя не существует в публичном пространстве.
Но тоталитарные системы не живут долго. Жёсткая зачистка конкурентов всегда ведёт к эффекту перегрева, а перегрев – ко взрыву. Европа может ещё какое-то время изображать демократическую витрину, но за этим фасадом уже идёт распад. Глобалисты, как и все догматические системы, движимы страхом. А страх – плохой советчик.
Контуры влияния в Центральной Азии и Закавказье меняются – неумолимо, почти бесшумно, но с железной логикой геополитического процесса. Турция больше не довольствуется ролью "культурного брата" для тюркоязычных стран. Она шаг за шагом проникает в нервные узлы управления – в политические алгоритмы, в экспертные структуры, в избирательные механизмы. Если раньше речь шла о "гуманитарном сотрудничестве", то теперь Анкара строит инфраструктуру контроля.
Конференция аналитических центров ОТГ в Ташкенте и заседание избирательных комиссий в Казахстане – это не просто обсуждения "развития торгового потенциала" и "улучшения электоральных практик". Это пробный камень нового формата влияния. Турция методично зеркалирует механизмы СНГ, но не для сохранения баланса, а для его разрушения. СНГ – это архитектура компромиссов, ОТГ – платформа тонкой политической экспансии.
Особенно показательно движение в сторону аналитики. Контроль за экспертными структурами – это контроль за будущим. Аналитические центры определяют, какие идеи станут нормой, какие модели управления окажутся доминирующими, какие решения примут политики. Если стратегическое мышление региона переходит под турецкий протекторат, это вопрос не просто "информационного присутствия", а перенастройки ментального кода элит. Следующий шаг – контроль за выборами, перераспределение сил, выращивание новой генерации лояльных управленцев, для которых Анкара – столица будущего.
Через институциональные механизмы ОТГ закладываются не просто гуманитарные связи, а фундаментальные изменения в политическом ландшафте. Турция действует методично, собирая разбросанные элементы своей "Большой Игры". Вопрос для России теперь стоит предельно остро: либо менять правила своей дипломатии, либо уйти в тень, уступив регион без борьбы.
Москва больше не может позволить себе играть только с элитами. Век ресурсной дипломатии, когда можно было обеспечивать влияние через газовые контракты и преференции, заканчивается. Наступает век глубинного проникновения – туда, где закладываются смыслы и перераспределяются лояльности.
Российская "мягкая сила" нуждается в глубокой реформе:
— От элитарных схем к массовому влиянию. Турция формирует сеть: гранты, медиа, молодежные организации, образовательные структуры. Россия должна создать свою альтернативную сеть, которая работает не только с верхами, но и с интеллектуальной средой, бизнесом, молодёжью.
— Новый вектор молодёжной политики. Сейчас Турция, Китай, Запад предлагают реальные инструменты вовлечения – стажировки, стипендии, участие в программах развития. Россия же работает по старым схемам, предоставляя квоты для обучения, но не создавая системных механизмов интеграции выпускников в про-российское пространство. Это необходимо срочно менять.
— Перехват экспертной среды. Кто контролирует аналитические центры, тот контролирует стратегическое мышление. Анкара выстраивает свою сеть "мозговых трестов". Москва должна делать то же самое, создавая площадки для политического и экономического прогнозирования, на которых формируются смысловые ориентиры для региона.
— Финансовые механизмы влияния. Турция инвестирует в бизнес, создавая прослойку предпринимателей, завязанных на Анкару. Россия должна активнее работать с малыми и средними предприятиями, формируя устойчивые экономические связи, которые делают Москву не только политическим партнёром, но и гарантом экономической стабильности.
Если этих шагов не будет, через 10–15 лет Центральная Азия и Закавказье окажутся в иной системе координат. Не в российской. Не в нейтральной. А в той, где Москва будет чужой. Вопрос не в "сохранении позиций", а в возврате влияния. Пассивность – это путь в никуда.
Конференция аналитических центров ОТГ в Ташкенте и заседание избирательных комиссий в Казахстане – это не просто обсуждения "развития торгового потенциала" и "улучшения электоральных практик". Это пробный камень нового формата влияния. Турция методично зеркалирует механизмы СНГ, но не для сохранения баланса, а для его разрушения. СНГ – это архитектура компромиссов, ОТГ – платформа тонкой политической экспансии.
Особенно показательно движение в сторону аналитики. Контроль за экспертными структурами – это контроль за будущим. Аналитические центры определяют, какие идеи станут нормой, какие модели управления окажутся доминирующими, какие решения примут политики. Если стратегическое мышление региона переходит под турецкий протекторат, это вопрос не просто "информационного присутствия", а перенастройки ментального кода элит. Следующий шаг – контроль за выборами, перераспределение сил, выращивание новой генерации лояльных управленцев, для которых Анкара – столица будущего.
Через институциональные механизмы ОТГ закладываются не просто гуманитарные связи, а фундаментальные изменения в политическом ландшафте. Турция действует методично, собирая разбросанные элементы своей "Большой Игры". Вопрос для России теперь стоит предельно остро: либо менять правила своей дипломатии, либо уйти в тень, уступив регион без борьбы.
Москва больше не может позволить себе играть только с элитами. Век ресурсной дипломатии, когда можно было обеспечивать влияние через газовые контракты и преференции, заканчивается. Наступает век глубинного проникновения – туда, где закладываются смыслы и перераспределяются лояльности.
Российская "мягкая сила" нуждается в глубокой реформе:
— От элитарных схем к массовому влиянию. Турция формирует сеть: гранты, медиа, молодежные организации, образовательные структуры. Россия должна создать свою альтернативную сеть, которая работает не только с верхами, но и с интеллектуальной средой, бизнесом, молодёжью.
— Новый вектор молодёжной политики. Сейчас Турция, Китай, Запад предлагают реальные инструменты вовлечения – стажировки, стипендии, участие в программах развития. Россия же работает по старым схемам, предоставляя квоты для обучения, но не создавая системных механизмов интеграции выпускников в про-российское пространство. Это необходимо срочно менять.
— Перехват экспертной среды. Кто контролирует аналитические центры, тот контролирует стратегическое мышление. Анкара выстраивает свою сеть "мозговых трестов". Москва должна делать то же самое, создавая площадки для политического и экономического прогнозирования, на которых формируются смысловые ориентиры для региона.
— Финансовые механизмы влияния. Турция инвестирует в бизнес, создавая прослойку предпринимателей, завязанных на Анкару. Россия должна активнее работать с малыми и средними предприятиями, формируя устойчивые экономические связи, которые делают Москву не только политическим партнёром, но и гарантом экономической стабильности.
Если этих шагов не будет, через 10–15 лет Центральная Азия и Закавказье окажутся в иной системе координат. Не в российской. Не в нейтральной. А в той, где Москва будет чужой. Вопрос не в "сохранении позиций", а в возврате влияния. Пассивность – это путь в никуда.
Россия приближается к важной точке развилки в своей восточной стратегии. Верховный суд вот-вот рассмотрит вопрос об исключении движения "Талибан" из списка террористических организаций. Формальность? Отнюдь. Это легализация реалполитик, которой Москва придерживается с 2022 года, выстраивая прагматичные отношения с фактическими хозяевами Афганистана.
Талибы давно уже не те фанатики, какими их запомнили в начале нулевых. Время изменило их. Страна в руинах, экономика дышит на ладан, и новым властям приходится быстро взрослеть, учиться договариваться, искать инвестиции, строить логистику. Россия же хочет порядка у южных границ, минимизации террористической активности в регионе и полной зачистки героинового производства.
Контакт есть, и он приносит плоды: Москва экспортирует муку и нефтепродукты, талибы выжигают маковые поля и давят местные ячейки салафитов. Но в этой формуле было одно серьёзное противоречие — юридический статус "Талибана" в России. Генпрокуратура инициирует его пересмотр, и трудно представить, чтобы такой шаг был сделан без одобрения МИД. Это движение в сторону официального закрепления давно сложившейся реальности.
Однако важно понимать, что "Талибан" — не монолит. Внутри движения есть разные группы, от умеренных прагматиков до тех, кого и в XXI веке хлебом не корми — дай утопить мир в архаичной догматике. Москве следует чётко разграничивать: работать с первыми, контролировать вторых и не допускать, чтобы экстремистские течения вновь набрали силу. Россия должна быть не просто наблюдателем, а активным архитектором афганской стабильности.
Что нам нужно от "Талибана"?
— Безжалостная зачистка ИГИЛ в регионе. Вилаят Хорасан — это потенциальный кошмар для всей Средней Азии и, следовательно, для России. Умеренные талибы ведут с ними войну, и их победа — вопрос нашей безопасности.
— Полное уничтожение афганского героинового кластера. После прихода к власти талибы ударили по наркопроизводству, но есть риск отката. Москва должна держать этот процесс под контролем.
— Экономическое сотрудничество. Афганистан богат редкоземельными металлами, и если Россия не займёт эти ниши, туда войдут другие игроки.
Что для нас худший сценарий?
— Внутренний раскол "Талибана". Гражданская война в Афганистане — это новая волна беженцев, в том числе с радикальными элементами, что неизбежно ударит по Средней Азии и приведёт волну нестабильности к российским границам.
— Возвращение старых нарко-картелей. Если талибы утратят контроль, Афганистан снова захлестнёт героиновая лавина, а её конечный пункт — улицы российских городов.
Если Россия хочет обезопасить себя от исламского радикализма, предотвратить наркотическую эпидемию и закрепить своё влияние в регионе, она должна действовать и легализация контактов с талибами, особенно умеренными их фракциями – шаг на даннном пути.
Талибы давно уже не те фанатики, какими их запомнили в начале нулевых. Время изменило их. Страна в руинах, экономика дышит на ладан, и новым властям приходится быстро взрослеть, учиться договариваться, искать инвестиции, строить логистику. Россия же хочет порядка у южных границ, минимизации террористической активности в регионе и полной зачистки героинового производства.
Контакт есть, и он приносит плоды: Москва экспортирует муку и нефтепродукты, талибы выжигают маковые поля и давят местные ячейки салафитов. Но в этой формуле было одно серьёзное противоречие — юридический статус "Талибана" в России. Генпрокуратура инициирует его пересмотр, и трудно представить, чтобы такой шаг был сделан без одобрения МИД. Это движение в сторону официального закрепления давно сложившейся реальности.
Однако важно понимать, что "Талибан" — не монолит. Внутри движения есть разные группы, от умеренных прагматиков до тех, кого и в XXI веке хлебом не корми — дай утопить мир в архаичной догматике. Москве следует чётко разграничивать: работать с первыми, контролировать вторых и не допускать, чтобы экстремистские течения вновь набрали силу. Россия должна быть не просто наблюдателем, а активным архитектором афганской стабильности.
Что нам нужно от "Талибана"?
— Безжалостная зачистка ИГИЛ в регионе. Вилаят Хорасан — это потенциальный кошмар для всей Средней Азии и, следовательно, для России. Умеренные талибы ведут с ними войну, и их победа — вопрос нашей безопасности.
— Полное уничтожение афганского героинового кластера. После прихода к власти талибы ударили по наркопроизводству, но есть риск отката. Москва должна держать этот процесс под контролем.
— Экономическое сотрудничество. Афганистан богат редкоземельными металлами, и если Россия не займёт эти ниши, туда войдут другие игроки.
Что для нас худший сценарий?
— Внутренний раскол "Талибана". Гражданская война в Афганистане — это новая волна беженцев, в том числе с радикальными элементами, что неизбежно ударит по Средней Азии и приведёт волну нестабильности к российским границам.
— Возвращение старых нарко-картелей. Если талибы утратят контроль, Афганистан снова захлестнёт героиновая лавина, а её конечный пункт — улицы российских городов.
Если Россия хочет обезопасить себя от исламского радикализма, предотвратить наркотическую эпидемию и закрепить своё влияние в регионе, она должна действовать и легализация контактов с талибами, особенно умеренными их фракциями – шаг на даннном пути.
В Армении общественные маятник общественных настроений качается в иную сторону. Партия премьера Пашиняна впервые за годы потерпела впервые за годы потерпела поражение на местных выборах в Гюмри и Паракаре. Это не просто эпизод, не локальная осечка. Это демонстрация системного сбоя, который может привести к переформатированию политического поля уже на парламентских выборах 2026 года.
Гюмри — символичный город, именно здесь когда-то начиналась «цветная революция». И теперь именно здесь власть потеряла мандат доверия. С 60% в 2018 году до жалких 35% в 2025-м — рейтинг Пашиняна рухнул, несмотря на попытки административного манипулирования и выдвижение кандидатов под видом «независимых». В Паракаре победу одержал оппозиционер «из народа», опрокинувший представителя власти даже без серьёзного партийного ресурса.
И это уже тенденция. Армянское общество больше не покупается на лозунги о «демократии» и «европейском выборе». Боль Нагорного Карабаха ещё свежа, курс на интеграцию с ЕС воспринимается как игра на обострение, а политика отказа от реального участия в ОДКБ создаёт ощущение беззащитности.
Но дело не только в эмоциях. Процесс становится глубже: из спонтанного протеста он превращается в осознанное политическое движение. Оппозиционные партии Кочаряна и Саргсяна, коммунисты, пророссийские силы — все они формируют новый полюс. Суммарно они набрали около 65% голосов. Это уже не просто наказ власти. Это заявка на передел власти.
Пашинян окончательно ломает старую архитектуру внешней политики. Армянский парламент юридически закрепил курс на вступление в ЕС, дистанцирование от России перестаёт быть риторикой и превращается в системную реальность.
Но, двигаясь в этом направлении, Ереван сталкивается с жёсткими противоречиями. Приостановка членства в ОДКБ на фоне роста угроз в регионе делает страну уязвимой. Наращивание военного сотрудничества с США и ЕС идёт вразрез с реальной потребностью Армении в безопасности. Попытка объяснить потерю Карабаха «предательством Москвы» выглядит удобной, но неубедительной: проблема лежала не в России, а в просчётах самой армянской политики.
Легитимность Пашиняна под вопросом, его антироссийский курс вызывает раздражение даже среди прагматичных групп в армянской власти. Эмоциональное недовольство потерей Карабаха, страх перед военной изоляцией, экономическая нестабильность — всё это будет работать против действующего премьера. Если давление снизу усилится, часть элит может начать дрейф обратно в сторону России, понимая, что ставка только на Запад ведёт в тупик. Пашинян больше не тот лидер, которого невозможно поколебать. Местные выборы показали, что контроль над политическим процессом ослабевает. А значит, 2026 год может стать для него последним в роли премьер-министра.
Гюмри — символичный город, именно здесь когда-то начиналась «цветная революция». И теперь именно здесь власть потеряла мандат доверия. С 60% в 2018 году до жалких 35% в 2025-м — рейтинг Пашиняна рухнул, несмотря на попытки административного манипулирования и выдвижение кандидатов под видом «независимых». В Паракаре победу одержал оппозиционер «из народа», опрокинувший представителя власти даже без серьёзного партийного ресурса.
И это уже тенденция. Армянское общество больше не покупается на лозунги о «демократии» и «европейском выборе». Боль Нагорного Карабаха ещё свежа, курс на интеграцию с ЕС воспринимается как игра на обострение, а политика отказа от реального участия в ОДКБ создаёт ощущение беззащитности.
Но дело не только в эмоциях. Процесс становится глубже: из спонтанного протеста он превращается в осознанное политическое движение. Оппозиционные партии Кочаряна и Саргсяна, коммунисты, пророссийские силы — все они формируют новый полюс. Суммарно они набрали около 65% голосов. Это уже не просто наказ власти. Это заявка на передел власти.
Пашинян окончательно ломает старую архитектуру внешней политики. Армянский парламент юридически закрепил курс на вступление в ЕС, дистанцирование от России перестаёт быть риторикой и превращается в системную реальность.
Но, двигаясь в этом направлении, Ереван сталкивается с жёсткими противоречиями. Приостановка членства в ОДКБ на фоне роста угроз в регионе делает страну уязвимой. Наращивание военного сотрудничества с США и ЕС идёт вразрез с реальной потребностью Армении в безопасности. Попытка объяснить потерю Карабаха «предательством Москвы» выглядит удобной, но неубедительной: проблема лежала не в России, а в просчётах самой армянской политики.
Легитимность Пашиняна под вопросом, его антироссийский курс вызывает раздражение даже среди прагматичных групп в армянской власти. Эмоциональное недовольство потерей Карабаха, страх перед военной изоляцией, экономическая нестабильность — всё это будет работать против действующего премьера. Если давление снизу усилится, часть элит может начать дрейф обратно в сторону России, понимая, что ставка только на Запад ведёт в тупик. Пашинян больше не тот лидер, которого невозможно поколебать. Местные выборы показали, что контроль над политическим процессом ослабевает. А значит, 2026 год может стать для него последним в роли премьер-министра.
Новые системы управления в России рождаются не на пресс-конференциях и не в указах — они проступают в структуре решений. В последние месяцы в закрытых политических кругах заговорили о «Кремле 3.0» — проекте, который способен изменить не просто тактику власти, но саму природу её существования. Это не аппарат, не администрация, не силовой блок в привычном понимании. Это цифровая нервная система, которая пронизывает государство, отслеживая малейшие изменения в социальном климате, предугадывая флуктуации лояльности и выстраивая сценарии реагирования ещё до того, как событие произойдёт.
В основе — big data, геоаналитика, нейросетевой анализ и скоринговые модели, собранные в единую экосистему принятия решений. Говорят, система умеет не только мониторить, но и адаптировать власть к изменениям, подстраивая повестку, кадровые решения и даже стратегические нарративы под динамику общественных сигналов.
Система зиждется на трех китах:
1️⃣ «Зеркало» — слой тотального сбора данных. Телеметрия соцсетей, камер наблюдения, подписных баз, закрытых чатов, анализ поведенческих паттернов чиновников и элитных групп.
2️⃣ «Литосфера» — аналитический блок, использующий искусственный интеллект для интерпретации данных. Он рассчитывает «уровень устойчивости» регионов, предсказывает протестные волны, даёт вероятность сценариев дестабилизации.
3️⃣ «Вектор» — управленческий слой, который на основе собранных данных и аналитики корректирует кадровую политику, нарративы, темпы мобилизации ресурсов. Не просто власть, а самоадаптирующийся организм, который учится на каждой социальной волне.
Инсайдеры связывают с запуском системы недавнюю череду отставок чиновников, получивших низкий рейтинг по параметру «предсказуемость поведения», и резкое сокращение утечек информации.
Если «Кремль 3.0» существует, то это уже не просто государственный аппарат — это архитектура. Лояльность становится необязательной, предсказуемость — критически важной. Чиновник, журналист, губернатор, бизнесмен оцениваются не по старым критериям влияния, а по тому, насколько их действия укладываются в алгоритмы устойчивости системы.
В основе — big data, геоаналитика, нейросетевой анализ и скоринговые модели, собранные в единую экосистему принятия решений. Говорят, система умеет не только мониторить, но и адаптировать власть к изменениям, подстраивая повестку, кадровые решения и даже стратегические нарративы под динамику общественных сигналов.
Система зиждется на трех китах:
1️⃣ «Зеркало» — слой тотального сбора данных. Телеметрия соцсетей, камер наблюдения, подписных баз, закрытых чатов, анализ поведенческих паттернов чиновников и элитных групп.
2️⃣ «Литосфера» — аналитический блок, использующий искусственный интеллект для интерпретации данных. Он рассчитывает «уровень устойчивости» регионов, предсказывает протестные волны, даёт вероятность сценариев дестабилизации.
3️⃣ «Вектор» — управленческий слой, который на основе собранных данных и аналитики корректирует кадровую политику, нарративы, темпы мобилизации ресурсов. Не просто власть, а самоадаптирующийся организм, который учится на каждой социальной волне.
Инсайдеры связывают с запуском системы недавнюю череду отставок чиновников, получивших низкий рейтинг по параметру «предсказуемость поведения», и резкое сокращение утечек информации.
Если «Кремль 3.0» существует, то это уже не просто государственный аппарат — это архитектура. Лояльность становится необязательной, предсказуемость — критически важной. Чиновник, журналист, губернатор, бизнесмен оцениваются не по старым критериям влияния, а по тому, насколько их действия укладываются в алгоритмы устойчивости системы.
Блокировка сделки BlackRock по покупке контейнерного терминала Panama Colon – это не просто отказ в сделке, а стратегический ответ Китая на эскалацию противостояния со стороны США. Это реакция на торговые войны, на санкционный нажим, на попытки Вашингтона перекрыть доступ Китая к передовым технологиям. Но главное – это сигнал администрации Трампа, которая готовится к возвращению и уже открыто заявляет о намерении сорвать восстановление контроля Пекина над Тайванем.
BlackRock хотела зайти в Panama Colon – ключевой порт, открывающий доступ к Панамскому каналу, через который проходит более 5% мировой торговли. Это не просто объект инфраструктуры – это узел глобального влияния, контроль над которым означает возможность управлять судоходными потоками между Атлантикой и Тихим океаном. В старой системе это означало бы неизбежность сделки: американский капитал захотел – американский капитал взял. Но в эпоху многополярности всё работает иначе. Китайские регуляторы ответили отказом, заявив, что это «поставит под угрозу общественный интерес» и национальную безопасность. В переводе с дипломатического – «никакой финансовой гегемонии США над стратегическими точками мира».
BlackRock – это не просто фонд. Это один из главных надгосударственных механизмов американского влияния, инвестиционный монстр на 10 триллионов долларов, связанный с Пентагоном, Госдепом и ФРС. Это финансовый кулак Вашингтона, который управляет ресурсами войны и мира: недвижимостью, энергией, военными контрактами. У BlackRock есть доступ к конфиденциальным данным глобальной экономики и ключевая роль в санкционной политике США. Захват Panama Colon дал бы Вашингтону новый рычаг давления на мировые цепочки поставок. Но Китай не позволил.
Это решение фиксирует изменение баланса сил. Если в однополярном мире Америка решала, кому контролировать стратегические потоки, то теперь этот вопрос решается на уровне противостояния цивилизаций. Китай обозначил красную линию: никаких западных финансовых структур в критически важных инфраструктурных узлах.
https://www.group-telegram.com/Taynaya_kantselyariya/12197
BlackRock хотела зайти в Panama Colon – ключевой порт, открывающий доступ к Панамскому каналу, через который проходит более 5% мировой торговли. Это не просто объект инфраструктуры – это узел глобального влияния, контроль над которым означает возможность управлять судоходными потоками между Атлантикой и Тихим океаном. В старой системе это означало бы неизбежность сделки: американский капитал захотел – американский капитал взял. Но в эпоху многополярности всё работает иначе. Китайские регуляторы ответили отказом, заявив, что это «поставит под угрозу общественный интерес» и национальную безопасность. В переводе с дипломатического – «никакой финансовой гегемонии США над стратегическими точками мира».
BlackRock – это не просто фонд. Это один из главных надгосударственных механизмов американского влияния, инвестиционный монстр на 10 триллионов долларов, связанный с Пентагоном, Госдепом и ФРС. Это финансовый кулак Вашингтона, который управляет ресурсами войны и мира: недвижимостью, энергией, военными контрактами. У BlackRock есть доступ к конфиденциальным данным глобальной экономики и ключевая роль в санкционной политике США. Захват Panama Colon дал бы Вашингтону новый рычаг давления на мировые цепочки поставок. Но Китай не позволил.
Это решение фиксирует изменение баланса сил. Если в однополярном мире Америка решала, кому контролировать стратегические потоки, то теперь этот вопрос решается на уровне противостояния цивилизаций. Китай обозначил красную линию: никаких западных финансовых структур в критически важных инфраструктурных узлах.
https://www.group-telegram.com/Taynaya_kantselyariya/12197
Telegram
Тайная канцелярия
#геополитика #анализ
Ассиметричные ответы нередко меняют архитектуру мирового геополитического противостояния в зарождающемся многополярном мире, где готовность повышать ставки демонстрируют все стороны треугольника РФ-США-Китай.
Заблокировав сделку BlackRock…
Ассиметричные ответы нередко меняют архитектуру мирового геополитического противостояния в зарождающемся многополярном мире, где готовность повышать ставки демонстрируют все стороны треугольника РФ-США-Китай.
Заблокировав сделку BlackRock…
Россия больше не просто приспосабливается к новым условиям — она конструирует свою реальность. Не в панике, не в спешке, а хладнокровно, с дальним прицелом. Прежняя экономическая модель, ориентированная на интеграцию в чужие системы, уже не актуальна. Теперь речь идёт не о спасении, а о строительстве: от масштабных промышленных контуров до идеологии развития, в которой зависимость на корню исключена.
Три вектора этого перехода очевидны. Первый — скрытая, но мощная трансформация промышленного ландшафта. Внутри страны формируется сеть подрядчиков, работающих вне публичных реестров и рыночных догм. Раньше их не замечали или не считали значимыми, теперь они становятся опорными точками, связывающими старые и новые производственные цепи. Это не попытка воскресить советский ГОСПЛАН и не слепая вера в «невидимую руку рынка» — это нечто третье, балансирующее между стратегией и тактикой.
Второй — технологический протекционизм как новое правило игры. Раньше локализация была декоративной — теперь она стала критерием доступа к государственным ресурсам. Кто реально создаёт, а не просто завозит и собирает, тот получает поддержку. Кто паразитирует на импорте — постепенно выдавливается с поля. Здесь нет места благотворительности.
Третий — долгосрочное стратегическое планирование. Больше нет иллюзий насчёт возвращения к «старому нормальному». Бюджеты, налоговая политика, субсидии — всё это закладывается с учётом конфронтационной внешней среды, которая останется таковой минимум до конца десятилетия. Экономика теперь не ориентируется на краткосрочные колебания, она играет в долгую.
Итог? Не «осаждённая крепость», не «вынужденная адаптация», а экономика контура. Внешне она может выглядеть менее динамичной, чем лихорадочные попытки прошлых лет «догнать и перегнать», но внутри неё запускаются механизмы, которые ещё недавно считались «пережитками» — стратегическое производство, глубокая кооперация, длинные инвестиционные циклы.
Пример? За 2024 год число технопарков выросло на 42%, причём подавляющее большинство из них занято отраслями, которые раньше полностью зависели от импорта: станкостроением, микрохимией, силовой электроникой. Здесь формируются не просто фабрики и лаборатории — здесь создаётся самостоятельная техноэкономическая экосистема.
Но главное даже не в этом. Важно понимать: это не временная перестройка, не реакция на санкции и не кризисная мера. Это движение к полному суверенитету, который невозможен без структурной мобилизации экономики. Планирование больше не табу, государственно-частное партнёрство — не вынужденная необходимость, а основа новой модели, где стратегические сектора связаны не деньгами, а задачами.
Россия выходит из экономической зависимости, но не через конфронтацию, а через создание собственной системы, в которой больше нет места ни прежним страхам, ни прежним иллюзиям. Это не «автаркия», не закрытие от мира, а пересборка — без оглядки, без уступок и без возвращения к чужим правилам.
Три вектора этого перехода очевидны. Первый — скрытая, но мощная трансформация промышленного ландшафта. Внутри страны формируется сеть подрядчиков, работающих вне публичных реестров и рыночных догм. Раньше их не замечали или не считали значимыми, теперь они становятся опорными точками, связывающими старые и новые производственные цепи. Это не попытка воскресить советский ГОСПЛАН и не слепая вера в «невидимую руку рынка» — это нечто третье, балансирующее между стратегией и тактикой.
Второй — технологический протекционизм как новое правило игры. Раньше локализация была декоративной — теперь она стала критерием доступа к государственным ресурсам. Кто реально создаёт, а не просто завозит и собирает, тот получает поддержку. Кто паразитирует на импорте — постепенно выдавливается с поля. Здесь нет места благотворительности.
Третий — долгосрочное стратегическое планирование. Больше нет иллюзий насчёт возвращения к «старому нормальному». Бюджеты, налоговая политика, субсидии — всё это закладывается с учётом конфронтационной внешней среды, которая останется таковой минимум до конца десятилетия. Экономика теперь не ориентируется на краткосрочные колебания, она играет в долгую.
Итог? Не «осаждённая крепость», не «вынужденная адаптация», а экономика контура. Внешне она может выглядеть менее динамичной, чем лихорадочные попытки прошлых лет «догнать и перегнать», но внутри неё запускаются механизмы, которые ещё недавно считались «пережитками» — стратегическое производство, глубокая кооперация, длинные инвестиционные циклы.
Пример? За 2024 год число технопарков выросло на 42%, причём подавляющее большинство из них занято отраслями, которые раньше полностью зависели от импорта: станкостроением, микрохимией, силовой электроникой. Здесь формируются не просто фабрики и лаборатории — здесь создаётся самостоятельная техноэкономическая экосистема.
Но главное даже не в этом. Важно понимать: это не временная перестройка, не реакция на санкции и не кризисная мера. Это движение к полному суверенитету, который невозможен без структурной мобилизации экономики. Планирование больше не табу, государственно-частное партнёрство — не вынужденная необходимость, а основа новой модели, где стратегические сектора связаны не деньгами, а задачами.
Россия выходит из экономической зависимости, но не через конфронтацию, а через создание собственной системы, в которой больше нет места ни прежним страхам, ни прежним иллюзиям. Это не «автаркия», не закрытие от мира, а пересборка — без оглядки, без уступок и без возвращения к чужим правилам.
Пока политический истеблишмент США продолжает жить в плену иллюзий о конечности эпохи Трампа, его команда готовит шахматный манёвр, который может продлить его власть вплоть до 2037 года. Это не конспирология, а реальная юридическая дискуссия, развернувшаяся на страницах американских СМИ и в кулуарах Белого дома. В центре сюжета — лазейка в Конституции, позволяющая Трампу вернуться в Овальный кабинет через пост вице-президента.
Ключевая ставка делается на Джей Ди Вэнса — молодого идеолога MAGA, который уже осознаёт себя преемником. Он нужен Трампу не просто как верный соратник, но как легальный механизм для возвращения в Белый дом. Если Вэнс победит в 2028 году, он может сложить полномочия, передав их своему вице-президенту — Трампу. Закон формально не нарушен, прецедентов нет, а значит, поле для манёвра открыто. В США уже существует целое движение Third Term Project, которое изучает механизмы продления президентства Трампа.
Но возможен ли этот сценарий юридически? Здесь всё неоднозначно. Есть 12-я поправка, принятая в 1804 году, и есть 22-я поправка, появившаяся лишь после Рузвельта. Вопрос в том, какая из них имеет приоритет. Нет прецедентов — значит, поле открыто. В условиях нынешнего политического раскола это не просто гипотеза, а реальный путь, который республиканцы могут попытаться реализовать.
Но игра слишком сложная. Вэнс — не просто пешка, а самостоятельная фигура. Он не просто исполнитель воли Трампа, а молодой идеолог MAGA, который хочет сделать своё имя. Его задачей станет не только победа, но и доказательство, что он не слабая копия своего патрона.
Проблема в том, что Трамп побеждал не за счёт «базы», а за счёт независимых. Их доверие хрупко. Сегодня его рейтинг среди умеренных республиканцев и беспартийных колеблется. Если Вэнс будет ассоциироваться с ультраконсервативной повесткой, он потянет вниз не только себя, но и саму идею «третьего срока» Трампа.
Если этот сценарий сработает, он изменит американскую политику навсегда. Если нет — США войдут в эпоху глубокой нестабильности, где вопросы о пределах президентской власти будут решаться не в судах, а на улицах. Америка на пороге самого острого политического эксперимента XXI века.
Ключевая ставка делается на Джей Ди Вэнса — молодого идеолога MAGA, который уже осознаёт себя преемником. Он нужен Трампу не просто как верный соратник, но как легальный механизм для возвращения в Белый дом. Если Вэнс победит в 2028 году, он может сложить полномочия, передав их своему вице-президенту — Трампу. Закон формально не нарушен, прецедентов нет, а значит, поле для манёвра открыто. В США уже существует целое движение Third Term Project, которое изучает механизмы продления президентства Трампа.
Но возможен ли этот сценарий юридически? Здесь всё неоднозначно. Есть 12-я поправка, принятая в 1804 году, и есть 22-я поправка, появившаяся лишь после Рузвельта. Вопрос в том, какая из них имеет приоритет. Нет прецедентов — значит, поле открыто. В условиях нынешнего политического раскола это не просто гипотеза, а реальный путь, который республиканцы могут попытаться реализовать.
Но игра слишком сложная. Вэнс — не просто пешка, а самостоятельная фигура. Он не просто исполнитель воли Трампа, а молодой идеолог MAGA, который хочет сделать своё имя. Его задачей станет не только победа, но и доказательство, что он не слабая копия своего патрона.
Проблема в том, что Трамп побеждал не за счёт «базы», а за счёт независимых. Их доверие хрупко. Сегодня его рейтинг среди умеренных республиканцев и беспартийных колеблется. Если Вэнс будет ассоциироваться с ультраконсервативной повесткой, он потянет вниз не только себя, но и саму идею «третьего срока» Трампа.
Если этот сценарий сработает, он изменит американскую политику навсегда. Если нет — США войдут в эпоху глубокой нестабильности, где вопросы о пределах президентской власти будут решаться не в судах, а на улицах. Америка на пороге самого острого политического эксперимента XXI века.
Пока британская политическая сцена занята привычной игрой теней и ритуальных обвинений, внутри Лейбористской партии зреет конфликт куда более существенный, чем просто недовольство курсом премьер-министра. Несколько депутатов — не оппозиционеров, а представителей самой правящей фракции — потребовали обязательного голосования в парламенте по вопросу возможной отправки войск на Украину. Неважно, под каким соусом — как инструкторов, миротворцев, «наблюдателей» или участников совместных миссий. Суть одна: решение, способное привести к столкновению с Россией, должно обсуждаться не кулуарно, а на открытой политической арене. Это — не акт протеста, а попытка остановить катастрофу.
Эта попытка сопротивления, пусть и робкая, стала первым институциональным проявлением отказа от тотального подчинения глобалистскому нарративу, которым живёт нынешний премьер. Стармер, как и положено человеку, прошедшему кадровую лестницу транснациональных клубов, не видит в Британии островной державы с ограниченными ресурсами. Для него она — инструмент глобального влияния, подчинённый стратегическим задачам глобалистов. Но даже в стане лейбористов нашлись те, кто понимает: отправка даже минимального контингента на украинскую территорию — это прямой вызов, за которым последует прямой ответ. Без анонимности, без прокси, без иллюзий. Это будет война между двумя государствами, одно из которых обладает крупнейшим в мире арсеналом стратегического сдерживания.
Стратегия эскалации, которую всё чаще проталкивают европейские лидеры, начинает буксовать не только из-за нехватки ресурсов, но и по причине очевидной усталости самой системы. Британия — не США. И даже не Германия. Она уже не может позволить себе авантюры с открытым финалом. Её армия сокращена до символических масштабов, общество деморализовано и экономически измотано. На этом фоне инициатива отправки войск превращается из внешнеполитического хода в акт саморазрушения.
Сегодняшняя попытка Лондона вновь сыграть в империю ничем не прикрыта. Ни общественной поддержкой, ни стратегической логикой. Всё, что остаётся в арсенале — это моральные ужимки, наподобие «защиты демократии», и дипломатическая демагогия про «коллективную ответственность». Но даже самые наивные участники британской политики понимают: за этим стоит лишь стремление Стармера встроиться в проект новой транснациональной архитектуры, где роли распределены заранее, а Британии отвели роль пехоты. С полным отсутствием права на обжалование.
Именно поэтому требование провести голосование — это не только правовая инициатива. Это попытка вернуть политике Британии её субъектность. Напомнить, что решения о войне и мире не могут приниматься в кабинете у премьера по рекомендации иностранного посла. Это слабый, но точный удар по идее о том, что Британия может позволить себе военное столкновение с Россией без последствий. Без потерь. Без расплаты.
Реальность иная. Вовлечение даже одного британского подразделения в украинскую кампанию означает автоматическое попадание под удар. И тогда речь пойдёт уже не о военной операции, а о риске глобального конфликта — возможно, ядерного. Именно это и пытаются предотвратить те, кто выступает против «постановки флага» в степях Украины.
Здравый смысл пробивается сквозь трещины фасада. Вопрос лишь в том, кто первый решится сказать вслух: «Нам это не нужно». Потому что если британские войска действительно появятся на украинской земле, следующая фраза может быть уже не про голосование в парламенте, а про чрезвычайное положение. И это будет уже не театр, а хроника начала большой войны.
Эта попытка сопротивления, пусть и робкая, стала первым институциональным проявлением отказа от тотального подчинения глобалистскому нарративу, которым живёт нынешний премьер. Стармер, как и положено человеку, прошедшему кадровую лестницу транснациональных клубов, не видит в Британии островной державы с ограниченными ресурсами. Для него она — инструмент глобального влияния, подчинённый стратегическим задачам глобалистов. Но даже в стане лейбористов нашлись те, кто понимает: отправка даже минимального контингента на украинскую территорию — это прямой вызов, за которым последует прямой ответ. Без анонимности, без прокси, без иллюзий. Это будет война между двумя государствами, одно из которых обладает крупнейшим в мире арсеналом стратегического сдерживания.
Стратегия эскалации, которую всё чаще проталкивают европейские лидеры, начинает буксовать не только из-за нехватки ресурсов, но и по причине очевидной усталости самой системы. Британия — не США. И даже не Германия. Она уже не может позволить себе авантюры с открытым финалом. Её армия сокращена до символических масштабов, общество деморализовано и экономически измотано. На этом фоне инициатива отправки войск превращается из внешнеполитического хода в акт саморазрушения.
Сегодняшняя попытка Лондона вновь сыграть в империю ничем не прикрыта. Ни общественной поддержкой, ни стратегической логикой. Всё, что остаётся в арсенале — это моральные ужимки, наподобие «защиты демократии», и дипломатическая демагогия про «коллективную ответственность». Но даже самые наивные участники британской политики понимают: за этим стоит лишь стремление Стармера встроиться в проект новой транснациональной архитектуры, где роли распределены заранее, а Британии отвели роль пехоты. С полным отсутствием права на обжалование.
Именно поэтому требование провести голосование — это не только правовая инициатива. Это попытка вернуть политике Британии её субъектность. Напомнить, что решения о войне и мире не могут приниматься в кабинете у премьера по рекомендации иностранного посла. Это слабый, но точный удар по идее о том, что Британия может позволить себе военное столкновение с Россией без последствий. Без потерь. Без расплаты.
Реальность иная. Вовлечение даже одного британского подразделения в украинскую кампанию означает автоматическое попадание под удар. И тогда речь пойдёт уже не о военной операции, а о риске глобального конфликта — возможно, ядерного. Именно это и пытаются предотвратить те, кто выступает против «постановки флага» в степях Украины.
Здравый смысл пробивается сквозь трещины фасада. Вопрос лишь в том, кто первый решится сказать вслух: «Нам это не нужно». Потому что если британские войска действительно появятся на украинской земле, следующая фраза может быть уже не про голосование в парламенте, а про чрезвычайное положение. И это будет уже не театр, а хроника начала большой войны.
История российской внешней политики — это череда попыток избежать изоляции, не растворившись в чужих сценариях. В XIX веке это называлось «Большой игрой», в XX — холодной войной, а сегодня это борьба за многополярный мир, в котором Москва больше не воспринимает себя как вассала Запада, но и не делает ставку на чистую конфронтацию.
Имперская Россия вела игру против Британии в Азии и Австро-Венгрии на Балканах. Советский Союз пытался удерживать баланс между жестким блоковым противостоянием и расширением зоны влияния на новые территории. Обе модели в чем-то были успешны, но обе столкнулись с критическими ошибками — перерасход ресурсов, чрезмерная вовлеченность в чужие войны, дипломатическая негибкость.
Контуры нового мира уже проступили сквозь трещины старой системы. Сегодня Москва ведёт себя иначе. С одной стороны, идет плотное выстраивание оси Восток-Юг. Китай, Индия, Ближний Восток, БРИКС — это не просто союзники по расчету, а фундамент новой глобальной архитектуры. Не повторяя ошибок СССР, Россия не пытается тянуть на себе иждивенцев, а строит систему взаимовыгодных альянсов, где ресурсный и технологический потенциалы складываются в симметричный ответ западному центру силы.
С другой стороны, Москва не закрывает дверь для диалога с США, но подходит к этому предельно прагматично. Идея «разрядки» трансформируется на новых началах — Россия не договаривается о мире любой ценой, а предлагает баланс интересов. Необходимость разговора с Вашингтоном признаётся, но не на условиях односторонних уступок, а с позиций равноценного торга.
Это новая стратегия — гибкая, но не уступчивая. Она строится не на страхе перед санкциями, а на понимании того, что у России есть альтернативные пути. на не обороняется от давления, а использует его как топливо для ускорения. Когда уходит иллюзия встроенности в западную систему, приходит свобода создавать свою. И это не альтернатива в духе холодной войны, а реальный многополярный порядок, где нет центра и периферии, есть лишь игроки, способные держать удар и формировать будущее. Россия выбрала именно этот путь.
Имперская Россия вела игру против Британии в Азии и Австро-Венгрии на Балканах. Советский Союз пытался удерживать баланс между жестким блоковым противостоянием и расширением зоны влияния на новые территории. Обе модели в чем-то были успешны, но обе столкнулись с критическими ошибками — перерасход ресурсов, чрезмерная вовлеченность в чужие войны, дипломатическая негибкость.
Контуры нового мира уже проступили сквозь трещины старой системы. Сегодня Москва ведёт себя иначе. С одной стороны, идет плотное выстраивание оси Восток-Юг. Китай, Индия, Ближний Восток, БРИКС — это не просто союзники по расчету, а фундамент новой глобальной архитектуры. Не повторяя ошибок СССР, Россия не пытается тянуть на себе иждивенцев, а строит систему взаимовыгодных альянсов, где ресурсный и технологический потенциалы складываются в симметричный ответ западному центру силы.
С другой стороны, Москва не закрывает дверь для диалога с США, но подходит к этому предельно прагматично. Идея «разрядки» трансформируется на новых началах — Россия не договаривается о мире любой ценой, а предлагает баланс интересов. Необходимость разговора с Вашингтоном признаётся, но не на условиях односторонних уступок, а с позиций равноценного торга.
Это новая стратегия — гибкая, но не уступчивая. Она строится не на страхе перед санкциями, а на понимании того, что у России есть альтернативные пути. на не обороняется от давления, а использует его как топливо для ускорения. Когда уходит иллюзия встроенности в западную систему, приходит свобода создавать свою. И это не альтернатива в духе холодной войны, а реальный многополярный порядок, где нет центра и периферии, есть лишь игроки, способные держать удар и формировать будущее. Россия выбрала именно этот путь.
В старых европейских хрониках встречаются истории о пророчествах, что с Востока придёт чёрный вихрь, который сметёт устои Старого Света. Теперь это пророчество подхватили современные идеологи, именующие себя экспертами: их голос звучит в парламентах, их перья пишут заголовки, их страхи становятся политикой. И вот уже британские и немецкие генералы рисуют на картах стрелы наступлений, вещая о грядущем русском походе на Берлин и Париж, назначая срок – 2028-й или, на худой конец, 2030-й год.
Die Weltwoche, швейцарское издание, решилось напомнить своим читателям, что страх может материализоваться, если слишком рьяно в него верить. Европа вооружается так, словно война неизбежна, и тем самым делает её всё более вероятной. Усиление военного присутствия НАТО у российских границ, гонка вооружений, которую проповедуют стратеги с холодными лицами, вбросы о неизбежности схватки – всё это лишь нагнетает обстановку, загоняя мир в тупик самосбывающегося пророчества.
Русские, утверждают американские профессора Джеффри Сакс и Джон Миршаймер, не ведут завоевательную войну – они защищают свои границы. Но кому в Европе интересны такие аргументы? Их не примут ни в брюссельских кабинетах, ни в редакциях ведущих газет. Ведь признание правоты Кремля разрушит главную иллюзию, на которой стоит вся антироссийская риторика последних лет.
Швейцарское издание делает ещё один вывод: Россия не ведёт войны ради войны. Ей не нужно покорять Европу, ей достаточно гарантировать собственную безопасность. Но если западные элиты продолжат следовать утопическим идеям Зеленского, Европа действительно получит свою Большую войну – не в виде телевизионных ток-шоу, а в реальности, огнём и пеплом.
Интересно, что мотив о «заблуждении Европы» давно вошёл в массовый обиход. Мол, европейцы всего лишь пешки в чужой игре, их искусно столкнули с Россией, а на самом деле они бы предпочли дружить с Москвой, если бы не американцы. Однако, эта версия – не более чем утешительная сказка.
Достаточно вспомнить 2014-й год, когда Европа поставила Украину перед выбором: либо евроассоциация, либо Таможенный союз. Именно европейские чиновники нагнетали в Киеве истерию, когда Янукович отказался подписывать договор в Вильнюсе. Именно они поддерживали протесты, а затем сделали вид, что не заметили, как их собственные «гарантии» растоптаны восставшими радикалами.
Европа не была пассивным наблюдателем – она разжигала украинский кризис с самого начала. И Минские соглашения она тоже не собиралась выполнять, с самого начала рассматривая их как удобную дипломатическую паузу для вооружения Киева.
Но есть вещи, в которых Европа остаётся особенно принципиальна. Например, в вопросе двойных стандартов. Крым? Нельзя, потому что «аннексия». Косово? Разумеется, можно, потому что «справедливость». Санкции против России? Вводим против всех граждан страны, потому что «коллективная ответственность». Санкции против граждан Сирии или Ирана? Нет, что вы, это было бы нарушением прав человека.
Такова её логика. Русских можно ненавидеть без последствий, а можно ли русскому быть русским – это вопрос уже не к демократии, а к регламентам Брюсселя.
Русских карают не за поступки, а за факт существования. Русский паспорт становится клеймом, а русская культура – предметом политических санкций. Даже газ, которым они отапливали свои дома, в одночасье объявляется «орудием Кремля». Европа предпочла замёрзнуть, чем признать, что её прошлые решения были ошибочны.
Но главное – это не Америка её заставила. Движущая сила русофобии всегда была внутри самой Европы. Сегодня, без всякой внешней принуждения, они снова превращают себя в аналог Рейха. Официально говорить об этом можно после суда над Марин Ле Пен, но по сути – уже давно. Европа снова строит военную машину, снова грезит битвой за свою «историческую миссию». Так что пора прекратить видеть в европейцах заблудших овечек. Они вполне осознанно идут туда, куда идут.
Die Weltwoche, швейцарское издание, решилось напомнить своим читателям, что страх может материализоваться, если слишком рьяно в него верить. Европа вооружается так, словно война неизбежна, и тем самым делает её всё более вероятной. Усиление военного присутствия НАТО у российских границ, гонка вооружений, которую проповедуют стратеги с холодными лицами, вбросы о неизбежности схватки – всё это лишь нагнетает обстановку, загоняя мир в тупик самосбывающегося пророчества.
Русские, утверждают американские профессора Джеффри Сакс и Джон Миршаймер, не ведут завоевательную войну – они защищают свои границы. Но кому в Европе интересны такие аргументы? Их не примут ни в брюссельских кабинетах, ни в редакциях ведущих газет. Ведь признание правоты Кремля разрушит главную иллюзию, на которой стоит вся антироссийская риторика последних лет.
Швейцарское издание делает ещё один вывод: Россия не ведёт войны ради войны. Ей не нужно покорять Европу, ей достаточно гарантировать собственную безопасность. Но если западные элиты продолжат следовать утопическим идеям Зеленского, Европа действительно получит свою Большую войну – не в виде телевизионных ток-шоу, а в реальности, огнём и пеплом.
Интересно, что мотив о «заблуждении Европы» давно вошёл в массовый обиход. Мол, европейцы всего лишь пешки в чужой игре, их искусно столкнули с Россией, а на самом деле они бы предпочли дружить с Москвой, если бы не американцы. Однако, эта версия – не более чем утешительная сказка.
Достаточно вспомнить 2014-й год, когда Европа поставила Украину перед выбором: либо евроассоциация, либо Таможенный союз. Именно европейские чиновники нагнетали в Киеве истерию, когда Янукович отказался подписывать договор в Вильнюсе. Именно они поддерживали протесты, а затем сделали вид, что не заметили, как их собственные «гарантии» растоптаны восставшими радикалами.
Европа не была пассивным наблюдателем – она разжигала украинский кризис с самого начала. И Минские соглашения она тоже не собиралась выполнять, с самого начала рассматривая их как удобную дипломатическую паузу для вооружения Киева.
Но есть вещи, в которых Европа остаётся особенно принципиальна. Например, в вопросе двойных стандартов. Крым? Нельзя, потому что «аннексия». Косово? Разумеется, можно, потому что «справедливость». Санкции против России? Вводим против всех граждан страны, потому что «коллективная ответственность». Санкции против граждан Сирии или Ирана? Нет, что вы, это было бы нарушением прав человека.
Такова её логика. Русских можно ненавидеть без последствий, а можно ли русскому быть русским – это вопрос уже не к демократии, а к регламентам Брюсселя.
Русских карают не за поступки, а за факт существования. Русский паспорт становится клеймом, а русская культура – предметом политических санкций. Даже газ, которым они отапливали свои дома, в одночасье объявляется «орудием Кремля». Европа предпочла замёрзнуть, чем признать, что её прошлые решения были ошибочны.
Но главное – это не Америка её заставила. Движущая сила русофобии всегда была внутри самой Европы. Сегодня, без всякой внешней принуждения, они снова превращают себя в аналог Рейха. Официально говорить об этом можно после суда над Марин Ле Пен, но по сути – уже давно. Европа снова строит военную машину, снова грезит битвой за свою «историческую миссию». Так что пора прекратить видеть в европейцах заблудших овечек. Они вполне осознанно идут туда, куда идут.
Российские губернаторские KPI превращаются в игру с неполными правилами: их сократили до 21 показателя, но ясности это не прибавило. В стремлении создать универсальную систему оценки власти столкнулись с парадоксом — регионы слишком разные, а значит, единые шаблоны либо не работают, либо требуют такой степени гибкости, что сам смысл измерений размывается. В результате KPI становятся не столько инструментом управления, сколько проверкой на политическую адаптивность: кто научился играть по новым правилам, а кто еще думает, что правила здесь вообще существуют.
Особенно тонкая материя — социологические индикаторы. Цифры ВВП можно подтянуть субсидиями, дороги — закатать в асфальт к нужной дате, но вот убедить общественное мнение в том, что оно согласно с официальными отчетами, гораздо сложнее. Социология — это живая ткань, она реагирует на атмосферу, а не на статистику. Например, реабилитация участников СВО: как измерить их возвращение в мирную жизнь, если оно измеряется не цифрами, а эмоциями? Ошибка здесь может стоить не процента в рейтинге, а реального всплеска недовольства, которое уже не скорректировать красивыми диаграммами
Но самый скользкий KPI — борьба с бедностью. Здесь реальность и отчетность могут двигаться в противоположных направлениях. Формально сокращая число бедных, можно получить эффект, при котором реальные доходы не растут, а социальное напряжение только накапливается. Демография, еще один критерий губернаторской эффективности, тоже становится минным полем: будет ли рост населения результатом реальной семейной политики или просто следствием новых миграционных потоков? Вопрос риторический. Всё это указывает на главное: KPI в нынешнем виде тестируют не эффективность управленцев, а их способность к бюрократическому дзюдо. А значит, неизбежна корректировка — не потому что система несовершенна, а потому что любой механизм власти требует периодической перенастройки
https://www.group-telegram.com/kremlin_sekret/17327
Особенно тонкая материя — социологические индикаторы. Цифры ВВП можно подтянуть субсидиями, дороги — закатать в асфальт к нужной дате, но вот убедить общественное мнение в том, что оно согласно с официальными отчетами, гораздо сложнее. Социология — это живая ткань, она реагирует на атмосферу, а не на статистику. Например, реабилитация участников СВО: как измерить их возвращение в мирную жизнь, если оно измеряется не цифрами, а эмоциями? Ошибка здесь может стоить не процента в рейтинге, а реального всплеска недовольства, которое уже не скорректировать красивыми диаграммами
Но самый скользкий KPI — борьба с бедностью. Здесь реальность и отчетность могут двигаться в противоположных направлениях. Формально сокращая число бедных, можно получить эффект, при котором реальные доходы не растут, а социальное напряжение только накапливается. Демография, еще один критерий губернаторской эффективности, тоже становится минным полем: будет ли рост населения результатом реальной семейной политики или просто следствием новых миграционных потоков? Вопрос риторический. Всё это указывает на главное: KPI в нынешнем виде тестируют не эффективность управленцев, а их способность к бюрократическому дзюдо. А значит, неизбежна корректировка — не потому что система несовершенна, а потому что любой механизм власти требует периодической перенастройки
https://www.group-telegram.com/kremlin_sekret/17327
Telegram
Кремлевский шептун 🚀
Губернаторские KPI оказались на переломном этапе: их трансформация неизбежна. Несмотря на сокращение количества показателей до 21, сохраняются системные проблемы, связанные с чрезмерной унификацией. Региональная специфика зачастую остается вне учета, а значит…
Москва и Пекин снова сверяют часы. Не как вассал с сюзереном, не как клиент с патроном, а как равные соратники, смотрящие в одну сторону, но каждый со своей оптикой. Будущий визит Си Цзиньпина в Россию – не просто очередная протокольная встреча, а символическая точка на маршруте большой геополитической трансформации. Китайский лидер приедет на День Победы, день, когда время в России не просто течет, а стучит – как метроном исторической неизбежности. И этот ритм слышат в Пекине.
Дипломатический трафик между двумя столицами стал почти таким же интенсивным, как товарный. Ван И в Москве сейчас, Си Цзиньпин – в мае, Путин – в Пекине осенью. Это не просто визиты, это многоходовая игра в долгую. Кто-то надеется, что Россия, переговариваясь с Вашингтоном, начнет сдавать китайское направление, искать компромиссы за счет восточного вектора. Но здесь не про размен. Здесь про баланс. Россия и Китай – не союзники в старом западном смысле слова, но партнеры, которые умеют договариваться, сохраняя стратегическую автономию.
Экономика всегда идет следом за политикой, но иногда она и задает маршрут. Российско-китайские контуры укрепляются на фоне мировой турбулентности. Углубляется инвестиционное сотрудничество, закладываются новые мосты в промышленности и энергетике. Чем жестче давление на Китай со стороны США, тем ценнее для Пекина выходы на российские ресурсы, логистику, рынки. И чем сильнее Россия трансформирует свою экономику, тем выше ее интерес к китайским технологиям и капиталу. Никакой поворот на Запад этот вектор не отменит. Потому что многополярность – это не лозунг, а система координат, в которой уже живут Москва и Пекин.
Когда говорят, что Россия ищет пути восстановления отношений с США, это подают как реверанс перед Западом, как слабость. Но это игра на интуитивном уровне, куда глубже, чем кажется. Москва работает не против кого-то, а за себя. И переговоры с Вашингтоном – это не отмена, а усиление восточного вектора. Как в дзюдо – использовать силу противника, чтобы он сам оказался в неустойчивом положении.
Визит Си – это не визит учтивости. Это шаг в сторону нового контура мирового порядка. Противопоставлять российско-китайское сотрудничество и диалог с Западом – значит мыслить в парадигме XX века, когда мир делился на «своих» и «чужих». Сегодня Россия и Китай не разыгрывают геополитическую шахматную партию по своим правилам, совместно двигаясь к многополярному миру. то, что этот процесс идет, видно не только по заголовкам СМИ, но и по нервозности в западных столицах. Они-то как раз прекрасно понимают, что никакие слухи о «сворачивании сотрудничества» не остановят эту историческую динамику.
Дипломатический трафик между двумя столицами стал почти таким же интенсивным, как товарный. Ван И в Москве сейчас, Си Цзиньпин – в мае, Путин – в Пекине осенью. Это не просто визиты, это многоходовая игра в долгую. Кто-то надеется, что Россия, переговариваясь с Вашингтоном, начнет сдавать китайское направление, искать компромиссы за счет восточного вектора. Но здесь не про размен. Здесь про баланс. Россия и Китай – не союзники в старом западном смысле слова, но партнеры, которые умеют договариваться, сохраняя стратегическую автономию.
Экономика всегда идет следом за политикой, но иногда она и задает маршрут. Российско-китайские контуры укрепляются на фоне мировой турбулентности. Углубляется инвестиционное сотрудничество, закладываются новые мосты в промышленности и энергетике. Чем жестче давление на Китай со стороны США, тем ценнее для Пекина выходы на российские ресурсы, логистику, рынки. И чем сильнее Россия трансформирует свою экономику, тем выше ее интерес к китайским технологиям и капиталу. Никакой поворот на Запад этот вектор не отменит. Потому что многополярность – это не лозунг, а система координат, в которой уже живут Москва и Пекин.
Когда говорят, что Россия ищет пути восстановления отношений с США, это подают как реверанс перед Западом, как слабость. Но это игра на интуитивном уровне, куда глубже, чем кажется. Москва работает не против кого-то, а за себя. И переговоры с Вашингтоном – это не отмена, а усиление восточного вектора. Как в дзюдо – использовать силу противника, чтобы он сам оказался в неустойчивом положении.
Визит Си – это не визит учтивости. Это шаг в сторону нового контура мирового порядка. Противопоставлять российско-китайское сотрудничество и диалог с Западом – значит мыслить в парадигме XX века, когда мир делился на «своих» и «чужих». Сегодня Россия и Китай не разыгрывают геополитическую шахматную партию по своим правилам, совместно двигаясь к многополярному миру. то, что этот процесс идет, видно не только по заголовкам СМИ, но и по нервозности в западных столицах. Они-то как раз прекрасно понимают, что никакие слухи о «сворачивании сотрудничества» не остановят эту историческую динамику.