Смерть студента

За некоторой надобностью искал в телекоммуникационной сети Интернет один свой давний текст, а наткнулся на вот такую реплику о документальной поэзии (и шире - документальной литературе), которую написал еще до полномасштабного вторжения (по просьбе Владимира Коркунова). Согласен с собой и сейчас:

"Предложенные вопросы направлены на то, как/каким образом создавать документальную поэзию (и — шире — литературу), которая воспринимается как сложившееся в современной литературе явление, мне же более важным кажется вопрос зачем использовать документ при создании произведения. Без ответа на этот вопрос документальная поэзия теряет свой эвристический потенциал и превращается в еще один способ создания текстов.

Наиболее известные («классические») произведения документальной литературы создавались в ситуации информационной блокады относительно катастрофических событий двадцатого века (Шоа, Блокада, сталинские репрессии, бомбардировки Хиросимы и Нагасаки и т.д). Преодолевая разнообразные политические запреты и пересекая эстетические границы, Чарльз Резникофф, Александр Солженицын, Кэндзабуро Оэ, Алесь Адамович использовали обширную фактографию, стремясь назвать вещи своими именами, увековечить память погибших и мн.др. Подобная установка базировалась на «непогрешимости» документа, который объявлялся полномочным представителем аутентичной реальности в тексте. Но документ — нарратив, который существует не в вакуумее, а возникает в определенных обстоятельствах, которые нельзя не учитывать; по сути, это еще одна преломляющая линза, которая заявляет о своих правах на отражение реальности, а не представляет ее в обнаженном виде. Именно поэтому Варлам Шаламов не торопился называть свои обжигающе достоверные рассказы документальными, хотя их биографическая подоплека несомненна.

Сегодня ситуация и вовсе меняется: мы уже не можем сказать, что существуем в мире недостатка информации. Напротив, распространенная в немногих оставшихся в живых российских медиа и многочисленных телеграм-каналах журналистика способна поставить нам столько информации, сколько нужно, и даже больше. Но это порождает проблему документа как медиума фальсификации и всевозможных логических подмен, которые Стив Фуллер называет «постправдой». Где тот предел доверия респондентам, который поэзия (в отличие от журналистики) попросту не может измерить? И не окажется ли поэзия всего лишь плохо информированной и созависимой бедной родственницей расследовательской журналистики? Как поэзии, тяготеющей к документу, не попасть в ловушку олитературивания чужих проблем, которые она неспособна решить? Быть может, должно изменится само отношение к документу, который не стоит рассматривать как прорыв к реальности (это не так); скорее это инструмент, позволяющий проявить те едва уловимые следы ускользающей социальности, которая и позволит обрести другого за пределами фикциональных отражений."

www.group-telegram.com/ua/wrmtrc2022.com/221

130 viewsDenis Larionov, Dec 15 at 11:03

За некоторой надобностью искал в телекоммуникационной сети Интернет один свой давний текст, а наткнулся на вот такую реплику о документальной поэзии (и шире - документальной литературе), которую написал еще до полномасштабного вторжения (по просьбе Владимира Коркунова). Согласен с собой и сейчас:

"Предложенные вопросы направлены на то, как/каким образом создавать документальную поэзию (и — шире — литературу), которая воспринимается как сложившееся в современной литературе явление, мне же более важным кажется вопрос зачем использовать документ при создании произведения. Без ответа на этот вопрос документальная поэзия теряет свой эвристический потенциал и превращается в еще один способ создания текстов.

Наиболее известные («классические») произведения документальной литературы создавались в ситуации информационной блокады относительно катастрофических событий двадцатого века (Шоа, Блокада, сталинские репрессии, бомбардировки Хиросимы и Нагасаки и т.д). Преодолевая разнообразные политические запреты и пересекая эстетические границы, Чарльз Резникофф, Александр Солженицын, Кэндзабуро Оэ, Алесь Адамович использовали обширную фактографию, стремясь назвать вещи своими именами, увековечить память погибших и мн.др. Подобная установка базировалась на «непогрешимости» документа, который объявлялся полномочным представителем аутентичной реальности в тексте. Но документ — нарратив, который существует не в вакуумее, а возникает в определенных обстоятельствах, которые нельзя не учитывать; по сути, это еще одна преломляющая линза, которая заявляет о своих правах на отражение реальности, а не представляет ее в обнаженном виде. Именно поэтому Варлам Шаламов не торопился называть свои обжигающе достоверные рассказы документальными, хотя их биографическая подоплека несомненна.

Сегодня ситуация и вовсе меняется: мы уже не можем сказать, что существуем в мире недостатка информации. Напротив, распространенная в немногих оставшихся в живых российских медиа и многочисленных телеграм-каналах журналистика способна поставить нам столько информации, сколько нужно, и даже больше. Но это порождает проблему документа как медиума фальсификации и всевозможных логических подмен, которые Стив Фуллер называет «постправдой». Где тот предел доверия респондентам, который поэзия (в отличие от журналистики) попросту не может измерить? И не окажется ли поэзия всего лишь плохо информированной и созависимой бедной родственницей расследовательской журналистики? Как поэзии, тяготеющей к документу, не попасть в ловушку олитературивания чужих проблем, которые она неспособна решить? Быть может, должно изменится само отношение к документу, который не стоит рассматривать как прорыв к реальности (это не так); скорее это инструмент, позволяющий проявить те едва уловимые следы ускользающей социальности, которая и позволит обрести другого за пределами фикциональных отражений."

BY Смерть студента