31. Особенности первобытного мышления и литературные формы философской мысли в работе "Философия изобретения и изобретение в философии" И. И. Лапшина
Среди пословиц русского народа, приводимых у Даля, многие носят в себе зачаток или потенцию для зарождения философской или психологической идеи, того, что станет Логосом на другой ступени развития, недаром в древнейших летописях пословицы иногда называются словами. “Изяслав рече слово то, яко же и переже слышахом: не идет место к голове, но голова к месту”.
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение в философии»
Второй том работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русского философа И. И. Лапшин (1870-1952) открывается рассмотрением трех особенностей первобытного мышления: спутанности мысли — «все во всем действует на все», религиозно-магического мышления и способности внушения авторитарным воздействием со стороны «традиционалистической идеологии». Все три указанные черты продолжают сосуществование рядом с научной философией и по сей день. Далее Лапшин выделяет три литературные формы философской мысли: афористическая форма (философский фольклор), сократический диалог и система (Аристотель). Перейдем к фрагментам из текста:
«1. Все во всем и все действует на все — вот тот принцип первобытной магии, который Леви-Брюль называет loi de participation. Утверждение Леви-Брюля находится в самом резком противоречии не только с общим принципом формальной однородности физико-психической организации (см. том 1, стр. 155), который должен быть положен в основу всякого исторического исследования, но несовместим и с тем очевидным обстоятельством, что без единообразия мышления и хотя бы смутного чувства его законосообразности невозможны ни отождествление, ни различение, ни узнавание, ни ассоциативная деятельность, это противоречит факту постепенного выявления логической структуры человеческого разума на почве приспособления к окружающей среде. Спутанность первобытной мысли, и притом отнюдь не в сфере личной будничной жизни, где действуют такие же, как и у нас, законы (это отмечает и сам Леви-Брюль), а только в сфере религиозной, коллективной магической идеологии, является именно причиной иллюзии, в которую впал Леви-Брюль. Секрет подобных иллюзий разъяснен мною в книге “Законы мышления” etc., стр. 222. Он заключается в том, что при спутанности мышления логические элементы мысли, образующие противоречащее понятие, не приведены сознанием в непосредственное соприкосновение друг с другом.<…>
2. Религиозно-магическое мышление есть эмоциональное, а не познавательное мышление — вот почему, как мы уже указывали, не может быть речи о теологическом фазисе философии. Философия зарождается тогда, когда вера в богов, как практическая опора в жизни человека, начинает изменять ему. ’’Логика чувств” терпит крах вследствие того, что наряду с успешными начатками в области положительных знаний оказывается, что боги обманули ожидание людей.
Нет правды на земле,
Но правды нет и выше
”Не всегда боги награждают добрых и карают злых”. Эта мысль встречается уже во время Солона (594 до Р. X.). “Ведь многие дурные люди богатеют, а хорошие находятся в нужде”. Сознание несправедливости, экономического неравенства является, таким образом, мощным стимулом для пробуждения сомнений (см.: Deussen. “Geschichte der alteren Philosophic”, введение).
3. Первобытное мышление, поскольку оно вращается в религиозно магическом круге, отличается зависимостью от групповой идеологии традиционализма — внушаемость ее авторитарным воздействиям составляет третью черту первобытной мысли. Но указанные три черты религиозно-магического образа мыслей продолжают сосуществовать бок о бок с научной философией вплоть до наших дней в “магическом идеализме” немецких романтиков или в традиционализме философов, стремящихся “примирить” церковную религию с философией. <…>
Среди пословиц русского народа, приводимых у Даля, многие носят в себе зачаток или потенцию для зарождения философской или психологической идеи, того, что станет Логосом на другой ступени развития, недаром в древнейших летописях пословицы иногда называются словами. “Изяслав рече слово то, яко же и переже слышахом: не идет место к голове, но голова к месту”.
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение в философии»
Второй том работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русского философа И. И. Лапшин (1870-1952) открывается рассмотрением трех особенностей первобытного мышления: спутанности мысли — «все во всем действует на все», религиозно-магического мышления и способности внушения авторитарным воздействием со стороны «традиционалистической идеологии». Все три указанные черты продолжают сосуществование рядом с научной философией и по сей день. Далее Лапшин выделяет три литературные формы философской мысли: афористическая форма (философский фольклор), сократический диалог и система (Аристотель). Перейдем к фрагментам из текста:
«1. Все во всем и все действует на все — вот тот принцип первобытной магии, который Леви-Брюль называет loi de participation. Утверждение Леви-Брюля находится в самом резком противоречии не только с общим принципом формальной однородности физико-психической организации (см. том 1, стр. 155), который должен быть положен в основу всякого исторического исследования, но несовместим и с тем очевидным обстоятельством, что без единообразия мышления и хотя бы смутного чувства его законосообразности невозможны ни отождествление, ни различение, ни узнавание, ни ассоциативная деятельность, это противоречит факту постепенного выявления логической структуры человеческого разума на почве приспособления к окружающей среде. Спутанность первобытной мысли, и притом отнюдь не в сфере личной будничной жизни, где действуют такие же, как и у нас, законы (это отмечает и сам Леви-Брюль), а только в сфере религиозной, коллективной магической идеологии, является именно причиной иллюзии, в которую впал Леви-Брюль. Секрет подобных иллюзий разъяснен мною в книге “Законы мышления” etc., стр. 222. Он заключается в том, что при спутанности мышления логические элементы мысли, образующие противоречащее понятие, не приведены сознанием в непосредственное соприкосновение друг с другом.<…>
2. Религиозно-магическое мышление есть эмоциональное, а не познавательное мышление — вот почему, как мы уже указывали, не может быть речи о теологическом фазисе философии. Философия зарождается тогда, когда вера в богов, как практическая опора в жизни человека, начинает изменять ему. ’’Логика чувств” терпит крах вследствие того, что наряду с успешными начатками в области положительных знаний оказывается, что боги обманули ожидание людей.
Нет правды на земле,
Но правды нет и выше
”Не всегда боги награждают добрых и карают злых”. Эта мысль встречается уже во время Солона (594 до Р. X.). “Ведь многие дурные люди богатеют, а хорошие находятся в нужде”. Сознание несправедливости, экономического неравенства является, таким образом, мощным стимулом для пробуждения сомнений (см.: Deussen. “Geschichte der alteren Philosophic”, введение).
3. Первобытное мышление, поскольку оно вращается в религиозно магическом круге, отличается зависимостью от групповой идеологии традиционализма — внушаемость ее авторитарным воздействиям составляет третью черту первобытной мысли. Но указанные три черты религиозно-магического образа мыслей продолжают сосуществовать бок о бок с научной философией вплоть до наших дней в “магическом идеализме” немецких романтиков или в традиционализме философов, стремящихся “примирить” церковную религию с философией. <…>
У греков была пословица, имеющаяся и в “Пословицах русского народа” Даля: “Из того же рта и тепло и холодно”. Ее смысл метафорический: она указывает на то, что тот же человек может проявлять прямо противоположные свойства. Между тем Анаксимен обращает внимание на физический факт и дает ему толкование в духе своей механической теории: тепло есть разрежение — маносис, а холод — сгущение — пикносис, толкование, на ложность которого в применении к этой пословице указывал уже Аристотель, но толкование, порожденное чисто теоретическим научным интересом. Загадка о вшах (вроде нашей о соплях — “мужик на землю бросает, а барин в карман собирает”), изобретенная греками для потехи, дает повод Гераклиту к следующему меланхолическому размышлению: “Люди обманываются относительно познания видимых вещей, подобно Гомеру, который был мудрее всех эллинов, взятых вместе. Ведь его одурачили дети, убивавшие вшей, сказав: все то, что мы увидели и поймали, мы выкинули, а то, чего мы не увидели и не поймали, то носим” (fr. 56). Подобным же образом Малебранш пользуется тою же загадкою в “De la recherche de la verite” (кн. VI, гл. 7) с научно-психологическою целью: так в вопросе, который служанки нередко предлагают детям. “Видела я, — говорят они, — охотников или рыболовов, которые то, чего не поймали, носили, а то, что поймали, бросали в воду”. По Малебраншу, слушатель здесь сбивается с толку тем, что внимание его направляется на слово рыболовы, и именно это затрудняет разгадку (к загадке мы еще вернемся в V главе). <…>
Афоризм является простейшей формой выражения философской мысли, которая особенно характеристична для ее первых шагов. Эта форма преобладает в досократовской философии греков, но и позже она встречается на всем протяжении истории философии. Паскаль, Ларошфуко, Лихтенберг, Киркегор, Ницше являют нам образцы этой формы. Позади, в глубине веков зачаточной философской мысли, как и поэтическому сюжету, предшествует образ, метафора, в которой смутно антиципируется философская идея. Так, древняя вывеска, изображающая весы в равновесии, намекала на идею скептической изостении, т. е. равновесия доводов за и против той же мысли, к этой идее скептиков примыкает пари Паскаля, идее пари Паскаля родственна идея 4-й антиномии Канта (см. том I, стр. 104) и т. д.
Другая форма философского изобретения, которой положил начало Сократ своим эротематическим способом развития мысли, нашла себе непревзойденное выражение в творчестве Платона. Это диалог. Здесь философская идея дана не в форме тезиса, но в антитетическом виде. Мысль диалектически раздваивается, и проблема освещается в высказываниях двух (или более) индивидуумов. Эта форма изобретения также проходит через всю историю философии: Лукиан, Джордано Бруно, Малебранш, Беркли, Дидро, Вольтер, Юм, Шеллинг, Ренан, Вл. Соловьев и др.
Афоризм является простейшей формой выражения философской мысли, которая особенно характеристична для ее первых шагов. Эта форма преобладает в досократовской философии греков, но и позже она встречается на всем протяжении истории философии. Паскаль, Ларошфуко, Лихтенберг, Киркегор, Ницше являют нам образцы этой формы. Позади, в глубине веков зачаточной философской мысли, как и поэтическому сюжету, предшествует образ, метафора, в которой смутно антиципируется философская идея. Так, древняя вывеска, изображающая весы в равновесии, намекала на идею скептической изостении, т. е. равновесия доводов за и против той же мысли, к этой идее скептиков примыкает пари Паскаля, идее пари Паскаля родственна идея 4-й антиномии Канта (см. том I, стр. 104) и т. д.
Другая форма философского изобретения, которой положил начало Сократ своим эротематическим способом развития мысли, нашла себе непревзойденное выражение в творчестве Платона. Это диалог. Здесь философская идея дана не в форме тезиса, но в антитетическом виде. Мысль диалектически раздваивается, и проблема освещается в высказываниях двух (или более) индивидуумов. Эта форма изобретения также проходит через всю историю философии: Лукиан, Джордано Бруно, Малебранш, Беркли, Дидро, Вольтер, Юм, Шеллинг, Ренан, Вл. Соловьев и др.
Третья, и последняя, форма философского изобретения — это система, где проблема поставлена, внутренние противоречия вскрыты, и ей найдено определенное решение в наукообразной форме. Основателем такого типа философского изобретения является Аристотель и, вероятно, Демокрит. Так, например, приступая к исследованию какого-нибудь вопроса, Аристотель освещает существующие взгляды ta legomena, затем критикует их и дает примиряющее все их решение — lysis. Например, Nic. Eth, VII, I, § 5, 1.145, в. 2, о невоздержанности. Эта систематичность развития мысли была усвоена и схоластикой, где тоже ставится quaestio, разбираются objecta и дается conclusio. Ритчи (Ritchie) в статье “Philosophy and the study of philosophers” (Mind, 1878) справедливо усматривает здесь предвосхищение диалектического метода изложения Гегеля, а не простой педагогический прием, как думал Швеглер. Наукообразная систематичность изложения может касаться какой-нибудь отдельной философской проблемы или охватывать все основы философского мировоззрения. Философская система образует упорядоченную совокупность мыслей познавательного или аксиологического (оценочного) характера. Эти мысли или проясняют наше знание, когда выражаются в форме определения понятий, т. е. в виде аналитических суждений, или расширяют его. Последнее достигается тогда, когда изобретается новое понятие путем синтетического силлогизма и процессов индукции объема и индукции содержания, а также так называемых внесиллогистических выводов, которые имеются в математике и в логике отношений и которые тоже синтетичны (см. мое исследование “Логика отношений и силлогизм”, 1917). Мы рассмотрели внешние формы философского изобретения. Остановимся теперь на его внутренней стороне, на том, в чем оно заключается. Я буду говорить об изобретении в гносеологии (в связи с логикой и метафизикой), психологии и в истории философии».
32. Генезис развития форм познания и гносеологическое изобретение в работе "Философия изобретения и изобретение в философии" И. И. Лапшина
Философская мысль зарождается очень поздно, когда познавательный аппарат человека не только достиг высокой степени развития, но уже породил ряд изобретений в остальных сферах творчества. И вот спрашивается, как осуществляется выявление, осознавание, прояснение необходимых элементов мысли — непрерывным или прерывным путем?
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение в философии»
Во втором том работы «Философия изобретения и изобретение философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870-1952) описывает генезис развития форм познания на примере идеи пространства. Далее Лапшин переходит к тематизации корпуса свойств, определяющих сущность гносеологического изобретения. Перейдем к фрагментам из текста:
«1) По Спенсеру, это открытие было процессом непрерывным. Из “чистых ощущений” мало-помалу, по мере усовершенствования приспособления духа к окружающей среде выработался путем естественного отбора и фиксации при помощи наследственности весь познавательный аппарат человеческого мышления. 2) По Джэмсу, каждая новая категория мысли или форма познания возникла как результат случайного изменения в молекулярном строении мозга, не по парадной лестнице органов чувств, но, так сказать, тайком и внезапно зародилась внутри дома, как известная идиосинкразия, кото рая потом, оказавшись полезной для организма, зафиксировалась навсегда. Таким образом, возникновение каждой новой категории мысли есть физиологический переворот. 3) Фуйлъе справедливо указывает на то, что логическая структура сознания не могла возникнуть ни прерывным, ни непрерывным путем из чистых ощущений, если последние не заключали в себе уже в смутной форме известных зачатков необходимых элементов мышления, иначе пришлось бы предположить, что случай является отцом необходимости или, выражаясь словами Пирогова, что человеческий дух есть “бастард от случки случая со случайной природой”. <…>
Я думаю, что здесь, как и во всяком изобретении, процесс совершается то прерывно, то непрерывно, линия развития имеет ступенчатую форму. Эти узловые пункты в процессе выявления какого-нибудь необходимого элемента мысли имеют место и в процессе мышления у ребенка. Возьмем для примера идею пространства. I) Маленький ребенок не задумывается над вопросом о границах протяжения, у него отсутствует идея бесконечности пространства (ein unendliches Raumschema, как говорит Фолькманн: “Lehrbuch der Psychologie”, II, S. 7). <…>
Он — наивный финитист. 2) Но в известном возрасте, как указывает Стэнли Голл (см. его книгу “Adolescence”), У ребенка пробуждается специальный интерес к пространству и времени, он в воображении стремится выйти за пределы чувственных граней, это и привлекает, и пугает его: он строит границу пространства, потом отодвигает ее, снова строит и снова отодвигает то в одном, то в другом направлении, пустое пространство представляет то светлым, то темным. Идея вечности нередко пугает и приводит в состояние оцепенения (аге frozen stiff; см. т. I, стр. 46). <…>
У некоторых натур и впоследствии, в зрелом возрасте, созерцание обширных пространств или идея вечности вызывает эмоцию страха. Так, Леопарди в стихотворении “Бесконечность” пишет: “Всегда мне был дорог этот одинокий холмик и этот плетень, со всех сторон заслоняющий от взора далекий горизонт. Но, присев на холме и начав созерцать необъятные пространства за пределами забора, при сверхчеловеческом безмолвии, при глубоком покое, я теряюсь в моих мыслях, ибо сердце готово затрепетать от ужаса”. Это чувство возможности безграничного продолжения образа пространственного мира я назвал бы наивным инфинитизмом, так как понятие бесконечного мирового пространства как вместилища всех вещей здесь еще отсутствует. 3) В школе, где преподается физика по Аристотелю, подросток узнает, что мир ограничен в пространстве или что мировое пространство ограничено, чему у Аристотеля приводятся доказательства. Это финитизм сознательный, умышленный, отнюдь не наивный. <…>
Философская мысль зарождается очень поздно, когда познавательный аппарат человека не только достиг высокой степени развития, но уже породил ряд изобретений в остальных сферах творчества. И вот спрашивается, как осуществляется выявление, осознавание, прояснение необходимых элементов мысли — непрерывным или прерывным путем?
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение в философии»
Во втором том работы «Философия изобретения и изобретение философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870-1952) описывает генезис развития форм познания на примере идеи пространства. Далее Лапшин переходит к тематизации корпуса свойств, определяющих сущность гносеологического изобретения. Перейдем к фрагментам из текста:
«1) По Спенсеру, это открытие было процессом непрерывным. Из “чистых ощущений” мало-помалу, по мере усовершенствования приспособления духа к окружающей среде выработался путем естественного отбора и фиксации при помощи наследственности весь познавательный аппарат человеческого мышления. 2) По Джэмсу, каждая новая категория мысли или форма познания возникла как результат случайного изменения в молекулярном строении мозга, не по парадной лестнице органов чувств, но, так сказать, тайком и внезапно зародилась внутри дома, как известная идиосинкразия, кото рая потом, оказавшись полезной для организма, зафиксировалась навсегда. Таким образом, возникновение каждой новой категории мысли есть физиологический переворот. 3) Фуйлъе справедливо указывает на то, что логическая структура сознания не могла возникнуть ни прерывным, ни непрерывным путем из чистых ощущений, если последние не заключали в себе уже в смутной форме известных зачатков необходимых элементов мышления, иначе пришлось бы предположить, что случай является отцом необходимости или, выражаясь словами Пирогова, что человеческий дух есть “бастард от случки случая со случайной природой”. <…>
Я думаю, что здесь, как и во всяком изобретении, процесс совершается то прерывно, то непрерывно, линия развития имеет ступенчатую форму. Эти узловые пункты в процессе выявления какого-нибудь необходимого элемента мысли имеют место и в процессе мышления у ребенка. Возьмем для примера идею пространства. I) Маленький ребенок не задумывается над вопросом о границах протяжения, у него отсутствует идея бесконечности пространства (ein unendliches Raumschema, как говорит Фолькманн: “Lehrbuch der Psychologie”, II, S. 7). <…>
Он — наивный финитист. 2) Но в известном возрасте, как указывает Стэнли Голл (см. его книгу “Adolescence”), У ребенка пробуждается специальный интерес к пространству и времени, он в воображении стремится выйти за пределы чувственных граней, это и привлекает, и пугает его: он строит границу пространства, потом отодвигает ее, снова строит и снова отодвигает то в одном, то в другом направлении, пустое пространство представляет то светлым, то темным. Идея вечности нередко пугает и приводит в состояние оцепенения (аге frozen stiff; см. т. I, стр. 46). <…>
У некоторых натур и впоследствии, в зрелом возрасте, созерцание обширных пространств или идея вечности вызывает эмоцию страха. Так, Леопарди в стихотворении “Бесконечность” пишет: “Всегда мне был дорог этот одинокий холмик и этот плетень, со всех сторон заслоняющий от взора далекий горизонт. Но, присев на холме и начав созерцать необъятные пространства за пределами забора, при сверхчеловеческом безмолвии, при глубоком покое, я теряюсь в моих мыслях, ибо сердце готово затрепетать от ужаса”. Это чувство возможности безграничного продолжения образа пространственного мира я назвал бы наивным инфинитизмом, так как понятие бесконечного мирового пространства как вместилища всех вещей здесь еще отсутствует. 3) В школе, где преподается физика по Аристотелю, подросток узнает, что мир ограничен в пространстве или что мировое пространство ограничено, чему у Аристотеля приводятся доказательства. Это финитизм сознательный, умышленный, отнюдь не наивный. <…>
Мир как целое есть недифференцированное подлежащее, к которому нужно подыскать сказуемое, — это “Океанос” Гомера, “асайяна” индусов. У Гесиода идеям пространства, материи и силы соответствуют мифологические образы: Хаос, Гайя (женское начало) и Эрос (мужское начало). У Фалеса мы встречаем уже известный образ мира в рамках наивного финитизма. Анаксимандр провозглашает Апейрон, беспредельное в пространстве и времени в качестве истинно сущего, — точка зрения наивного инфинитизма. Зато вполне сознателен инфинитизм материалиста Демокрита, который провозгласил не зависимую от сознания реальность атомов и бесконечного пространства. Аристотель же является из других метафизических соображений сознательным финитистом. После появления учения о бесконечно малом, после успехов в психологическом анализе идеи пространства появляется критическое учение о пространстве как форме представления чувственного мира, и в первой антиномии Канта метафизический инфинитизм и метафизический финитизм противопоставляются, как две взаимно разрушающие друг друга догматические точки зрения. Идея пространства ставится в неразрывную связь с познающим субъектом, обнаруживается их необходимая логическая корреляция: абсолютизм понятий сменяется релятивизмом. <…>
Гносеологическое изобретение заключается: 1) или в освещении и уяснении природы какой-нибудь отдельной категории в нашем познавательном аппарате; так, Гераклит подчеркнул идею изменения, элеаты — идею постоянства; 2) или в установке синтетической связи между многими категориями — таблица 10 пар противоположностей у пифагорейцев, таблица категорий у Платона, Аристотеля, Канта, Гегеля и др.; 3) или в разработке теории доказательства — изобретение силлогистики Аристотелем, логики отношений стоиками, методов индукции Бэконом, Юмом и Миллем; 4) или в установке синтетической связи между необходимыми элементами мысли и наивысшими обобщениями эмпирических наук о физическом мире естествознания; так, Кант ставит в связь высшие законы механики и физики с необходимыми предпосылками знания. По такому же пути следуют Сталло, Спенсер, Пуанкаре, Коген, Введенский1; 5) или в установке связи необходимых предпосылок знания со специфическими понятиями математики; 6) или оно устанавливает синтетическую связь между логической структурой мысли и высшими эмпирическими законами психологии; 7) или оно ставит задачей дать общую картину предпосылок всех теоретических наук — классификацию наук; 8) или оно ставит своей задачей построение связного понятия о мире (Weltbegriff), онтологическое или феноменалистическое — это, конечно, зависит от точки зрения философа — метафизической или критической и 9) наконец, в область гносеологических изобретений входит разрушительная работа критики ложных богословских и метафизических учений, поскольку они препятствуют успехам философского знания. Исходным пунктом для творческой работы мысли в гносеологии нередко служит какое-нибудь специальное явление в области естествознания, психологии или математики. Так, например, Демокрит утверждал, будто теплое и холодное, сладкое и горькое — субъективные свойства, объективны же атомы и пустота. Киренская же школа провозгласила, что для человека познаваемы лишь субъективные свойства. По свидетельству Секста Эмпирика, Аристоклеса и Платона, как указывает Т. Гомперц, при обосновании этого общего гносеологического положения сыграла существенную роль осязательная иллюзия, о которой упоминает Аристотель и которая заключается в том, что, прикасаясь скрещенными пальцами (указательным и средним) к какому-нибудь шарику, мы получим осязательные ощущения якобы от двух шариков, — значит, и чувство осязания может нас обманывать и не может быть показателем объективных свойств вещей.
Гносеологическое изобретение заключается: 1) или в освещении и уяснении природы какой-нибудь отдельной категории в нашем познавательном аппарате; так, Гераклит подчеркнул идею изменения, элеаты — идею постоянства; 2) или в установке синтетической связи между многими категориями — таблица 10 пар противоположностей у пифагорейцев, таблица категорий у Платона, Аристотеля, Канта, Гегеля и др.; 3) или в разработке теории доказательства — изобретение силлогистики Аристотелем, логики отношений стоиками, методов индукции Бэконом, Юмом и Миллем; 4) или в установке синтетической связи между необходимыми элементами мысли и наивысшими обобщениями эмпирических наук о физическом мире естествознания; так, Кант ставит в связь высшие законы механики и физики с необходимыми предпосылками знания. По такому же пути следуют Сталло, Спенсер, Пуанкаре, Коген, Введенский1; 5) или в установке связи необходимых предпосылок знания со специфическими понятиями математики; 6) или оно устанавливает синтетическую связь между логической структурой мысли и высшими эмпирическими законами психологии; 7) или оно ставит задачей дать общую картину предпосылок всех теоретических наук — классификацию наук; 8) или оно ставит своей задачей построение связного понятия о мире (Weltbegriff), онтологическое или феноменалистическое — это, конечно, зависит от точки зрения философа — метафизической или критической и 9) наконец, в область гносеологических изобретений входит разрушительная работа критики ложных богословских и метафизических учений, поскольку они препятствуют успехам философского знания. Исходным пунктом для творческой работы мысли в гносеологии нередко служит какое-нибудь специальное явление в области естествознания, психологии или математики. Так, например, Демокрит утверждал, будто теплое и холодное, сладкое и горькое — субъективные свойства, объективны же атомы и пустота. Киренская же школа провозгласила, что для человека познаваемы лишь субъективные свойства. По свидетельству Секста Эмпирика, Аристоклеса и Платона, как указывает Т. Гомперц, при обосновании этого общего гносеологического положения сыграла существенную роль осязательная иллюзия, о которой упоминает Аристотель и которая заключается в том, что, прикасаясь скрещенными пальцами (указательным и средним) к какому-нибудь шарику, мы получим осязательные ощущения якобы от двух шариков, — значит, и чувство осязания может нас обманывать и не может быть показателем объективных свойств вещей.
Подобным же образом Беркли разрабатывает “Теорию зрения”, дабы показать, что учение Локка о протяжении как первичном свойстве вещей несостоятельно, ибо в этой теории зрения Беркли обнаруживает, что глубина в зрительном восприятии пространства не ощущается непосредственно при помощи зрительных ощущений, но что чувство глубины зависит от соучастия в процессе зрения осязательных представлений».
33. Изобретение в психологии и истории философии в работе "Философия изобретения и изобретение в философии" И. И. Лапшина
Отсутствие дара перевоплощаемости лишает историка философии возможности понять дух изучаемой системы и делает его труд одинаково бесполезным и для истории, и для философии; Аристотель и Гегель в высокой степени обладали этим даром. Изучение философов научает нас самих становиться на различные точки зрения, и в этом смысле историко-философское образование есть культура ума, благоприятствующая творческой самодеятельности мысли. “Акт ознакомления с богатой содержанием философией, — пишет Гегель, — есть не что иное, как изучение этой философии. Философии следует обучать, ее следует изучать. как и всякую другую науку. Несчастная поспешность в воспитании независимой мысли и оригинальной продуктивности оставили в тени эту мысль. Как будто я, думая о субстанции, причинности, не являюсь именно сам думающим! Как будто эти определения не порождаются мною самим, но, подобно камням, подкинуты извне, как будто, наконец, я, определяя их истинность, изыскивая доказательства синтетической связи между ними и диалектического процесса, объединяющего их, не самолично познаю положения и доказательства” (см. Luqueer: “Hegel as educator”). Кроме способности сопереживать изучаемое произведение, историку философии необходима и тонкость в различении понятий изучаемого автора и достаточная умственная широта, чтобы не увязнуть в мелочном филологическом комментаторстве и в то же время верно схватить общий дух системы?
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение в философии»
Во втором томе работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870-1952) касается вопроса изобретательности в области психологии. По мнению Лапшина, она может проявляться в следующих формах: открытие совершенно нового явления и построение нового психологического понятия, открытие нового психологического закона, изобретение в области методов исследования и построения общей системы психологического мировоззрения. Далее Лапшин переходит к изобретению в области истории философии. Работа историка философии требует не только глубокой исторической и философской эрудиции, но и способности к психологическому перевоплощению. Ключевым для историка философии является владение методами литературной критики (Г. Лансон (1857-1934), «Методы литературной критики»). Во-первых, необходимо установить подлинность текстов, во-вторых, критически анализировать чистоту оригинала. Важным шагом является определение времени написания и публикации, а также отслеживание изменений в различных изданиях произведений. В дополнение к этим задачам историк философии должен углубиться в изучение контекста, источников, а также оценить влияние и успех соответствующих произведений. Обратимся к фрагментам из текста:
Отсутствие дара перевоплощаемости лишает историка философии возможности понять дух изучаемой системы и делает его труд одинаково бесполезным и для истории, и для философии; Аристотель и Гегель в высокой степени обладали этим даром. Изучение философов научает нас самих становиться на различные точки зрения, и в этом смысле историко-философское образование есть культура ума, благоприятствующая творческой самодеятельности мысли. “Акт ознакомления с богатой содержанием философией, — пишет Гегель, — есть не что иное, как изучение этой философии. Философии следует обучать, ее следует изучать. как и всякую другую науку. Несчастная поспешность в воспитании независимой мысли и оригинальной продуктивности оставили в тени эту мысль. Как будто я, думая о субстанции, причинности, не являюсь именно сам думающим! Как будто эти определения не порождаются мною самим, но, подобно камням, подкинуты извне, как будто, наконец, я, определяя их истинность, изыскивая доказательства синтетической связи между ними и диалектического процесса, объединяющего их, не самолично познаю положения и доказательства” (см. Luqueer: “Hegel as educator”). Кроме способности сопереживать изучаемое произведение, историку философии необходима и тонкость в различении понятий изучаемого автора и достаточная умственная широта, чтобы не увязнуть в мелочном филологическом комментаторстве и в то же время верно схватить общий дух системы?
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение в философии»
Во втором томе работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870-1952) касается вопроса изобретательности в области психологии. По мнению Лапшина, она может проявляться в следующих формах: открытие совершенно нового явления и построение нового психологического понятия, открытие нового психологического закона, изобретение в области методов исследования и построения общей системы психологического мировоззрения. Далее Лапшин переходит к изобретению в области истории философии. Работа историка философии требует не только глубокой исторической и философской эрудиции, но и способности к психологическому перевоплощению. Ключевым для историка философии является владение методами литературной критики (Г. Лансон (1857-1934), «Методы литературной критики»). Во-первых, необходимо установить подлинность текстов, во-вторых, критически анализировать чистоту оригинала. Важным шагом является определение времени написания и публикации, а также отслеживание изменений в различных изданиях произведений. В дополнение к этим задачам историк философии должен углубиться в изучение контекста, источников, а также оценить влияние и успех соответствующих произведений. Обратимся к фрагментам из текста:
«I. Можно ли говорить о мало известных, а тем более о совершенно неизвестных психических состояниях? Когда мы говорим об открытиях в области физического мира (новые элементы, новые виды организмов, новые страны), то это понятно, ибо подобные явления не даны непосредственно нашему сознанию. Но духовный мир человека дан каждому из нас, и мы прямо воспринимаем содержания сознания путем самонаблюдения. Однако такое соображение несостоятельно. Каждый из нас переживает единичный "поток сознания”. Выделение в этом потоке общих или типически индивидуальных свойств есть результат научной работы мысли — в основе всякого научного открытия лежит изобретение или конструкция понятия. Затем психические свойства, общие всем людям, действительно, общеизвестны, но не таковы: а) типически индивидуальные особенности, б) детали и тонкие оттенки, в) исключительные душевные состояния, г) нечувственная сторона психической жизни, д) совершенно новые психические состояния, привносимые в психологический оборот новыми условиями жизни, а) Хотя существование различных типов воображения и было известно еще до Гальтона, но он положил начало обстоятельному анализу и описанию этого явления. В частности, моторный тип воображения не был известен сто лет тому назад, б) Термические ощущения, исследованные Кизовым, отрицательные зрительные следы, психические обертоны, описанные Джэмсом, перемещение фокуса зрительного внимания без участия движения глаз, установленное Гельмгольцем, динамические схемы, описанные Бергсоном, — вот иллюстрации второго случая, в) Мистический экстаз. "я” умирающих могут быть примером для третьего случая, г) Нечувственный момент в психологии мышления был подмечен еще Платоном, но нужно было, чтобы прошло более двух тысяч лет, чтобы представители экспериментальной психологии додумались до его признания в качестве, разумеется, не метафизической сущности, но известной стороны в мыслительном процессе, д) Человек отнюдь не есть психически и физически законченное существо. Не только изменяющиеся условия среды, но и он сам, преобразуя условия жизни, творит в своем духе новые качества. Это замечается не только в области искусства, где каждое новое крупное явление обогащает духовный мир новыми переживаниями — вспомним хотя бы новые музыкальные формы, — но и в области обыденной жизни, где новые технические условия и изменение вместе с ними темпа жизни ведут к автоморфизму психических свойств человека. Летание на аэроплане и управление им и вообще двигательная аккомодация в различных формах труда, наконец, тот факт, что прежнее разделение людей на занимающихся исключительно физическим трудом и исключительно духовным начинает сглаживаться, все это ведет к обновлению духовной жизни человека. Быть может, возможен и род психической мутации. <…>
Я отвечаю на этот вопрос: психология была и всегда будет именно философской наукой потому, что отдельные душевные явления не могут быть изолируемы от всей личности человека с действующим в нем аппаратом познавательных функций и руководящей его поведением системой оценок в такой мере, в какой можно изолировать какое-нибудь физическое явление от других явлений, ибо на себе мы наблюдаем психическое явление всегда в неразрывной связи со всеми остальными компонентами нашей личности, а чужую психическую жизнь постигаем всегда лишь опосредствованным путем, сравнивая ее со своей. Выделение психического явления из ряда других есть лишь фиксация на нем нашего понимания, а не полная его изоляция, как это имеет место в химическом или физическом анализе. Таким образом, взгляд на психологию как на одну из наук о духе наряду с историей или языкознанием ложен. Труды языковеда могут представлять высокий психологический интерес и все же быть филологическими, а не психологическими исследованиями. Все здесь зависит от контекста. Если изучение явления ставится в связь с познавательным механизмом человека или с его системою оценок — мы имеем перед собой психологический труд, таковы, например, замечательная книга Потебни “Мысль и язык”, труд Макса Мюллера “Наука о языке” и т. п. Если на первом плане лежат филологические задачи, то как бы ни были широки обобщения исследователя, и какое бы они капитальное значение ни имели с точки зрения психологии, мы имеем перед собою специально научное, а не психологическое изобретение. Александр Веселовский, Шахматов, Ключевский — великие изобретатели, их труды необычайно ценны для психолога, но их “изобретение” лежит вне круга психологии. Тут дело, разумеется, не в принадлежности изобретателя другому роду специальности, а в самом угле зрения на изучаемые явления. Так, например, исследование псевдогаллюцинаций психиатра Кандинского есть психологическое исследование, ибо в нем новое психическое явление, изученное автором в значительной мере путем самонаблюдения, освещено с общепсихологической точки зрения общепсихологической точки зрения.
2. Другой вид психологического изобретения — это открытие нового психологического закона. Установка таких законов возможна под тремя углами зрения: 1) общим — психолог может подметить: а) законообразную связь между двумя или несколькими психологическими явлениями и притом такую связь, которая наблюдается на всех ступенях психической жизни. Таковы открытые Аристотелем законы ассоциации представлений, и б) законообразную зависимость психофизиологического характера, таковы закон Вебера, законы памяти Эббингауса и Пиерона (Ріёгоп), установка законообразной связи между эмоциями и их физиологическими условиями Джэмса, 2) генетическим, когда исследуется происхождение известного психического явления в развитии животного мира, человечества или отдельного человека; таково применение Спенсером закона развития к различным психическим явлениям, изучение генезиса инстинктов Гаше-Супле, изучение психических особенностей подростков Стенли Голлом и т. п., и 3) корреляционным — сюда относится исследование связи психических явлений у того же индивидуума в его типически-групповом или типически-индивидуальном своеобразии. Сюда же относятся исследования по характерологии, например учение о темпераментах Канта, схема личности Лазурского. <…>
2. Другой вид психологического изобретения — это открытие нового психологического закона. Установка таких законов возможна под тремя углами зрения: 1) общим — психолог может подметить: а) законообразную связь между двумя или несколькими психологическими явлениями и притом такую связь, которая наблюдается на всех ступенях психической жизни. Таковы открытые Аристотелем законы ассоциации представлений, и б) законообразную зависимость психофизиологического характера, таковы закон Вебера, законы памяти Эббингауса и Пиерона (Ріёгоп), установка законообразной связи между эмоциями и их физиологическими условиями Джэмса, 2) генетическим, когда исследуется происхождение известного психического явления в развитии животного мира, человечества или отдельного человека; таково применение Спенсером закона развития к различным психическим явлениям, изучение генезиса инстинктов Гаше-Супле, изучение психических особенностей подростков Стенли Голлом и т. п., и 3) корреляционным — сюда относится исследование связи психических явлений у того же индивидуума в его типически-групповом или типически-индивидуальном своеобразии. Сюда же относятся исследования по характерологии, например учение о темпераментах Канта, схема личности Лазурского. <…>
3. Далее, возможно психологическое изобретение в области методов исследования, как в области самонаблюдения и наблюдения, так и в области эксперимента, сюда относятся: применение опросов, введенное Гальтоном, приемы исследования личности, оборудование техники эксперимента Фехнером и Вундтом, выяснение понятия “умственного эксперимента” Махом, “естественного эксперимента” Лазурским и т. д. Изобретение психологических приборов, поскольку оно связано с углубленным пониманием законов душевной жизни, также может быть от несено к усовершенствованию психологических методов, хотя возможно изобретение множества “психологических приборов”, где психолог дает технику известное задание, которое тот выполняет, и тогда изобретательность разделяется между двумя совершенно различными сферами творчества — технической и психологической.
4. Наконец, и это очень важная сфера психологического творчества, возможно изобретение в виде построения общей системы психологического мировоззрения. Таковы гениальные изобретения Аристотеля, Юма, Спенсера, Джэмса, выдающиеся труды Гербарта, Бэна, Вундта, Рибо, Авенариуса и других. В этой сфере психологическое творчество тесно сплетается с проблемами гносеологии и метафизики. <…>
I. Во-первых, возможно исследование, которое ставит своей задачей изложение содержания и раскрытие логической структуры данной системы. Подобное изложение не сводится, разумеется, к механическому сокращению текста, как это мы видим, например, в изложении философии Спенсера Коллинзом, но в любовном проникновении в дух системы и выделении в ней ее идеальной сущности, без искажения, однако, ее исторического облика. “Кантова теория опыта” Когена может служить примером подобного исследования. Или же исследователь может ограничиться анализом одного понятия в системе.
II. Исследователь может попытаться дать яркую типически-индивидуальную характеристику жизни и творчества философа, Lebensauffassung, что так удавалось Куно Фишеру. Принципы корреляционной психологии до сих пор, к сожалению, не применялись в такого рода биографиях, нередко давался превосходный “литературный портрет” — и только. Возможно также исследование какой-нибудь одной важной психологической черты у одного философа или той же черты у многих.
III. Наконец, возможна разработка истории взаимодействия двух или нескольких систем, история известного направления (история материализма Ланге, история скептицизма Рихтера, история немецкой мистики Прегера и т. п.), историческое освещение развития какого-нибудь философского понятия у различных философов и, наконец, очерк истории философии или ее части в связи с самыми разнообразными вне-философскими факторами (факторы политические, экономические, литературные и др.). Разумеется, все эти моменты тесно между собою связаны и могут быть обособляемы лишь в абстракции (см. Э. Л. Радлов: ”Очерк историографии по истории философии”)».
4. Наконец, и это очень важная сфера психологического творчества, возможно изобретение в виде построения общей системы психологического мировоззрения. Таковы гениальные изобретения Аристотеля, Юма, Спенсера, Джэмса, выдающиеся труды Гербарта, Бэна, Вундта, Рибо, Авенариуса и других. В этой сфере психологическое творчество тесно сплетается с проблемами гносеологии и метафизики. <…>
I. Во-первых, возможно исследование, которое ставит своей задачей изложение содержания и раскрытие логической структуры данной системы. Подобное изложение не сводится, разумеется, к механическому сокращению текста, как это мы видим, например, в изложении философии Спенсера Коллинзом, но в любовном проникновении в дух системы и выделении в ней ее идеальной сущности, без искажения, однако, ее исторического облика. “Кантова теория опыта” Когена может служить примером подобного исследования. Или же исследователь может ограничиться анализом одного понятия в системе.
II. Исследователь может попытаться дать яркую типически-индивидуальную характеристику жизни и творчества философа, Lebensauffassung, что так удавалось Куно Фишеру. Принципы корреляционной психологии до сих пор, к сожалению, не применялись в такого рода биографиях, нередко давался превосходный “литературный портрет” — и только. Возможно также исследование какой-нибудь одной важной психологической черты у одного философа или той же черты у многих.
III. Наконец, возможна разработка истории взаимодействия двух или нескольких систем, история известного направления (история материализма Ланге, история скептицизма Рихтера, история немецкой мистики Прегера и т. п.), историческое освещение развития какого-нибудь философского понятия у различных философов и, наконец, очерк истории философии или ее части в связи с самыми разнообразными вне-философскими факторами (факторы политические, экономические, литературные и др.). Разумеется, все эти моменты тесно между собою связаны и могут быть обособляемы лишь в абстракции (см. Э. Л. Радлов: ”Очерк историографии по истории философии”)».
34. Виды заимствования в истории философии, в работе "Философия изобретения и изобретение в философии" И. И. Лапшина
Гутчисон Стирлинг (Stirling) называет Гегеля “crafty borrower”, т. е. “мощный плагиатор”. Учение о категориях Канта составляет, по его мнению, “подлинную суть” гегелевской философии. С таким же правом можно было бы сказать, что категории Аристотеля составляют подлинную суть философии Канта. “Секрет Гегеля”, по Стирлингу, заключается в том, что Кантово трансцендентальное единство апперцепции, т. е. познающего субъекта, в котором объединяется весь познавательный аппарат в “Критике”, Гегель превратил в мирового субъекта, в Абсолютный Дух. Если уподобить философскую систему чрезвычайно сложной математической формуле, в которой кто-нибудь заменил бы какой-нибудь член совершенно другой величиной, дающей не преобразование, а коренное изменение ее смысла, то тогда стала бы очевидной ошибка Стирлинга (см. интересную, но крайне одностороннюю книгу “The secret of Hegel”).
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение в философии»
Во втором томе работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870-1952) затрагивает вопрос о видах заимствования в истории философии, которые, по его мнению, применимы и к другим формам изобретения. Лапшин выделяет три таких формы: плагиат (сознательное присвоение чужого с умышленным сокрытием источника), сознательное и открытое подражание (принадлежность школе) и неосознанная реминисценция. Обратимся к фрагментам из текста:
«I. Плагиат, т. е. сознательное присвоение чужого добра с умышленным умолчанием об источнике. Pereant qui nostra ante nos dixerunt (Марциал, I, 53, 9) — “да погибнут те, кто раньше нас высказал наши мысли!” — вот девиз плагиатора. Величайшие философы Декарт, Лейбниц, Кант, Гегель и Конт были обвиняемы в самом бесстыжем плагиате.
1. Декарту современники указывали, что Cogito ergo sum встречается уже у Августина. Указание справедливое, оттеняющее роль Августина в процессе оформления этой идеи, но отнюдь не свидетельствующее о плагиате, ибо в своем ходе рассуждений Августин имеет в виду определенную богословскую мысль, весьма далекую от чисто философской цели Декарта. Сопоставление контекстов решает дело в пользу Декарта. Последний уверяет даже, что он не читал соответствующего сочинения Августина, но даже если допустить обратное, то философская оригинальность декартовых идей все же остается бесспорной. <…>
Гутчисон Стирлинг (Stirling) называет Гегеля “crafty borrower”, т. е. “мощный плагиатор”. Учение о категориях Канта составляет, по его мнению, “подлинную суть” гегелевской философии. С таким же правом можно было бы сказать, что категории Аристотеля составляют подлинную суть философии Канта. “Секрет Гегеля”, по Стирлингу, заключается в том, что Кантово трансцендентальное единство апперцепции, т. е. познающего субъекта, в котором объединяется весь познавательный аппарат в “Критике”, Гегель превратил в мирового субъекта, в Абсолютный Дух. Если уподобить философскую систему чрезвычайно сложной математической формуле, в которой кто-нибудь заменил бы какой-нибудь член совершенно другой величиной, дающей не преобразование, а коренное изменение ее смысла, то тогда стала бы очевидной ошибка Стирлинга (см. интересную, но крайне одностороннюю книгу “The secret of Hegel”).
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение в философии»
Во втором томе работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870-1952) затрагивает вопрос о видах заимствования в истории философии, которые, по его мнению, применимы и к другим формам изобретения. Лапшин выделяет три таких формы: плагиат (сознательное присвоение чужого с умышленным сокрытием источника), сознательное и открытое подражание (принадлежность школе) и неосознанная реминисценция. Обратимся к фрагментам из текста:
«I. Плагиат, т. е. сознательное присвоение чужого добра с умышленным умолчанием об источнике. Pereant qui nostra ante nos dixerunt (Марциал, I, 53, 9) — “да погибнут те, кто раньше нас высказал наши мысли!” — вот девиз плагиатора. Величайшие философы Декарт, Лейбниц, Кант, Гегель и Конт были обвиняемы в самом бесстыжем плагиате.
1. Декарту современники указывали, что Cogito ergo sum встречается уже у Августина. Указание справедливое, оттеняющее роль Августина в процессе оформления этой идеи, но отнюдь не свидетельствующее о плагиате, ибо в своем ходе рассуждений Августин имеет в виду определенную богословскую мысль, весьма далекую от чисто философской цели Декарта. Сопоставление контекстов решает дело в пользу Декарта. Последний уверяет даже, что он не читал соответствующего сочинения Августина, но даже если допустить обратное, то философская оригинальность декартовых идей все же остается бесспорной. <…>
Дагерротипия была изобретена в 1839 г. В письмах Тургенева и в статье Достоевского (1862 г., по поводу выставки в Академии Художеств) творческий процесс художника при формировании типического образа противопоставляется фотографированию, которое было не так давно изобретено и уже служило ходячей метафорой. Скажем ли мы, что один из наших писателей заимствовал образ у другого? Лейбниц сравнивает деятельность фантазии с проекционными образами волшебного фонаря'', это же сравнение встречается позднее у Жуковского и у Пушкина. Скажем ли мы, что Жуковский обокрал Лейбница? В новейшее время Бергсон ввел в литературный оборот образ кинематографа для выражения мысли, что непрерывное иррационально, а его познание кажется нам рациональным, так как мы поддаемся кинематографической иллюзии при слиянии прерывных впечатлений в слитное целое, и это сравнение входит уже в литературный оборот.
3. Кант заподазривается в плагиате Шопенгауэром под влиянием Фрауэнштедта и Робинсоном, оба обвинения касаются вопроса о трансцендентальной идеальности пространства и времени. Шопенгауэр ссылается на III письмо Фрауэнштедта (“Письма о Шопенгауэровой философии”), где отмечается поразительное сходство учений Канта и Мопертюи о субъективности пространства и времени. Вольтер в сочинении “Акакия” полемизирует с Мопертюи, опираясь на учение Локка по данному вопросу о природе пространства. Вот что пишет Мопертюи, признавая длительность и протяжение так же субъективными, как запахи, вкусы и звуки: “Протяжение... есть лишь перцепция моей души, перенесенная на иной внешний объект, хотя в объекте нет ничего, что бы могло походить на воспринимаемое моим духом... восприятие различия расстояний так же субъективно, как восприятие различия звуков... мы впадаем в противоречие, рассуждая о природе протяжения (etendu), смешивая его с пространством (espace), желая продлить его до бесконечности или разложить его на последние элементы”... “Восприятия возбуждаются в нас неведомыми существами (des etres inconnus), которые не похожи на то, что мы воспринимаем” (Briefe, S. 142). Робинсон в брошюре “Философские этюды” (первый этюд) показывает, что первая и вторая антиномии Канта имеются у Артура Колльера в его “Clavis Universalis”, которое появилось в немецком переводе в 1756 г., причем вероятность, что Кант читал этот перевод, оказывается весьма большою, так как и у Колльера, и у Канта в ходе доказательств встречается тот же пример четырехугольного круга.
На это следует заметить: 1) Учение о субъективности пространства, в частности, восприятия глубины, а также субъективности первичных свойств физического мира было подробно разработано Беркли, о котором Кант упоминает и против идеализма которого полемизирует. 2) И у Беркли, и у Мопертюи это учение развивалось на сенсуалистической основе: их взгляды на субъективность пространства toto genere различаются от учения об априорности пространства. 3) Антиномии в вопросах о бесконечной делимости и бесконечной протяженности пространства были намечены еще в древности Зеноном, на что указывает и Кант. Мало того, эти антиномии имеются (как указывает проф. Щербатский в своей замечательной книге “Логика и теория познания по учению позднейшего буддизма”) в индийской философии. 4) Эти идеи были распространены в философской литературе XVIII в. благодаря словарю Бэйля. Оригинальность Канта заключалась в том, что они у него в окончательной редакции — в “Критике чистого разума” — представляли “Experiment der Vernunft” для опровержения догматической метафизики, а для Колльера они служили средством к оправданию догматической метафизики в духе идеализма. <…>
II. Другой вид влияния есть сознательное и открытое подражание. Если это заимствование касается коренных пунктов системы, то мы говорим о принадлежности подражающего той же школе или тому же направлению в философии.
3. Кант заподазривается в плагиате Шопенгауэром под влиянием Фрауэнштедта и Робинсоном, оба обвинения касаются вопроса о трансцендентальной идеальности пространства и времени. Шопенгауэр ссылается на III письмо Фрауэнштедта (“Письма о Шопенгауэровой философии”), где отмечается поразительное сходство учений Канта и Мопертюи о субъективности пространства и времени. Вольтер в сочинении “Акакия” полемизирует с Мопертюи, опираясь на учение Локка по данному вопросу о природе пространства. Вот что пишет Мопертюи, признавая длительность и протяжение так же субъективными, как запахи, вкусы и звуки: “Протяжение... есть лишь перцепция моей души, перенесенная на иной внешний объект, хотя в объекте нет ничего, что бы могло походить на воспринимаемое моим духом... восприятие различия расстояний так же субъективно, как восприятие различия звуков... мы впадаем в противоречие, рассуждая о природе протяжения (etendu), смешивая его с пространством (espace), желая продлить его до бесконечности или разложить его на последние элементы”... “Восприятия возбуждаются в нас неведомыми существами (des etres inconnus), которые не похожи на то, что мы воспринимаем” (Briefe, S. 142). Робинсон в брошюре “Философские этюды” (первый этюд) показывает, что первая и вторая антиномии Канта имеются у Артура Колльера в его “Clavis Universalis”, которое появилось в немецком переводе в 1756 г., причем вероятность, что Кант читал этот перевод, оказывается весьма большою, так как и у Колльера, и у Канта в ходе доказательств встречается тот же пример четырехугольного круга.
На это следует заметить: 1) Учение о субъективности пространства, в частности, восприятия глубины, а также субъективности первичных свойств физического мира было подробно разработано Беркли, о котором Кант упоминает и против идеализма которого полемизирует. 2) И у Беркли, и у Мопертюи это учение развивалось на сенсуалистической основе: их взгляды на субъективность пространства toto genere различаются от учения об априорности пространства. 3) Антиномии в вопросах о бесконечной делимости и бесконечной протяженности пространства были намечены еще в древности Зеноном, на что указывает и Кант. Мало того, эти антиномии имеются (как указывает проф. Щербатский в своей замечательной книге “Логика и теория познания по учению позднейшего буддизма”) в индийской философии. 4) Эти идеи были распространены в философской литературе XVIII в. благодаря словарю Бэйля. Оригинальность Канта заключалась в том, что они у него в окончательной редакции — в “Критике чистого разума” — представляли “Experiment der Vernunft” для опровержения догматической метафизики, а для Колльера они служили средством к оправданию догматической метафизики в духе идеализма. <…>
II. Другой вид влияния есть сознательное и открытое подражание. Если это заимствование касается коренных пунктов системы, то мы говорим о принадлежности подражающего той же школе или тому же направлению в философии.
ІII. Самым тонким видом влияния и заимствования является неосознанная реминисценция. Шопенгауэр, которому принадлежит приводимая нами иллюстрация заимствований, заподозревая Канта в вышеприведенном плагиате, все же допускает в данном случае подобную неосознанную реминисценцию (см. ”Мир как воля и представление”, 1893, пер. Соколова, стр. 62—63). Если Ницше в “Заратустре” говорит о философии как “лазарете неудавшихся поэтов” (слова Новалиса1), если Кант в “Антропологии” рассказывает забавный анекдот, имеющийся у Гельвеция в ”De l’esprit”, то это, по всей вероятности, именно неосознанная реминисценция. Вот интересный пример подобного явления. Ительсон в статье в “Archiv fur Geschichte der Philisophie” (1893) указывает на то, что у Монтеня во II томе, 14 главе его ’’Опытов” имеются упоминания о “Буридановом осле”, об imperceptibles, об “абсолютно твердой веревке, и эти же мысли встречаются и у Лейбница, разумеется в другом контексте. Кто не понимает того, что всякое творчество есть искусство неподражаемо подражать, и в то же время рассматривает его как чисто интеллектуальный процесс, не оценивая его стихийности, тот всегда будет усматривать в смутно сознательных отголосках чужой мысли умышленное заимствование.
Мы видели, что интеллектуальное изобретение есть синтетический вывод, в осуществлении которого вся трудность заключается в нахождении среднего термина. Поэтому приведенное нами рассуждение исходит из мысли, будто новые истины получаются путем исключительно аналитических суждений, что совершенно ложно, и потому подобная “интерпретация” философской мысли заключает в себе элементарную, но весьма часто встречающуюся ошибку. Философская система не есть мозаика, механическое сопоставление и комбинирование мыслей, но нечувственное единство мыслей. <…>
Философ сказал: "а есть Ь" и "с есть а”, значит, философ сказал: "с есть b”.
Вышеприведенные обвинения философов основаны именно на таких ошибках, равно как и поверхностные сближения: Мэн-де-Биран — французский Кант или: Гераклит = Шопенгауэр древности и т. п. Но этого мало: весьма обыкновенен такой случай: философ сказал в одном контексте мыслей: а есть Ь, а в другом, в другое время, в другом сочинении: с есть а, но он не догадался сопоставить эти мысли. Тогда не он, а другой сопоставляет их, и сказавши: с есть Ь, окажется изобретателем, хотя он и обязан первому подготовлением изобретения».
Мы видели, что интеллектуальное изобретение есть синтетический вывод, в осуществлении которого вся трудность заключается в нахождении среднего термина. Поэтому приведенное нами рассуждение исходит из мысли, будто новые истины получаются путем исключительно аналитических суждений, что совершенно ложно, и потому подобная “интерпретация” философской мысли заключает в себе элементарную, но весьма часто встречающуюся ошибку. Философская система не есть мозаика, механическое сопоставление и комбинирование мыслей, но нечувственное единство мыслей. <…>
Философ сказал: "а есть Ь" и "с есть а”, значит, философ сказал: "с есть b”.
Вышеприведенные обвинения философов основаны именно на таких ошибках, равно как и поверхностные сближения: Мэн-де-Биран — французский Кант или: Гераклит = Шопенгауэр древности и т. п. Но этого мало: весьма обыкновенен такой случай: философ сказал в одном контексте мыслей: а есть Ь, а в другом, в другое время, в другом сочинении: с есть а, но он не догадался сопоставить эти мысли. Тогда не он, а другой сопоставляет их, и сказавши: с есть Ь, окажется изобретателем, хотя он и обязан первому подготовлением изобретения».
35. Вопрос философского влияния в работе "Философия изобретения и изобретение в философии" И. И. Лапшина
Детерминистическая точка зрения на происхождение заблуждений несовместима с учением о грехопадении. Адам, по преданию, обладал совершенным знанием, но злоупотребил данной ему от Бога свободной волей — отсюда грех и заблуждение. С точки зрения скептицизма истина есть полезное заблуждение (Файингер: “Philosophic des Als-Ob”), вот почему скептики практически признают полезность знания, отрицая его теоретические основы, но такое отождествление истины с видом заблуждений само себя побивает. Ведь подобные утверждения равносильны заявлению: “особность ума различать истинное от ложного есть вид способности ума отличать полезное от вредного”; подобное утверждение, в свою очередь, по своей логической форме подобно другому: "Грамотность есть неспособность читать хорошие книжки. Философская истина постигается медлительным, но непрерывным путем, этот путь не прямолинеен, а зигзагообразен. “История философии, — говорит Гегель, — не галерея человеческих заблуждений, а пантеон божественных образов”.
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение в философии»
Во втором томе работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870-1952) анализирует вопрос различных форм философского влияния. Философы всегда усваивали множество научных знаний и впитывали влияние специалистов из разных дисциплин. Богатство их философских систем зависело от того, насколько глубоко они познакомились с этими знаниями, имевшими системный, а не случайный характер. Обратимся к фрагментам из текста:
«I. <…> В науках совершаются непрестанно два параллельных процесса накопления и концентрации, причем бывают периоды, когда один из этих процессов начинает отставать от другого. Когда теории, при помощи которых истолковывались до известной степени удовлетворительно определенные группы мыслей, вдруг при аккумуляции многих новых наблюдений, новых специальных открытий, эти старые теории, разрушаются, а новые еще не успевают сложиться, тогда при глубоком переломе в истории мысли в философии появляются скептики, но по мере дальнейших успехов концентрирующей силы обобщения новые теории, более прочные и адекватные объясняемой ими действительности, начинают заступать место старых в области специальных наук. Одновременно замечается и подъем в области философского творчества. <…>
II. Форма влияния в рамках самой истории философии определяется двумя качествами в умственной деятельности философа — глубиной ассимиляции чужой системы и широтой интеллектуальной и эмоциональной перевоплощаемости. Есть философы, которые органически усваивают мировоззрение какого-нибудь великого предшественника, но их собственная изобретательность может свободно проявляться лишь в круге гносеологических и метафизических предпосылок учителя. Ряд таких последователей известного философа, давшего имя целому направлению, и образует его школу — кантианцы, гегельянцы и т. п. Встречаются философы, проявляющие исключительную перевоплощаемость творческого дарования, но они бессильны совместить противоречащие точки зрения. Наконец, есть такие мыслители, и они настоящие революционеры в области мысли, которые, глубоко ассимилировав по крайней мере два ядра центральных идей из чужих систем, оказываются в силах слить их в новый небывалый синтез. Таковы системы Демокрита, Платона, Аристотеля, Декарта, Лейбница, Канта, Гегеля.
Детерминистическая точка зрения на происхождение заблуждений несовместима с учением о грехопадении. Адам, по преданию, обладал совершенным знанием, но злоупотребил данной ему от Бога свободной волей — отсюда грех и заблуждение. С точки зрения скептицизма истина есть полезное заблуждение (Файингер: “Philosophic des Als-Ob”), вот почему скептики практически признают полезность знания, отрицая его теоретические основы, но такое отождествление истины с видом заблуждений само себя побивает. Ведь подобные утверждения равносильны заявлению: “особность ума различать истинное от ложного есть вид способности ума отличать полезное от вредного”; подобное утверждение, в свою очередь, по своей логической форме подобно другому: "Грамотность есть неспособность читать хорошие книжки. Философская истина постигается медлительным, но непрерывным путем, этот путь не прямолинеен, а зигзагообразен. “История философии, — говорит Гегель, — не галерея человеческих заблуждений, а пантеон божественных образов”.
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение в философии»
Во втором томе работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870-1952) анализирует вопрос различных форм философского влияния. Философы всегда усваивали множество научных знаний и впитывали влияние специалистов из разных дисциплин. Богатство их философских систем зависело от того, насколько глубоко они познакомились с этими знаниями, имевшими системный, а не случайный характер. Обратимся к фрагментам из текста:
«I. <…> В науках совершаются непрестанно два параллельных процесса накопления и концентрации, причем бывают периоды, когда один из этих процессов начинает отставать от другого. Когда теории, при помощи которых истолковывались до известной степени удовлетворительно определенные группы мыслей, вдруг при аккумуляции многих новых наблюдений, новых специальных открытий, эти старые теории, разрушаются, а новые еще не успевают сложиться, тогда при глубоком переломе в истории мысли в философии появляются скептики, но по мере дальнейших успехов концентрирующей силы обобщения новые теории, более прочные и адекватные объясняемой ими действительности, начинают заступать место старых в области специальных наук. Одновременно замечается и подъем в области философского творчества. <…>
II. Форма влияния в рамках самой истории философии определяется двумя качествами в умственной деятельности философа — глубиной ассимиляции чужой системы и широтой интеллектуальной и эмоциональной перевоплощаемости. Есть философы, которые органически усваивают мировоззрение какого-нибудь великого предшественника, но их собственная изобретательность может свободно проявляться лишь в круге гносеологических и метафизических предпосылок учителя. Ряд таких последователей известного философа, давшего имя целому направлению, и образует его школу — кантианцы, гегельянцы и т. п. Встречаются философы, проявляющие исключительную перевоплощаемость творческого дарования, но они бессильны совместить противоречащие точки зрения. Наконец, есть такие мыслители, и они настоящие революционеры в области мысли, которые, глубоко ассимилировав по крайней мере два ядра центральных идей из чужих систем, оказываются в силах слить их в новый небывалый синтез. Таковы системы Демокрита, Платона, Аристотеля, Декарта, Лейбница, Канта, Гегеля.
III. Ввиду того, что философское развитие мыслей нуждается в известных литературных формах, которыми определяется стиль философа, сообщающий его манере письма способность внушительно воздействовать на окружающих, властно проводить свои идеи в жизнь, придавая им ясность, привлекательность, а нередко в полемике и боевой оттенок, немаловажную роль в изучении философской изобретательности играет анализ языка, образов, сравнений и всех других подробностей писательской техники. Здесь существуют свои формы подражания и изобретательности. Так, Гирцель в книге “Der Dialog” указывает, какое огромное влияние оказал Платон на диалогическую форму у последующих философов.
IV. Наконец, все великие системы заключают в себе и известные элементы практической философии. Великие философы нередко преследуют определенный социальный идеал, который на протяжении веков является предметом подражания. Так, “Государство” Платона оказало свое воздействие почти на все важнейшие социальные утопии. В области практической философии сказывается особенно сильно влияние общественных, политических, экономических и религиозных идей эпохи на изобретательность в философской области. Но я не предполагаю здесь анализировать эту форму философского изобретения.
Не следует думать, что всякое разительное сходство между двумя философскими изобретениями свидетельствует непременно о прямом или косвенном влиянии. Это было бы ошибкой, в которую нередко впадают крайние защитники теории заимствования в литературе. Дело в том, что однородность логической структуры познающего духа при всех бесчисленных и разнообразных формах развития нашей психической жизни приводит и к гомологическим, и к аналогическим изобретениям, совершенно не зависимым друг от друга. Примером гомологического образования двух философских изобретений могут служить аристотелевская и индийская формулировки вывода.
Аристотелевская
А есть В,
С есть А,
С есть В.
Индийская
Где дым, там огонь.
Здесь дым,
Здесь огонь. <…>
Совпадение индийского философского изобретения с греческим, возникшим независимо от первого, если мы предполагаем, что последнее истинно, еще не доказывает истинности первого. С другой стороны, весьма обыкновенны случаи, когда истинное изобретение не находит себе признания со стороны современников изобретателя, однако оно оказывается впоследствии истинным. Так, предвосхищение коперниковской точки зрения Аристархом Самосским в III веке до Р. X. не нашло себе признания, и лишь примерно восемнадцатью веками позднее оно блестяще оправдалось.
Но согласование двух логически обоснованных независимо одна от другой теорий в высшей степени показательно в качестве косвенного подтверждения истины. Мы имеем в подобном случае то, что Авенариус называет эпитаутотою (одна из диалектических эпихарактеристик — “Критика чистого опыта”, ч. II, § 550), а Болдвин синдоксичностью — сопереживание двумя познающими субъектами того же, согласование в их восприятиях или выводах. Если же оба философских изобретения гомологического или аналогического типа ложны, то это показывает, что оба заблуждения типичны, т. е., иначе говоря, что их совпадение указывает на законосообразность возникновения заблуждений, на их неслучайный и в высокой степени поучительный для философии изобретения характер, так как возможность изучать законосообразность возникновения ошибок дает средства создать на основе их психологического, гносеологического и исторического анализа теорию ошибок в философии. Существуют же методы определения и исправления ошибок в математике и естествознании (об этом см.: Jevons. “Principles of Science”, 1879, ch. XVII, “The law of Error”, p. 374, есть русский перевод: “Основы науки” Джевонса). Против мысли о законосообразности возникновения философских ошибок обыкновенно вооружаются богословы и единомыслящие с ними по данному вопросу философы, например Гутберлет и Фонсегривс, также Брошар (Brochard. “De l’erreur”)».
IV. Наконец, все великие системы заключают в себе и известные элементы практической философии. Великие философы нередко преследуют определенный социальный идеал, который на протяжении веков является предметом подражания. Так, “Государство” Платона оказало свое воздействие почти на все важнейшие социальные утопии. В области практической философии сказывается особенно сильно влияние общественных, политических, экономических и религиозных идей эпохи на изобретательность в философской области. Но я не предполагаю здесь анализировать эту форму философского изобретения.
Не следует думать, что всякое разительное сходство между двумя философскими изобретениями свидетельствует непременно о прямом или косвенном влиянии. Это было бы ошибкой, в которую нередко впадают крайние защитники теории заимствования в литературе. Дело в том, что однородность логической структуры познающего духа при всех бесчисленных и разнообразных формах развития нашей психической жизни приводит и к гомологическим, и к аналогическим изобретениям, совершенно не зависимым друг от друга. Примером гомологического образования двух философских изобретений могут служить аристотелевская и индийская формулировки вывода.
Аристотелевская
А есть В,
С есть А,
С есть В.
Индийская
Где дым, там огонь.
Здесь дым,
Здесь огонь. <…>
Совпадение индийского философского изобретения с греческим, возникшим независимо от первого, если мы предполагаем, что последнее истинно, еще не доказывает истинности первого. С другой стороны, весьма обыкновенны случаи, когда истинное изобретение не находит себе признания со стороны современников изобретателя, однако оно оказывается впоследствии истинным. Так, предвосхищение коперниковской точки зрения Аристархом Самосским в III веке до Р. X. не нашло себе признания, и лишь примерно восемнадцатью веками позднее оно блестяще оправдалось.
Но согласование двух логически обоснованных независимо одна от другой теорий в высшей степени показательно в качестве косвенного подтверждения истины. Мы имеем в подобном случае то, что Авенариус называет эпитаутотою (одна из диалектических эпихарактеристик — “Критика чистого опыта”, ч. II, § 550), а Болдвин синдоксичностью — сопереживание двумя познающими субъектами того же, согласование в их восприятиях или выводах. Если же оба философских изобретения гомологического или аналогического типа ложны, то это показывает, что оба заблуждения типичны, т. е., иначе говоря, что их совпадение указывает на законосообразность возникновения заблуждений, на их неслучайный и в высокой степени поучительный для философии изобретения характер, так как возможность изучать законосообразность возникновения ошибок дает средства создать на основе их психологического, гносеологического и исторического анализа теорию ошибок в философии. Существуют же методы определения и исправления ошибок в математике и естествознании (об этом см.: Jevons. “Principles of Science”, 1879, ch. XVII, “The law of Error”, p. 374, есть русский перевод: “Основы науки” Джевонса). Против мысли о законосообразности возникновения философских ошибок обыкновенно вооружаются богословы и единомыслящие с ними по данному вопросу философы, например Гутберлет и Фонсегривс, также Брошар (Brochard. “De l’erreur”)».