О Евхаристическом единстве
Разобщенность православных церквей как бы дублирует мозайку секуляризации, навсегда цементирует состояние атомарного, т. е. внутренне разорванного, индивида¹. В ходе таких рассуждений, Католическая традиция вовсе не предстает перед нами как бы анахронизмом, что цепляется за старую традиционную модель общества, где размежевание частного и публичного - это нонсенс. Но самим фактом совершения Литургии "во имя всей Церкви Твоей Святой", самим фактом изречения преданности одному авторитету и одному Учительству мы намереваемся "схлопнуть" индивидуальное и общественное, вновь свести их в одну точку. Два пути: радикально опрокинуть религию во все сферы жизни так, чтобы вся наша индивидуальная воля была твердо основана на ней и получала свои импульсы от неё; или отдаться потокам бурного течения светской жизни, стать жертвой внутренней разорванности
¹ Та же опасность сопровождает деятельность Католической Церкви на современном этапе. Отсюда христианину как никогда важно прочувствовать грань между инкультурацией и обмирщением.
Разобщенность православных церквей как бы дублирует мозайку секуляризации, навсегда цементирует состояние атомарного, т. е. внутренне разорванного, индивида¹. В ходе таких рассуждений, Католическая традиция вовсе не предстает перед нами как бы анахронизмом, что цепляется за старую традиционную модель общества, где размежевание частного и публичного - это нонсенс. Но самим фактом совершения Литургии "во имя всей Церкви Твоей Святой", самим фактом изречения преданности одному авторитету и одному Учительству мы намереваемся "схлопнуть" индивидуальное и общественное, вновь свести их в одну точку. Два пути: радикально опрокинуть религию во все сферы жизни так, чтобы вся наша индивидуальная воля была твердо основана на ней и получала свои импульсы от неё; или отдаться потокам бурного течения светской жизни, стать жертвой внутренней разорванности
¹ Та же опасность сопровождает деятельность Католической Церкви на современном этапе. Отсюда христианину как никогда важно прочувствовать грань между инкультурацией и обмирщением.
Заметки к чтению Рудольфа Отто
Протестант бессилен полностью увериться в спасении, не возведи он нуменозно-феноменологический обрыв между собой и Богом. Ему недоступно понятие "сродства", подобия, что несёт Господь Иисус Христос через теофанию. Через Жизнь, Смерть и Воскресение. Обрыв нельзя переступить. Всемогущий остается сокрыт для очей, глух для ушей и неприступен в молитве. Это особенно заметно у Лютера, что относится к любой мистике как бы с подозрением. Бог всегда совершенно иное, чуждое, необъяснимое. Почти хаотическое.
Здесь теряется сама суть "вторжения" Бога в историю, смысл ипостасного союза в личности Христа. Иными словами, Троица уже не реальнейшее, а просто бесконечно далекое. Из этого следует необходимость у Шлейермахера к премысливанию рационального в свое "чувство зависимости". Без премысливания Бога как бы и нет. Есть чувство, блуждающее в потемках: дисгармония веры и разума, которую по праву можно назвать тоской о самом себе
Протестант бессилен полностью увериться в спасении, не возведи он нуменозно-феноменологический обрыв между собой и Богом. Ему недоступно понятие "сродства", подобия, что несёт Господь Иисус Христос через теофанию. Через Жизнь, Смерть и Воскресение. Обрыв нельзя переступить. Всемогущий остается сокрыт для очей, глух для ушей и неприступен в молитве. Это особенно заметно у Лютера, что относится к любой мистике как бы с подозрением. Бог всегда совершенно иное, чуждое, необъяснимое. Почти хаотическое.
Здесь теряется сама суть "вторжения" Бога в историю, смысл ипостасного союза в личности Христа. Иными словами, Троица уже не реальнейшее, а просто бесконечно далекое. Из этого следует необходимость у Шлейермахера к премысливанию рационального в свое "чувство зависимости". Без премысливания Бога как бы и нет. Есть чувство, блуждающее в потемках: дисгармония веры и разума, которую по праву можно назвать тоской о самом себе
Forwarded from Ларин
Вкратце отвечу. Тут возникает вопрос о том, является ли зло (грех) отсутствием блага, как тьма является отсутствием света, или же оно представляет собой самостоятельную силу (как написал Виталий, «результат акта нашей воли»). В подобных вопросах, наверное, нельзя что-то достоверно доказать или опровергнуть, поэтому просто обозначу, в чём я не согласен. Если исходить из Батая и грех определять, как сердцевину человека, то совершение греха будет как раз не-волевым действием, а таким, которое ты совершаешь практически инстинктивно, потому что тебя к нему влечёт. И борьба с грехами в христианстве именно потому воспринимается как добродетель, что она представляет собой сопротивление тому, чего тебе до безумия хочется. Мир, как говорил Мамардашвили, стремится к энтропии, самоустранению. То же относится к человеку. И поэтому человеческая цивилизация как таковая – это сопротивление смерти, распаду, который представляется более естественным, чем существование. Отсюда возникает греческое удивление, что мир вообще существует – кажется гораздо более естественным, если бы мира не было. Такая посылка позволяет Мамардашвили говорить, что культура (которая в данном случае будет синонимом добра) искусственна – её по-хорошему не должно быть. Но она есть, и есть человеческими усилиями. Если вернуться от энтропии к греху, в грехе нет воли, нет усилия по борьбе с сопротивляющимся материалом. Естественная склонность ко злу диалектически обусловливает благость усилия по совершению добра.
Особняком стоит тема природы человека. «Для res благом является исполнять собственную природу» – пишет Виталий. Вопрос, который задаёт человек, обнаруживающий себя в мире, может звучать следующим образом: если моя природа – это совершать благо, то почему мне неизбывно, до самой смерти, присуще желание совершать то, что называется грехом? Я сделал оговорку, что это вопрос человека в мире и под миром здесь понимается, конечно, мир после грехопадения. У Адама и Евы не возникало такого вопроса, пока змей не начал их соблазнять. Но насколько их природа – это наша природа?
Важно понимать, что когда Батай обращается к Саду и его понимаю природы человека как негативной в том смысле, что она стремится к разрушению, он не пытается что-то сказать о реальном положении дел. Философия постнеклассического типа, к которой принадлежит Батай, вообще отказывается от вопроса о природе, эссенциализма. Образ Содома в этом случае указывает лишь на то, что рассуждения о природе человека можно с лёгкостью повернуть на 180 градусов и сделать это не менее убедительно, чем Руссо с его благим дикарём или теологи, которые до сих пор отчаянно верят в человека.
Особняком стоит тема природы человека. «Для res благом является исполнять собственную природу» – пишет Виталий. Вопрос, который задаёт человек, обнаруживающий себя в мире, может звучать следующим образом: если моя природа – это совершать благо, то почему мне неизбывно, до самой смерти, присуще желание совершать то, что называется грехом? Я сделал оговорку, что это вопрос человека в мире и под миром здесь понимается, конечно, мир после грехопадения. У Адама и Евы не возникало такого вопроса, пока змей не начал их соблазнять. Но насколько их природа – это наша природа?
Важно понимать, что когда Батай обращается к Саду и его понимаю природы человека как негативной в том смысле, что она стремится к разрушению, он не пытается что-то сказать о реальном положении дел. Философия постнеклассического типа, к которой принадлежит Батай, вообще отказывается от вопроса о природе, эссенциализма. Образ Содома в этом случае указывает лишь на то, что рассуждения о природе человека можно с лёгкостью повернуть на 180 градусов и сделать это не менее убедительно, чем Руссо с его благим дикарём или теологи, которые до сих пор отчаянно верят в человека.
Прости и благослови, духовный отец
Сегодня ушел ко Господу мой любимый наставник, отец Петр из Ордена Францисканцев. Какой он был пример настоящей искренности, какой пастырской доброты, какой глубокой молитвы. Подлинная монашеская жизнь — вот, что приходит на ум, когда перед моими глазами встаёт образ этого чуткого исповедника. Все ещё живой, играющий на своей коричневой альте, проповедующий с амвона, наливающий мне чай...
Он научил меня единственной вечной и непреложной истине: если хочешь быть вестником Слова для людей настоящего, молись так, как молились великие святые прошлого. Ни к чему вся твоя холодная, мертвая эрудиция. Ни к чему пафос слова и философских умствований. Все то есть тщета и томление духа. На самом деле, сокровища веры открываются лишь в простой, сердечной молитве. В самоотверженной духовной жизни. В служении.
Его любимой фразой мне было «Нужно взять себя в руки». Ах, отец, до чего больно жжет меня совесть, как ранит собственное небрежение к вашим поистине святым словам. Столь многое осталось неизреченным. Я лью слезы, ведь именно вы вскормили меня молоком веры, привели к единству с Матерью Церковью. Потому, что в вас и вашей христианской простоте мне раз за разом открывался Свет бесконечный и неиссякамый.
Как я надеюсь встретить вас, дорогой отец, в Доме Господнем. Как желаю хоть на йоту отразить в своей жизни вашу близость со Христом. Иисусе, Сыне Божий, соделай так, чтобы я стал достоин хоть крупицы тех даров, что стяжал верный слуга твой, Петр из благого Ордена Францисканцев. Аминь.
Сегодня ушел ко Господу мой любимый наставник, отец Петр из Ордена Францисканцев. Какой он был пример настоящей искренности, какой пастырской доброты, какой глубокой молитвы. Подлинная монашеская жизнь — вот, что приходит на ум, когда перед моими глазами встаёт образ этого чуткого исповедника. Все ещё живой, играющий на своей коричневой альте, проповедующий с амвона, наливающий мне чай...
Он научил меня единственной вечной и непреложной истине: если хочешь быть вестником Слова для людей настоящего, молись так, как молились великие святые прошлого. Ни к чему вся твоя холодная, мертвая эрудиция. Ни к чему пафос слова и философских умствований. Все то есть тщета и томление духа. На самом деле, сокровища веры открываются лишь в простой, сердечной молитве. В самоотверженной духовной жизни. В служении.
Его любимой фразой мне было «Нужно взять себя в руки». Ах, отец, до чего больно жжет меня совесть, как ранит собственное небрежение к вашим поистине святым словам. Столь многое осталось неизреченным. Я лью слезы, ведь именно вы вскормили меня молоком веры, привели к единству с Матерью Церковью. Потому, что в вас и вашей христианской простоте мне раз за разом открывался Свет бесконечный и неиссякамый.
Как я надеюсь встретить вас, дорогой отец, в Доме Господнем. Как желаю хоть на йоту отразить в своей жизни вашу близость со Христом. Иисусе, Сыне Божий, соделай так, чтобы я стал достоин хоть крупицы тех даров, что стяжал верный слуга твой, Петр из благого Ордена Францисканцев. Аминь.
Кант и христианская этика
Христианская этика учит о призвании выше, чем призвание пекаря или депутата. Если кантианская нравственность всегда выражена в «моральном образе мыслей» и деятельности конкретного исторического субъекта, то христианство обнаруживает в себе нечто принципиально не поддающееся историзации.
Требование Христа абсолютно, универсально для каждого народа, места, времени и культуры. Требование Христа - это требование экзистенциальное, трансцендирующее личность. Оно не замкнуто сферой морали и ежедневного быта. В конце концов, требование Христа предъявляет человеку примерить на себя «невозможную возможность».
Ибо любить Его означает не столько переживать чувство зависимости, сколько в том, чтобы умереть для себя и жить в Нём и через Него. Этика, в истинном своем смысле, всегда сокровенна и Откровенна. Ей тесно в оковах нравственного лодочника, когда поистине открыт столь высокий образ «дитя Божия».
Христианская этика учит о призвании выше, чем призвание пекаря или депутата. Если кантианская нравственность всегда выражена в «моральном образе мыслей» и деятельности конкретного исторического субъекта, то христианство обнаруживает в себе нечто принципиально не поддающееся историзации.
Требование Христа абсолютно, универсально для каждого народа, места, времени и культуры. Требование Христа - это требование экзистенциальное, трансцендирующее личность. Оно не замкнуто сферой морали и ежедневного быта. В конце концов, требование Христа предъявляет человеку примерить на себя «невозможную возможность».
Ибо любить Его означает не столько переживать чувство зависимости, сколько в том, чтобы умереть для себя и жить в Нём и через Него. Этика, в истинном своем смысле, всегда сокровенна и Откровенна. Ей тесно в оковах нравственного лодочника, когда поистине открыт столь высокий образ «дитя Божия».
На полях против Юнга
Сон относится к роду переживаний также, как и любое другое, испытываемое нами «наяву». Мы можем сказать «я спал как убитый», «я видел сон», «я в это время спал» и тд. Сон - не затухание воли и сознания, но его заполнение самим собой, а лучше сказать ничто (nihil, в понимании Майстера Экхарта). Здесь мы необходимым образом вводим различение открытой и «закрытой» воли - состояния, переменно сменяющие друг друга. Быть закрытой для воли означает «всему-внешнее», когда мы входим акт созерцания созерцания, что обычно называем сном.
В отсутствие сюжетов эта закрытость переживается как интенсивная пустота, или тьма, хотя оба понятия сказываются о нем лишь по аналогии. Это ничто первично по отношению к сюжету, а сам сюжет всегда сопровождается её отпечатком-послевкусием. Анализ сюжета как низшего не поведает нам ничего нового о самом nihil, совершающим над сюжетом свой монархический акт.
Задумайтесь над феноменологическим различием слов «гиря тяжела» и «мне тяжело». Бодрствование означает движение к телам, внешним телу: «я пишу», «я еду», «я пью кофе». Словно маятник мы качаемся из дискретного к статическому, из статическому к дискретному. После долгих часов мы возвращаемся в кровать. Из движения приходим в неподвижность. Nihil как бы очерчивает границу между началом и концом дня, что тоже весьма любопытно.
Сон относится к роду переживаний также, как и любое другое, испытываемое нами «наяву». Мы можем сказать «я спал как убитый», «я видел сон», «я в это время спал» и тд. Сон - не затухание воли и сознания, но его заполнение самим собой, а лучше сказать ничто (nihil, в понимании Майстера Экхарта). Здесь мы необходимым образом вводим различение открытой и «закрытой» воли - состояния, переменно сменяющие друг друга. Быть закрытой для воли означает «всему-внешнее», когда мы входим акт созерцания созерцания, что обычно называем сном.
В отсутствие сюжетов эта закрытость переживается как интенсивная пустота, или тьма, хотя оба понятия сказываются о нем лишь по аналогии. Это ничто первично по отношению к сюжету, а сам сюжет всегда сопровождается её отпечатком-послевкусием. Анализ сюжета как низшего не поведает нам ничего нового о самом nihil, совершающим над сюжетом свой монархический акт.
Задумайтесь над феноменологическим различием слов «гиря тяжела» и «мне тяжело». Бодрствование означает движение к телам, внешним телу: «я пишу», «я еду», «я пью кофе». Словно маятник мы качаемся из дискретного к статическому, из статическому к дискретному. После долгих часов мы возвращаемся в кровать. Из движения приходим в неподвижность. Nihil как бы очерчивает границу между началом и концом дня, что тоже весьма любопытно.