Вводя термин «моральная удача», Уильямс сосредотачивается на обосновании принципиальной чувствительности моральной жизни к удаче. Для этого он обращает внимание на то, как удача способна приводить к изменениям субъективной моральной оценки собственных действий человеком.

Парадигмальным примером такой ситуации становится случай Гогена, который принимает решение бросить семью, чтобы стать великим художником. Уильямс замечает, что успех таких жизненных проектов будет напрямую влиять на то, как человек будет осмыслять поступки, которые он совершил для реализации своего плана. Если Гоген всё-таки станет великим художником, то он хотя бы в какой-то степени сможет оправдать для себя (а может и для других) факт того, что он бросил семью. Если не станет, то у него возникнут дополнительные резоны, чтобы винить себя за изначальный поступок. Важный момент здесь в том, что успех реализации больших жизненных проектов зависит от неподконтрольных моральному агенту факторов. Как бы Гоген не старался стать великим художником для этого ему нужно что-то большее, чем только собственные усилия — удачные обстоятельства.

Чтобы отличить моральную удачу от других происшествий Уильямс вводит критерий сожаления деятеля, под которым понимает особый вид раскаяния, когда несомненна каузальная, но не моральная вина человека. То есть, утверждается, что человек действительно совершил нечто аморальное, но не будучи мотивированным потенциальной аморальностью своего действия. Именно это, по Уильямсу, отличает случаи моральной удачи от намеренного нарушения нравственных норм: человек признаёт, что его поступки оказались дурными, но это не то, чего он ожидал, когда совершал их.

Из статьи «Моральная удача».

Ради чего приносятся жертвы? Как христианство изменило отношение к жертвам? Почему логика жертвоприношения сохраняется и в некоторых аспектах современной культуры? В этом выпуске подкаста мы обсуждаем с Алексеем Зыгмонтом явления мучеников и жертв, рассматривая множество сюжетов, в которых религиозные воззрения древних культур переплетаются с чаяниями современного человека.

https://youtu.be/hpci4Be-eKQ?si=P2uM-lkjRQwscARm

Составляем тир-лист позиций в эпистемологии!

https://www.youtube.com/watch?v=1XD1Pzlj57M
https://www.twitch.tv/team_yalda

Одна из красивых теорий, почему мы так хотим быть любимы, гласит — все дело в том, что обладая сложной и неповторимой личностью, мы смертны. Когда я знаю, что однажды смерть уничтожит целое, хочется его хоть как-то сохранить. Увы, все способы – лишь сохранение части, какого-то осколка в детях, учениках, делах и деяниях. Любовь приходит как спасительная идея, как тяга отразить себя целиком в другом – в том, кто по-настоящему любит тебя, со всеми «но» и «если». Да, не навсегда, потому что затем память оставит только фрагменты в другом. И все-таки если уж выбирать между унынием и попыткой встретиться с таким опытом, то выбор очевиден.

Из статьи «Любовь: pro et contra».

Эзопов язык — это умение обернуть запретную мысль в разрешенную форму. И хотя способность к иносказанию окутана ореолом интеллектуального престижа, куда чаще тайнопись оказывается вынужденной мерой, подрывной потенциал которой не очевиден. В своей статье Виталий Никитин обращается к работам Льва Лосева и Поля Рикёра, чтобы исследовать эзопов язык как тактику выживания и его проявления в театре.

Влечение к смерти, согласно Фрейду, – это лишь всеобщая тенденция, совокупность структурных путей – или, во фрейдовской терминологии, Umwegen – посредством которых неорганическое притягивает органическое. Она является всеобщей, т.к. относится ко всему, что наделено жизнью. Для разума, тем не менее, влечение к смерти приобретает иную коннотацию: оно становится, по сути, инфраструктурой бессознательного, тенденцией, которая сопротивляется сознательному стремлению к жизни в почти что шопенгауэровском титаническом сражении, где жажда жизни обнажает то, чем она была с самого начала: избеганием – нежели противоположностью – смерти. Аллегория Шопенгауэра на эту тенденцию представлена в виде мирмицина (муравья). В «Мире как воля и представление» он пишет: «Австралийский мирмицин являет нам выдающийся пример: ибо, будучи разорванным надвое, его голова и хвост начнут биться. Голова остервенело вцепляется клыками в хвост, хвост яростно жалит голову: битва может продлиться добрую половину часа, пока они оба не сгинут, или их не растащат другие муравьи. Эта схватка повторялась всегда, когда проводился эксперимент».

Из статьи «Психея и падаль».

Феноменологи и аналитические философы сознания часто не хотят говорить друг с другом. Я думаю, что зря, и зачастую у нас гораздо больше общего, чем кажется нам самим.

Изначально пост планировался вообще про современное представление о ментальном содержании и интенциональное содержание у Гуссерля, но вместо этого вышло про то, что много общего может быть у таких, казалось бы, непохожих проектов, как вычислительная теория сознания Фодора и трансцендентальная феноменология Гуссерля.

https://telegra.ph/Mogut-li-fenomenologi-i-analiticheskie-filosofy-govorit-na-odnom-yazyke-01-04

Эпикурейское учение – это прежде всего поиск систематического обоснования и аргументов в пользу небольшого числа докс или базовых интуиций. Выделяя нечто подобное, я следую традиции, идущей от первых учеников Эпикура, вплоть до современных историографов. Так, Филодем из Геркуланума сводил сущность такой философии до четырёх «лечебных» утверждений (так называемый Тетрафармакон Эпикура): «Не должно бояться богов; не должно бояться смерти; Благо легко достижимо; зло легко переносимо». Джон Селларс выделил два аспекта пути к счастью – осознание устройства удовольствия и преодоление предрассудков. Джованни Реали и Дарио Антисери резюмировали подход Школы сада в пяти положениях (на манер четырёх благородных истин буддизма), выделив тезисы о (1) познаваемости мира, (2) возможности счастья, (3) понимания счастья как «вытеснения страдания и беспокойства», (4) достижимости счастья своими силами и (5) автаркичности (независимости) человека.

На мой взгляд это верный подход: догматизм Эпикура лишь в очень малой части вопросов был принципиальным, ему было важнее найти способ выразить и донести некий образ миропонимания, позволяющий стать счастливым. У меня таких положений получилось тоже четыре.

1. Мир материален и безразличен к человеку. Однако его устройство не противоречит ни возможности получать удовлетворение от жизни, ни познавать то, что нас непосредственно касается.

2. Мир допускает случайность и свободу, поэтому человек способен целенаправленно менять свою судьбу, выбирая счастье или несчастье (что в свою очередь не отменяет удачные и неудачные обстоятельства).

3. Счастье для человека – это устранение тревог и беспокойств, а также уменьшение страдания (в той степени, в которой это позволяет устройство мира и человека). Неверное понимание как мира, так и человеческого счастья неминуемо ведёт к путанице и страданиям.

4. Достижение счастья – это практика работы над собой, построенная на познании, уважении к удовольствию и освобождении от внутренних источников страдания. Социальные институты и культура глубоко вторичны в сравнении с выбором человека по отношению к счастью.

Из статьи «Учение Эпикура: краткое изложение для современного человека».

Любовь – нужда. С этим кажется не спорили даже мыслители-эротоманы вроде Платона и Фрейда. Эрос беден и беспокоен. Ему и правда бы провериться на СДВГ. Любовь приходит и создает проблемы, особенно ненужные тем, у кого их и так хватает. Ничто так не формирует в человеке сознание «лишенца» как любовь: он может быть богат, талантлив и родовит, но встреча с обделенностью любовью сделает его калекой, которому всю жизнь будет казаться, что ему «мало дали».

Именно такие «лишенцы» затем объясняют нам, что любить и ревновать – это стороны одной медали. Но если на аверсе принуждение, а на реверсе – уродливая и болезненная жадность, то какая разница как падает эта монета? Я же предпочитаю думать, что люди самодостаточны и не нужно им искусственно создавать нужду и комплекс неполноценности. Что это за игра, если монета никогда не падает на ребро?

Из статьи «Любовь: pro et contra».

Философия полна странных и эксцентричных позиций. Одной из таких является панпсихизм. Несколько огрубляя, панпсихизм можно определить как позицию, согласно которой психические или ментальные свойства присущи всему в нашем мире. Подобное утверждение легко окарикатурить до очевидно нелепого тезиса, что у камней есть сознание. И хотя никто из панпсихистов никогда не утверждал, что фундаментальные психические свойства сами по себе достаточны для возникновения сложного сознания, подобного человеческому или животному, это не преуменьшает странности самой позиции. Не преуменьшает её и обширный список самых респектабельных философов, когда-либо панпсихизм отстаивавших. Первые зачатки панпсихистских идей можно обнаружить ещё у Фалеса и Платона или в восточных мистических учениях. Также из прославленных философов прошлого панпсихизм в том или ином виде отстаивали Готфрид Лейбниц, Барух Спиноза, Уильям Джеймс, Анри Бергсон, Альфред Уайтхед, Бертран Рассел и Чарльз Хартсхорн. Среди наших современников известными защитниками панпсихизма остаются Томас Нагель, Дэвид Чалмерс, Филип Гофф, Гален Стросон и многие другие.

По какой же причине все эти искушённые в интеллектуальных загадках философы с готовностью отстаивают столь смелый и интуитивно сомнительный тезис? Для начала, панпсихисты не утверждают ничего, чтобы с очевидностью билось бы против обыденного здравого смысла. Панпсихисты (по крайней мере мейнстримная их часть) в целом согласны, что сложное сознание и психика, присущие людям и животным, это уникальное явление, обусловленное довольно специфичными процессами внутри нашей нервной системы. Неживая природа, включая камни, травинки, воду, воздух и так далее, собственным сознанием не обладает. Однако она обладает, считают панпсихисты, некоторыми ментальными свойствами. Доминирующей формой панпсихизма является панэкспериенциализм, который утверждает, что базовым ментальным свойством является переживание некоторого приватного субъективного опыта. Опять же, панэкспериенциалисты не утверждают, что камни или песчинки переживают столь же богатый и сложный опыт, как люди или животные — неживая природа способна только к простейшим экспериенциальным состояниям, тогда как сложные примеры приватных переживаний требуют чего-то вроде нервной системы.

Но даже в таком виде панпсихизм остаётся довольно контринтуитивным убеждением. Его очевидной трудностью является эмпирическая проверка, хотя панпсихисты не одиноки в этом, и практически любая философская теория сознания остаётся трудно верифицируемой. Но в таком случае остаётся непонятным, зачем кому-то вообще отстаивать панпсихистские убеждения, кроме как чтобы эпатировать невзыскательную публику? Хотя последний мотив может быть объяснением для некоторых людей, в целом причины для поддержки панпсихизма довольно рациональны. Дело в том, что панпсихизм позволяет решить ряд проблем, с которыми сталкиваются альтернативные теории сознания. Поэтому даже те, кому панпсихизм кажется контринтуитивным, могут предпочитать эту позицию как самую экономную и эффективную объяснительную модель в современной философии сознания.

Из статьи «Зачем быть панпсихистом?».

Влияние Аристотеля настолько велико, что мы до сих пор во многом говорим на языке его теорий. В этом подкасте вместе с Артемом Юнусовым мы разбираемся с тем, что Аристотель думал о знании и его причинах, как определял мудрость и интеллектуальные добродетели.

https://youtu.be/nomHz3c1tP0?si=zCHWTCeAJFbnn9AZ

С точки зрения Лиотара, традиционная рационально-ориентированная философия с её попытками мыслить ясно и фиксировать интеллектуальные стратегии в определенном строгом языке, настаивает на возможности оперирования такими фундаментальными понятиями как «реальность», «субъект», «общность», «финал истории». На их основе было возможно строительство крупных метафизических систем.

Само стремление строить такие системы, с их стройными логическими лесами, порождало универсальную оптику для рассмотрения любого аспекта реальности. Такое теоретическое восприятие мира становилось методологическим руководством для исследования любых явлений природы или общественной жизни, выступая движущим локомотивом философии на протяжении многих веков. Однако исчерпанность такого подхода в ХХ веке стала очевидной для многих интеллектуалов, к числу которых относится и сам Лиотар. Он предлагает вслед за Витгенштейном заменить философию как производство универсалистских метанарративов на философию как живое движение мысли, философствование, направленное на критическую деидеологизацию любых дискурсивных практик. Именно таким видится ситуация тотальной критической деконструкции любых идеологических проявлений в постмодернистской культуре с целью освобождения живой динамики мышления от слепой приверженности какой бы то ни было идее с претензией на универсальность.

Из статьи «Рана нигилизма, крах метанарративов и дискурсивные режимы у Лиотара».

Ирония и подчеркнутая несерьезность, с которыми связывают эпоху постмодерна, оказались способны не только разрушать метанарративы, но и обращать тяготы экзистенциального выбора в развлечение. Тем более удивительно, что на этом фоне максимальной востребованности достигла психотерапия. В своей статье психоаналитик Николай Медведев с неожиданного ракурса рассказывает о том, чем занимаются психологи постмодерна и кто становится их клиентами.

Всякое упоминание о человечности отсылает нас к чему-то такому, что обособляет человека от природы, выделяет его из нее. В действительности же ни о каком обособлении не может быть и речи: «природное» неразрывно переплетено в человеке с тем, что зовется собственно «человеческим». В своих самых возвышенных и благородных способностях человек — это та же природа со всей ее откровенной двойственностью. Всё, что есть в ней пугающего и, в принятом понимании, бесчеловечного, пожалуй, как раз и представляет собой ту благодатную почву, на которой только и может произрастать вся человечность его порывов, действий и творений.

Фридрих Ницше

Недавно исполнилось сто лет со дня рождения Жиля Делёза. По этому поводу Захар Неустров перевел интервью, в котором французский философ делится своими мыслями о связи литературы и симптоматологии.

Рад видеть всех новоприбывших!

Решил завести телетайп, чтобы с некоторой периодичностью выкладывать туда материалы. Сегодня там появился перевод текста колумбийского математика Фернандо Заламеа из седьмого номера журнала Collapse. Насколько мне известно, это первый перевод автора на русский язык.

Минимальное прилегание и максимальный репост, друзья! Приятного чтения.

https://teletype.in/@bodywo/BHSIHJrXCrs

В «Матрице 4» обыгрывается Другой Нео. Когда-то он выбрал синюю таблетку и остался в компьютерной симуляции. Его преследуют непонятные флэшбеки о Морфеусе, Тринити и Зионе. Он ходит к психотерапевту, который рассматривает их просто как символику подавленных переживаний. Но все заканчивается как всегда: Нео обнаруживает свою истинную сущность Подлинного Героя и улетает, а психотерапевт оказывается компьютерной программой, которая вместо пистолета агента Смита, использует слова и интерпретации.

Психотерапия здесь обыгрывается как колыбель и если раньше ее функция была в том, чтобы пробудить, то теперь в том, чтобы успокоить. Психотерапевт в этом фильме — самая гуманистическая фигура. Он бережно пытается вернуть Нео в дискурс удовольствия и уберечь от возвращения в реальность. Он видит в этом возможность благополучия для Нео. В конце концов, именно Матрица создавала для него перспективу нового духовного роста. Ведь именно за счет быстрого обмена бессодержательными касаниями люди Матрицы создавали произведения искусства, книги, музыку и любовь. В реальном мире Зиона и Индивидуальных Героев, перегруженных личными смыслами и потому бесконечно одиноких, существует только паранойя и одержимость убийством — разумных машин, самих себя, агентов и «спящих» обитателей Матрицы.

Из статьи «Психолог постмодерна: на страже удовольствия».

Для Гегеля стоицизм как тезис есть противопоставление себя и мира, «децизионисткое прекращение диалектики раба и господина путём апелляции к общему разуму» [по Штекелеру]. Стоицизм предполагает, что мир является абсолютно детерминированным божественным Логосом, то есть рациональным принципом, который определяет объективность. Свобода остается только на уровне индивида, то есть в его разуме, который осуществляет выбор согласия или несогласия, потому стоическое сознание самотождественно.

Как пишет Гегель: «Его [стоицизма] принцип состоит в том, что сознание есть мыслящая сущность и нечто обладает для него существенностью, или истинно и хорошо для него, лишь когда сознание ведет себя в нем как мыслящая сущность». Однако это не мешает стоикам выработать идеал добродетельности и следовать ему, доходя до прекраснодушной бездеятельности.

Антитезис, негативное по отношению к стоическому сознанию — это скептическое сознание. У Гегеля читаем: «Скептицизм есть реализация того, чего стоицизм есть только понятие, и действительный опыт того, что такое свобода мысли; она есть в себе негативное и должна проявить себя таким именно образом». Скептицизм является безмыслием, его высший принцип — атараксия, свобода от вынесения суждения об истине (объективной или субъективной).

Хорошо поясняет это Хейде: «Для скептического сознания характерно одно примечательное противоречие. Это сознание постоянно открывает относительность, несубстанциональность и переходность любого устойчивого определения. Скептик подвергает весь мир распаду. Он являет собой иллюстрацию того, насколько все случайно, напрасно и бессмысленно». Если стоицизм предполагает самотождественность, то скептицизм располагает распадом. Там, где стоик выносит тавтологическое суждение, скептик просто действует. Скептическое сознание — это самоотрицание, «оно удерживает это противоречие самому себе непримиренным», следствие тому — безмыслие.

По выражению Штекелера, «стоик переоценивает господство мысли и недооценивает конкретное стремление к действию, которое включает в себя и стимулы в институтах. Скептик переоценивает практическую деятельность и недооценивает концептуальное мышление и общие знания».

Из статьи «Несчастное сознание».

Чем занимаются философы права? Существует ли отдельная юридическая реальность? Как моральные принципы становятся правовыми? И является ли право только интерпретацией? Об этом и многом другом говорим с Софьей Коваль в выпуске нашего подкаста, который посвящен Рональду Дворкину и его вкладу в философию права.

https://youtu.be/cCFAxhYa3N4?si=etwDw64II4K0Ke1c