Позвали как-то Юзефовича, Леонида Абрамовича, как обычно первую премию получать. Он взмолился: «Помилосердствуйте! Мне закатки дачные негде хранить в этом году, всё вашими премиями заставлено!». А Толстой, Владимир Ильич, хитро прищурился и выписал ему заодно сарайчик, под склад. И баночку варенья из яснополянских яблочек.
Проснулся как-то Юзефович, Леонид Абрамович, и решил никаких книг больше вовсе не писать. Мол, молодым дорогу! А Толстой, Владимир Ильич, об этом случайно прознал, хитро прищурился и присудил ему первую премию за вклад в литературу.
Приходит как-то Юзефович, Леонид Абрамович, в бар. И тут, глядь! Кошелёк дома на рояле оставил. Хорошо, что там, спаси его господи, Водолазкин, Евгений Германович оказался. Отслюнил из своих за рюмку ржаного полугару. «С получки сразу же верну» — говорит Юзефович. «И правда, Большая книга же на носу» — вспомнил Водолазкин.
Умер прекрасный Шамшад Абдуллаев, которого не все знают.
ЛЕТО: СОН
Тяжелый, искрящийся аромат полуденного солнца, но
пчела ударилась о белую стену, словно
вылетела из накаленного термометра; мгновение
переходит в миг. Я заметил
мужчину, похожего на
Дилана Томаса: (руки в карманах) пересекает пустырь,
консервные банки, и яркий зной бодрствует над
шаблонным прахом. Поодаль
стоят загорелые, грязные, вялые дети – молчат,
будто льстят задыхающейся тишине. В такую минуту
промолвить слово труднее,
чем принять переплетение поваленных бревен
за трупы влюбленных; ослепление, бегство. Рой мух
беснуется в золотящемся дыме.
В светлой комнате на полированный стол
опустилась пчела, готовая стать
ощущением времени. Я проснулся; под шиферной крышей
скворец безумно трещал:
сгинь, сгинь.
ЛЕТО: СОН
Тяжелый, искрящийся аромат полуденного солнца, но
пчела ударилась о белую стену, словно
вылетела из накаленного термометра; мгновение
переходит в миг. Я заметил
мужчину, похожего на
Дилана Томаса: (руки в карманах) пересекает пустырь,
консервные банки, и яркий зной бодрствует над
шаблонным прахом. Поодаль
стоят загорелые, грязные, вялые дети – молчат,
будто льстят задыхающейся тишине. В такую минуту
промолвить слово труднее,
чем принять переплетение поваленных бревен
за трупы влюбленных; ослепление, бегство. Рой мух
беснуется в золотящемся дыме.
В светлой комнате на полированный стол
опустилась пчела, готовая стать
ощущением времени. Я проснулся; под шиферной крышей
скворец безумно трещал:
сгинь, сгинь.
Давным-давно, так давно, когда ножей еще не было, хуем говядину рубили, литературные премии давались кому попало. Такой гомон и свист стоял, такая звериная свара была, что вспомнить противно. Постепенно порядок, господи помилуй, устоялся, только никак не могли решить, кто же будет знаменовать собой конец каждого года: Юзефович, Леонид Абрамович или Водолазкин, Евгений Германович? Классики насупились, по углам разошлись, друг на друга волком смотрят, дым из ноздрей ученых пускают. Тогда Толстой, Владимир Ильич, хитро прищурился и говорит: «А зачем нам выбирать? Посмотрите на небо синее: на нём есть и солнце, и луна, и звёзды». На том и порешили. С тех пор премии по четным годам вручаются Юзефовичу, по нечетным Водолазкину, а по високосным — Алексею Сальникову. И слава тебе господи, может тем только одним и стоит еще земля наша грешная.