Сóрок сорóк

И еще разик про национальную специфику. 

В статье про братания на Восточном фронте в годы Первой Мировой автор склоняется к тому, что сами по себе стихийные братания были не результатом эффективной революционной пропаганды пораженчества (которая до февраля 1917 была почти незаметна), а выражением прежде всего традиционной ментальности русского крестьянства.

Мобилизованные крестьяне, дескать, и без всяких циммервальдских призывов быстро утомились от бессмысленной, лишенной всякого романтизма индустриальной войны (в отличие от сидевших в тылу правых и левых патриотов, готовых сражаться до последней капли крови замученных сельских мужиков) и кое-где (вероятно) даже и не воспринимали немецких и австро-венгерских солдат как заклятых извечных врагов. Автор пишет, что это производное “глубинного” общинного менталитета русских, ибо “на миру” (в общине) длительные конфликты между людьми порицались и крестьяне были склонны после скандалов и ссор мириться друг с дружкой (иначе, очевидно, длительное существование общины было бы затруднено). Таким же точно образом, дескать, крестьяне могли относиться и к немцам/австриякам, с которыми, хорошо передравшись, можно было бы и помириться.

Другим элементом развала отдельных участков фронта автор называет “побратимство”; форму ритуального родства, распространенную среди южных (особенно) и восточных славян. Якобы, само это “побратимство” являло “способность выйти из боя миром, после того, как обе стороны проявили храбрость и исключительные воинские качества, превратить соперника в названного брата”.

Практика такого братания с достойным врагом тесно была связана с третьим элементом, создающим препятствия для милитаристского курса царского государства - народно-религиозными традициями. Пасху или Рождество русские мобилизованные крестьяне воспринимали так, как они привыкли делать это дома: т.е. как “общее гуляние, единение для всех и взаимное прощение”. 

Таким образом, именно во время религиозных праздников царские солдаты больше всего доставляли проблем патриотическому начальству: воины вылезали христосоваться с врагом (особенно, если на той стороне стояли православные или славяне, призванные в австро-венгерскую армию), обмениваться угощениями/табаком/алкоголем, устраивали песни-пляски на нейтральной полосе либо в немецко-австрийских окопах.

В конце статьи автор пишет и о разочаровании Ленина в традиции братания русских солдат с врагом, которая, будучи проявлением стихийного стремления “крестьянской” армии ко всеобщему “замирению и всепрощению”, сопровождающаяся пьянством (после февраля 1917 - особенно сильным), не могла выполнить ни миссию распространения идеи “мировой революции”, ни задачу развала германской армии. Революционную войну против немцев это сборище осатаневших от бессмысленного индустриального побоища русских людей вести тоже уже не могло и не хотело. Этот факт, - вкупе с намерением сохранить захваченную в октябре’17 власть, - и предопределил ленинскую тактику по заключению вынужденного сепаратного мира с Германией, вызвавшую бурные протесты со стороны левых эсеров и левых коммунистов.

Короче, реальные традиции русского народа, судя по всему, очень далеки от тех воинственных “традиций”, которые для россиян ежедневно выдумывает фальшивый евразийский старообрядец, назначенный кем-то главным идеологом современной эпохи. Который в качестве “исконных традиций” пытается толкать к головы нашему народу мешанину из индустриального великодержавия, “прусского социализма” 20-х годов XX века и американско-британского эсхатологического протестантизма.

КиберЛенинка

Братания на Русском фронте Первой мировой войны

В статье на документах Российского государственного военно-исторического архива рассматриваются солдатские братания на Восточном (Русском) фронте Первой мировой войны. Основное внимание уделяется причинам братаний, их характеру, масштабам, развитию, а также…

www.group-telegram.com/tw/sorok40sorok.com/762

594 viewsedited  Dec 24 at 09:56

И еще разик про национальную специфику. 

В статье про братания на Восточном фронте в годы Первой Мировой автор склоняется к тому, что сами по себе стихийные братания были не результатом эффективной революционной пропаганды пораженчества (которая до февраля 1917 была почти незаметна), а выражением прежде всего традиционной ментальности русского крестьянства.

Мобилизованные крестьяне, дескать, и без всяких циммервальдских призывов быстро утомились от бессмысленной, лишенной всякого романтизма индустриальной войны (в отличие от сидевших в тылу правых и левых патриотов, готовых сражаться до последней капли крови замученных сельских мужиков) и кое-где (вероятно) даже и не воспринимали немецких и австро-венгерских солдат как заклятых извечных врагов. Автор пишет, что это производное “глубинного” общинного менталитета русских, ибо “на миру” (в общине) длительные конфликты между людьми порицались и крестьяне были склонны после скандалов и ссор мириться друг с дружкой (иначе, очевидно, длительное существование общины было бы затруднено). Таким же точно образом, дескать, крестьяне могли относиться и к немцам/австриякам, с которыми, хорошо передравшись, можно было бы и помириться.

Другим элементом развала отдельных участков фронта автор называет “побратимство”; форму ритуального родства, распространенную среди южных (особенно) и восточных славян. Якобы, само это “побратимство” являло “способность выйти из боя миром, после того, как обе стороны проявили храбрость и исключительные воинские качества, превратить соперника в названного брата”.

Практика такого братания с достойным врагом тесно была связана с третьим элементом, создающим препятствия для милитаристского курса царского государства - народно-религиозными традициями. Пасху или Рождество русские мобилизованные крестьяне воспринимали так, как они привыкли делать это дома: т.е. как “общее гуляние, единение для всех и взаимное прощение”. 

Таким образом, именно во время религиозных праздников царские солдаты больше всего доставляли проблем патриотическому начальству: воины вылезали христосоваться с врагом (особенно, если на той стороне стояли православные или славяне, призванные в австро-венгерскую армию), обмениваться угощениями/табаком/алкоголем, устраивали песни-пляски на нейтральной полосе либо в немецко-австрийских окопах.

В конце статьи автор пишет и о разочаровании Ленина в традиции братания русских солдат с врагом, которая, будучи проявлением стихийного стремления “крестьянской” армии ко всеобщему “замирению и всепрощению”, сопровождающаяся пьянством (после февраля 1917 - особенно сильным), не могла выполнить ни миссию распространения идеи “мировой революции”, ни задачу развала германской армии. Революционную войну против немцев это сборище осатаневших от бессмысленного индустриального побоища русских людей вести тоже уже не могло и не хотело. Этот факт, - вкупе с намерением сохранить захваченную в октябре’17 власть, - и предопределил ленинскую тактику по заключению вынужденного сепаратного мира с Германией, вызвавшую бурные протесты со стороны левых эсеров и левых коммунистов.

Короче, реальные традиции русского народа, судя по всему, очень далеки от тех воинственных “традиций”, которые для россиян ежедневно выдумывает фальшивый евразийский старообрядец, назначенный кем-то главным идеологом современной эпохи. Который в качестве “исконных традиций” пытается толкать к головы нашему народу мешанину из индустриального великодержавия, “прусского социализма” 20-х годов XX века и американско-британского эсхатологического протестантизма.

BY Сóрок сорóк