Разговор о национальном и этническом часто ведется так, будто эти явления должны в любую эпоху проявляться одинаково. Ну, то есть берутся национальные категории современности и сравниваются с прошлым, если что-то не совпадает, то это повод сказать «вот видите, все в 19 веке изобрели».

На том конструктивизм с инструментализмом и держатся. Ну ладно, не целиком, но значительная часть их аргументации.

В то время как этническая самоартикуляция и не может выглядеть однообразно во все эпохи. На это влияет масса факторов: уровень грамотности, социальная структура, экономический уклад и т.д. Радикальное изменение всего перечисленного с началом Нового времени породило нации модерна. Но появления этих общностей и национальных государств не отменяет извечной человеческой склонности превращать культурные, лингвистические, фенотипические и религиозные различия в этнические границы.

Просто в каждую эпоху меняется сила и проницаемость подобных границ.

Тоси Ёсида. Восход солнца.

У Гидденса есть мысль, что современные сложности с формированием идентичности связаны в значительной степени с разрывом пространственных и временных координат места действия личности.

Скоростной транспорт, ещё более скоростной интернет – с ними очень легко потерять себя в пространстве реального и нереального. В усилиях, прикладываемых при перемещении из одной точки в другую, рождается связь с местом. Либо с тем, которое покинул – тоска по Родине. Либо с тем, куда приехал – «я столько сил приложил, чтобы сюда добраться». Если перемещение дается тебе без усилий, то и смена места становится рутиной.

Информационный мир тоже работает в этом направлении. Избитый тезис, что виртуальный мир затмевает реальный – вполне актуален. Нейросети мгновенно имаджинируют твою мысль, опережая воображение и тем самым притупляя его. И это при том, что и без нейросетей онлайн-пространство полнилось навязчивым контентом на любой вкус. Трудно определить себя в серой реальности, когда есть возможность вечной ризомой прорастать то в одну сторону, то в другую в сети.

Не говоря уже о том, что в реальности надо «принять себя» – в суровом консервативном смысле – «Вот я, и вот мой путь. Ну, с Богом». А виртуальность позволяет перебирать личины хоть до самой смерти.

Во времени индивид сегодня тоже потерян. Классические образы основных идентичностей опираются на прошлое, тогда как смотреть человеку ХХI века предлагается всегда «в завтра». Иначе ведь можно отстать в вечной конкуренции за всё на свете. Или же наоборот – «жить настоящим». И все три категории – прошлое-настоящее-будущее – оторваны друг от друга. А более других оторвано прошлое. Про Вечное – вообще молчу.

Без примирения со временем и пространством – себя не определить. Можно лишь остаться навечно скитальцем без пола, Бога, родины, дела. Катиться обреченным астероидом по бескрайней и безначальной темноте Вселенной.

Внезапные соседи на полке Буквоеда.

Там уже кончается, но для заказа доступна.

На днях не раз натыкался, на обсуждение заявления Алис Вайдель (из «Альтернативы для Германии») в интервью Илону Маску, что Ельцин был скином Гитлер был коммунистом.

Понятно, заявление Вайдель – следствие усталости от привычки левых и либеральных спикеров любое консервативное движение записывать в нацисты. Нацизм вообще любят представлять как «измену ценностям Просвещения», реванш чуть ли не традиционалистов, что конечно же бред.

Нацизм – плоть от плоти Просвещенческого проекта. Это проявляется во всем. В стремлении обязательно подвести под свои людоедские выкладки «научную базу», ну, то есть мы не просто так решили геноцид устроить, у нас тут исследования, черепомерки и всё такое. В иступленном упоении техникой и машиной. В стремлении даже массовые убийства проводить с механическим педантизмом.

Примитивный гитлеровский магизм интересным образом рифмуется со всплеском интереса к магии на заре Нового времени (когда и случилась большинство антиведовских процессов). Потому что магизм – во многом модерновое мышление, стремление повелевать посредством алгоритма действий.

Нацизм – это оккультный прогрессизм.

Модерновая идея прогресса через уродливый союз рационального и оккультного в нелепом исполнении недоучек из НСДАП. То есть вполне себе обычная идеология Нового времени. Ну а поскольку идеологии Нового времени все суть об одном, Гитлера можно называть хоть либералом, хоть анархо-феминистом.

Увидел новость, что коуч по снятию стресса покончила с собой из-за стресса.

И случаи такого рода давно не редкость. Разводятся те, кто учил семейным ценностям. Впадают в приступы ярости мастера по управлению эмоциями. И так далее. Обесценивает ли это их советы? В каком-то смысле да. Ведь тут всё тот же древний вопрос: «быть или казаться».

Но с другой стороны – вероятно такие люди просто взялись за свою душевную боль. Люди говорят и пишут о вещах, которые тревожат их самих. Да, советы в духе «как победить депрессию» от самоубийцы не внушают доверия. Но возможно именно в таких книгах есть нечто настоящее и искреннее о названном душевном состоянии. Человек писал о том, с чем знаком не по наслышке. Писал, вероятно, о главной битве своей жизни, в которой он проиграл.

Но именно поражения наиболее поучительны. За одного битого двух небитых дают. Такую книгу не будешь бездумно воспринимать, точно список непреложных указаний. По такой книге пойдешь как по маршруту пропавшей экспедиции, пытясь понять, где же совершена ошибка, и что привело к трагедии.

Подобные новости всегда вызывают много иронии, хотя по-моему это скорее повод приглядеться по-внимательнее. Если б я читал книжки от коучей – то только от таких. Сбитые летчики часто интереснее успешно долетевших.

Читать про Русь и Орду в ленте становится утомительным.

Вообще, любое государство и любой народ в своей истории проходят через весьма разнообразные взаимодействия с другими государствами и народами. Воюют и торгуют, побеждают и проигрывают, завоёвывают и бывают завоёваны – и это, конечно же, накладывает на них отпечаток.

Орда в нашей истории – удобный ярлык (ха, почти каламбур). Либералы любят лепить его, чтоб обличать кровавый режим (царский, красный, нынешний – какой угодно). Евразийцы, чтобы как-то уравновесить слишком уж очевидную связь России с западной христианской (именно с христианской, а не западной вообще) цивилизацией. Удобно, короче. Есть яркий набор образов, который можно поставить на службу своим идеологическим целям.

Русским же вполне достаточно быть русскими. Наши праотцы что-то позаимствовали у степняков, да. Саблю, например. И этой саблей степняков же и покрошили. И ещё много кого. Но Ордой их это не сделало. Наоборот, Россия пришла туда, где кочевала Орда. Построила белокаменные церкви и кремли, классические и барочные дворцы, университеты и библиотеки. Орда проиграла, сжалась и нет её больше.

Испанцы не говорят «мы – мавры» (пока, по крайней мере). Персы не называют себя тюрками. Потому что история сложная штука. И редко кому приходит в голову заявлять «мы построили империю, благодаря тем азиатам, что сожгли десятки наших городов, подрезав крылья на взлете, а потом пару веков экономически эксплуатировали». А нет, у нас в стране не так уж и редко.

Старик Хабермас полагает, что национальная идентичность призвана добавить эмоций в сухую и абстрактную идею государственно-гражданской солидарности.

Всё то же старое геллнеровское «не нация создаёт государство, а государство нацию». И это, конечно, верно в отношении народов, кои выходя из колониальной зависимости, слепо ухватились за миражи западных институтов и заполнили весь земной шар парламентами и президентами, за которыми проглядывают бусы и тряпки всё тех же племенных вождей.

Но если государство росло вместе народом, росло из его истории, то «одухотворять» его «нацией» нет нужды. По идее, институты в своих названиях, истории возникновения и сути должны воплощать народную судьбу, отражать бег народа сквозь время. Государства, пришедшие к модерну естественным путем (насколько это вообще может быть естественным), в известной мере этим обладают.

Те же, кто обезьянничал, нуждаются в подгонке собственной истории (часто изобретённой) под западный национальный трафарет.

Это, в общем, дело вкуса, но президенты в большей части мира – ужасно неэстетичная история.

По-моему, на бурно обсуждаемый ЖЖ-пост Захара Прилепина надо реагировать не: «о ужас, Захар Прилепин написал донос!», а «о ужас, Захар Прилепин опять забыл принять таблетки».

Ну серьезно, быть монархистом не преступление, в чем суть доноса-то? А вот сама по себе привычка составлять списки, а потом списки списков, и горевать о наличии в России монархистов, когда идет война (не с монархистами) – это уже очевидная шиза.

Сегодня мне исполняется 31 год. В этот год жизни сбудется то, о чем я мечтал с самого детства.

Я наконец возьму в руки собственную книгу.

Я работал над книгами и до этого, но только в качестве составителя и редактора. Моя имя ещё никогда не значилось на обложке.

Мой литературный первенец — «Здесь был Достоевский». Это сборник текстов о родном человеке, о моем любимом писателе. От коротких заметок, сделанных во время поездок в метро, до длинных академических статей.

Я публиковал эти тексты на разных площадках в течение последних шести лет. Теперь они будут собраны под одной обложкой.

Если все сложится, «Здесь был Достоевский» выйдет в марте. На книгу можно оформить предзаказ по сниженной цене в 600 рублей.

Если хотите поздравить с днем рождения, то предзаказ — лучший подарок.

Подробнее о замысле книги можно прочесть в тексте главреда издательства Ruinaissance, по инициативе которого она и появится на свет.

P. S. Авторам дружественных каналов буду крайне признателен за репост.

Жертва – самое человеческое понятие. Или Божественное. Здесь не так важно, потому что в жертве Божественное и человеческое смыкаются.

Нет, можно конечно повторять материалистические выкладки, что жертвенность – социальный конструкт, сложившийся в сообществах, поощряющих необходимые для выживания оного паттерны. Или же, что это развитие инстинктивного чувства защиты потомства, жертвует же собой медведица ради медвежат.

И это не будет ложью. Потому что есть в человеке животное. И есть в человеке общественное.

Однако столкновение здесь и сейчас с жертвой другого волнует душу. Оно ввергает даже законченного материалиста в пограничное состояние – грусть, восхищение, страх, чувство правильности и жуткой несправедливости происходящего одновременно.

Жертва даже материалиста выводит на границу с трансцендентным, причем против его воли. Потому что из материалистических причин жертву не обосновать – так она останется апогеем бессмысленности. Потому что хоть бы речь шла и о смерти ради любимых – это ничего не меняет, ведь любовь для материалиста – просто гормоны. Лишать себя жизни ради химических процессов – нелепость.

Поэтому способность к жертве и делает человека человеком (да, среди прочего), но не в анатомическом или психологическом смысле, но в гораздо более высоком.

За рулем обычно слушаю всякие лекции, в ВК много любопытного аудио-контента. В основном это записи, сделанные добросовестными студентами на диктофон (или недобросовестными – тут как посмотреть).

Это всякий раз возвращается меня к мысли, что лекция – один из лучших форматов обучения. И никакой замены живой лекции циклом видеосюжетов быть не может. Даже если на видео вам будет читать светило мировой науки, а вживую обычный кандидат (но толковый, само собой), я б кандидата из плоти и крови предпочел цифровому светиле.

Лекция – живое слово, это своего рода таинство, которое совершается только для присутствующих. Она отличается в зависимости от настроения лектора, политического контекста, аудитории. Внимательный студент учится на лекции работе со слушателем, адаптации под него, да и просто построению связного устного выступления. Внимательный студент учится на лекции быть интересным. Учится остроумию на долгих дистанциях. Причем даже у плохого лектора можно многое взять – хотя бы просто посмотреть как не стоит делать.

Про возможность диалога вообще молчу.

Когда я слушаю эти кустарные записи, где на заднем фоне кто-то обсуждает футбольный матч, где девочка-отличница отвечает на всякий вопрос преподавателя, а сам лектор ссылается для примера на забытые сегодня новости, пропавшие с экранов фильмы, и в целом – вещает из ушедшей на сегодня социальной реальности, я чувствую, что вторгаюсь в жизнь которая творится не для меня. Она именно для той группы и я получаю лишь ограниченную долю этой энергии.

Лекция – не пассивное восприятие. Лекция это обучение искусству создания нарратива. Сегодня почти забытому. И лектор здесь важнее материала. Заготовленное для рассказа под камеру и растиражированное по всем интернетам – это тоже полезно, но никогда не сравнится со старым добрым аудиторным выступлением, подчас сумбурным, но но зато и дающим куда больше интеллектуальной пищи.

Любопытно, что в моем собственном опыте получения образования были всевозможные хитрые игротехники и еще черта в ступе, все, что так любят сегодня продвигать, как новации в образовании. Но лучше всего помню я именно услышанное на классических лекциях, да прочитанное в первоисточниках к семинарам.

Кажется, что единственный адекватный ответ, который мы можем дать нейросетям, по крайней мере, в сфере образования — это стремительный переход от формализированного подхода к пайдее, к тому, что было в Древней Греции и частично существует в Китае и сегодня. То есть к живому опыту передачи знания, направленного на взращивание добродетели, воспроизводство человеческого. Никакие формализованные процедуры(тесты, курсовые работы, отчёты) уже не работают или перестанут работать в самое ближайшее время.

Иду, по вот этой вот всей погоде и думаю, что на дворе какая-то весна, но без Пасхи. А весна без Пасхи похожа на осень.

Марсель Жуандо выслал в подарок Эрнсту Юнгеру и его супруге двадцать первый том собственных дневников «La Vertu Dèpaysèe» («Неловкая добродетель») со следующим прекрасным посвящением:

«Дорогой Эрнст, дорогая Лизелотта, я подписываю эту книгу — и в кабинете, где я нахожусь, слышно, как кричит университетская демонстрация. Мне хочется умереть от отвращения. Марсель».

Это было в июне 1968 года. Возможно, именно тогда Жуандо выглянул в окно и крикнул в толпу юных идиотов: «Идите домой! Через двадцать лет вы все будете нотариусами!».

«Изобретение традиции» с подачи Хобсбаума связывают с XVIII-XIX вв. То есть с периодом, когда представления о мифических «троянцах-прародителях», стали сменяться отсылками к древним государствам и племенам жившим некогда на изучаемой территории.

Но, в сущности, апелляция к «троянцам» – тоже продукт изобретения. Вергилий пишет «Энеиду» на заказ, создав, таким образом «миф для Рима», совершенно необходимый в период тотального доминирования греческой культуры. Ну а поскольку Рим сам стал мифом и образцом на долгие тысячелетия, «законсервировалась» и традиция возводить корни к троянцам.

Подражание Риму в изобретении традиции было попыткой примерить на себя часть римской субъектности. Стать самим хоть немного Римом. И примечательно, что уход от этой модели оформился именно в XVIII веке, в эпоху классицизма, когда римское торчало буквально из каждого угла.

Вероятно, именно в это период европейцы ощутили способность к самостоятельной субъектности и от копирования «римского мифа» обратились к конструированию своих собственных.

Никогда не был поклонником мистических триллеров и тем более мистических детективов. От всевозможных кодов-да-винчи подташнивало – поразительно некачественное и безграмотное с точки зрения смыслов чтиво.

От авторов посерьезнее, вроде Майринка, как-то неприятно было на душе – слишком много заигрываний с тёмным потусторонним.

Поэтому к Чарльзу Уильямсу долго не притрагивался, хотя он и из любимых мной Инклингов. Друг Льюиса, в конце концов. С полгода назад всё-таки взялся, чисто чтобы заполнить пробел. Как итог: нашел невероятно близкого мне автора.

Из Уильямса порой лепят оккультиста и чернокнижника, но это далеко не так. Особенно в его романах. Проза Уильямса – проза именно бывшего оккультиста. Вся она – предостережение. Духовный мир для Уильямса не сказочка, но подлинная и опасная реальность, игра с которой – прямой путь к гибели или безумию.

При этом записывать автора в ужасы тоже неверно. Потому что его книги не страшны. Страх в них опутывает секулярный мир, делающий вид, что духовного нет, и тем самым оказывающийся в уязвимом положении. В надмирном же плане – победа Света неизбежна. Она уже состоялась и ничто не может ее оспорить. Свет бьет лучами-молотами сквозь каждый текст Уильямса.

Истории Уильямса – это истории о неизбежном крахе всякого, кто вздумал повелевать материей и духом посредством темных уловок.

А ещё это всегда истории об истинной любви и истинном восхождении. Без пошлой серой морали и возможности занять третью сторону. Ты либо идешь к Свету, либо рано или поздно провалишься в густой мрак, где будет страх и скрежет зубов.

Всякий, кто бывал в Выборге, конечно, проходил мимо Круглой башни. Там сейчас малопрезентабельный ресторан.

Ну, казалось бы, башня и башня. Реликт давно разобранного внешнего кольца стен. В важном месте ресторан открывать не станут.

А ведь именно в ней в 1609 году шли переговоры о подписании, так называемого, Выборгского трактата. И в ней же его в итоге и подписали.

Трон под Шуйским шатался, обложили поляки, восставали казаки и крестьяне. Помощи просить было особо не у кого, поэтому просили у шведов. Для которых Карельский перешеек вот уж несколько столетий – лакомый кусок.

Переговоры шли сложно, шведы давили, требовали новых уступок. Русские как могли отбрыкивались, но в итоге подписали передачу в обмен на военную помощь крепости Корела (нынешний Приозерск) с уездом.

Именно во исполнение этого договора пойдет с огнем и мечом по русскому северо-западу корпус генерала Делагарди. Пойдет, кстати, через почти родное мне Токсово и дорогой сердцу Варлаамо-Хутынский монастырь.

Расхлебывать последствия Выборгского трактата будут аж до 1617, а по хорошему – до 1721.

Сегодня проходил мимо башни и особенно остро почувствовал этот исторический эпизод, ввиду бесконечных новостей о переговорах, военной помощи (ее увеличении или прекращении) и прочем. Но хорошая новость в том, что однажды и на месте всех нынешних великих и важных переговоров тоже откроют дурацкие рестораны. Через пару сотен лет.