Совсем скоро — фестиваль электронной музыки OUTLINE, который когда-то стал культурным открытием главного редактора журнала Black Square Анзора Канкулова. Начинаем подготовку к событию, «придуманному по принципам современного искусства», и изучаем media art программу OUTLINE вместе с ее куратором Ксюшей Чеховской через рубрику #палитра.
Media art секция в этом году выросла из опен-колла Luminous, где художники исследовали влияние света и цифровизации на человека. Многие участники — новые имена, отобранные среди сотен заявок. Но ключевой принцип остался тем же: media art здесь — не оформление, а самостоятельное высказывание, чувствительное к контексту локации.
💿 «Мы хотим, чтобы технологии не только впечатляли, но и учили чуткости. А свет — не просто освещал, а исцелял», — говорит Ксения и делится с нами мудбордом к арт-программе этого года по ссылке.
→ → → Лучшие музыкальные фестивали этого лета — в культурном гиде
Media art секция в этом году выросла из опен-колла Luminous, где художники исследовали влияние света и цифровизации на человека. Многие участники — новые имена, отобранные среди сотен заявок. Но ключевой принцип остался тем же: media art здесь — не оформление, а самостоятельное высказывание, чувствительное к контексту локации.
💿 «Мы хотим, чтобы технологии не только впечатляли, но и учили чуткости. А свет — не просто освещал, а исцелял», — говорит Ксения и делится с нами мудбордом к арт-программе этого года по ссылке.
→ → → Лучшие музыкальные фестивали этого лета — в культурном гиде
СКАЗОЧНЫЕ ДВАДЦАТЫЕ
В начале любого десятилетия случается паника самоназвания. Кажется, что если подобрать правильное слово, все станет чуть понятнее. Странные, добрые, темные, новые тихие… Названий становится все больше, и каждое — как отдельная бабочка в эпистемологической коробке Пильграма — красивое, обаятельное, но при этом пугающе неподвижное, оттого что мертвое. Все эти определения фиксируют не столько время, сколько его отражение в культуре — ситуативное, фрагментарное, выхваченное под удобным углом. Как я писал в колонке про эхо-камеры, в культурной среде восприятие эпохи складывается через призму среды: музыкальные журналисты видят одни «двадцатые», художественные критики — другие, кинообозреватели — третьи. Но что, если возможно слово, которое если и не объяснит все происходящее, то хотя бы соединит разрозненные взгляды? В конце концов числительное неизменно и общо: двадцатые. Если попытаться сделать шаг в сторону и посмотреть не на ощущения, а на сюжеты, повторяющиеся в культуре, — вырисовывается любопытная и цельная картина.
Я считаю, что мы живем в «сказочные двадцатые».
В «сказочных двадцатых» реальность функционирует по законам волшебного — или фантастического, иррационионального — мира, где причинно-следственные связи заменены ритуальными действиями. Парадоксальным образом, чем сложнее становятся технологии, тем примитивнее способы взаимодействия с ними. Мы буквально «заклинаем» наши повседневные ритуальные действия, забывая об их эффективности. Свайп влево — для отрицания, свайп вправо — для принятия, генерации и публикации. Все. В этом одна из особенностей «сказочных двадцатых»: магическое мышление проникает в самое сердце технологической эпохи, разрушая саму идею об объективности реальности.
Если обратиться к культурным явлениям, то «сказочность» — или внимание к невероятно-абсурдному как к способу говорить о настоящем — становится не частной интонацией, а устойчивым тропом на разных уровнях: от громкой выставки МТС Live «ЖИЛИ-БЫЛИ: школа русской сказки» до кураторского проекта Сергея Гуськова и Славы Нестерова «После сказки. Сопротивление очарованию», от новости, что эзотерика стала самым быстрорастущим жанром этой весны, до нового подкаста Юрия Сапрыкина «История русского фэнтези», от хита Татьяны Куртуковой про разговор с белой березонькой до трека Хаски, иллюзорно создающего мир, где нет вообще никакой разницы между теми, кого мы видим в жизни и о ком читали в сказках. Излишне будет говорить об очевидном «Сказочном буме», случившемся с отечественным кинематографом, или о стремительном совершенствовании искусственного интеллекта, исполняющего все желания, будто по щучьему велению.
Любопытно, как вместе с тем развивается и система алгоритмов: переизбыток информации все равно что сказочный лес, в то время как рекомендательные системы выступают в роли волшебных помощников, которые направляют нас не к объективной истине, а к субъективно комфортной версии реальности.
Но, пожалуй, главное достоинство термина «сказочные двадцатые» — в его способности вместить весь спектр восприятия времени: от светлого, почти волшебного «сказочно красиво» до мрачно-зловещего «сказочно абсурдно». От Иванушки-дурачка, случайно оказавшегося самым умным, до Кощея Бессмертного, чья жизнь спрятана в конце длинной цепочки метафор. Если слова «светлый», «темный», «странный», «тихий» претендуют на универсальность интерпретации и потому вызывают споры (где один видит светлое, другой — темное), то «сказочность светлых, темных, странных, тихих» оспорить по-настоящему трудно. Реальность и вымысел сплетаются в причудливый узор, и единственный способ разгадать его — найти волшебный клубок, который и выведет нас из этого дремучего леса.
Оттого что двадцатые невозможно понять, в них остается только верить. Верить, как в сказку, с добрым концом.
Даниил Бельцов для рубрики #критика
📷: фрагменты тиражных работ Славы Нестерова, предоставлено художником
В начале любого десятилетия случается паника самоназвания. Кажется, что если подобрать правильное слово, все станет чуть понятнее. Странные, добрые, темные, новые тихие… Названий становится все больше, и каждое — как отдельная бабочка в эпистемологической коробке Пильграма — красивое, обаятельное, но при этом пугающе неподвижное, оттого что мертвое. Все эти определения фиксируют не столько время, сколько его отражение в культуре — ситуативное, фрагментарное, выхваченное под удобным углом. Как я писал в колонке про эхо-камеры, в культурной среде восприятие эпохи складывается через призму среды: музыкальные журналисты видят одни «двадцатые», художественные критики — другие, кинообозреватели — третьи. Но что, если возможно слово, которое если и не объяснит все происходящее, то хотя бы соединит разрозненные взгляды? В конце концов числительное неизменно и общо: двадцатые. Если попытаться сделать шаг в сторону и посмотреть не на ощущения, а на сюжеты, повторяющиеся в культуре, — вырисовывается любопытная и цельная картина.
Я считаю, что мы живем в «сказочные двадцатые».
В «сказочных двадцатых» реальность функционирует по законам волшебного — или фантастического, иррационионального — мира, где причинно-следственные связи заменены ритуальными действиями. Парадоксальным образом, чем сложнее становятся технологии, тем примитивнее способы взаимодействия с ними. Мы буквально «заклинаем» наши повседневные ритуальные действия, забывая об их эффективности. Свайп влево — для отрицания, свайп вправо — для принятия, генерации и публикации. Все. В этом одна из особенностей «сказочных двадцатых»: магическое мышление проникает в самое сердце технологической эпохи, разрушая саму идею об объективности реальности.
Если обратиться к культурным явлениям, то «сказочность» — или внимание к невероятно-абсурдному как к способу говорить о настоящем — становится не частной интонацией, а устойчивым тропом на разных уровнях: от громкой выставки МТС Live «ЖИЛИ-БЫЛИ: школа русской сказки» до кураторского проекта Сергея Гуськова и Славы Нестерова «После сказки. Сопротивление очарованию», от новости, что эзотерика стала самым быстрорастущим жанром этой весны, до нового подкаста Юрия Сапрыкина «История русского фэнтези», от хита Татьяны Куртуковой про разговор с белой березонькой до трека Хаски, иллюзорно создающего мир, где нет вообще никакой разницы между теми, кого мы видим в жизни и о ком читали в сказках. Излишне будет говорить об очевидном «Сказочном буме», случившемся с отечественным кинематографом, или о стремительном совершенствовании искусственного интеллекта, исполняющего все желания, будто по щучьему велению.
Любопытно, как вместе с тем развивается и система алгоритмов: переизбыток информации все равно что сказочный лес, в то время как рекомендательные системы выступают в роли волшебных помощников, которые направляют нас не к объективной истине, а к субъективно комфортной версии реальности.
Но, пожалуй, главное достоинство термина «сказочные двадцатые» — в его способности вместить весь спектр восприятия времени: от светлого, почти волшебного «сказочно красиво» до мрачно-зловещего «сказочно абсурдно». От Иванушки-дурачка, случайно оказавшегося самым умным, до Кощея Бессмертного, чья жизнь спрятана в конце длинной цепочки метафор. Если слова «светлый», «темный», «странный», «тихий» претендуют на универсальность интерпретации и потому вызывают споры (где один видит светлое, другой — темное), то «сказочность светлых, темных, странных, тихих» оспорить по-настоящему трудно. Реальность и вымысел сплетаются в причудливый узор, и единственный способ разгадать его — найти волшебный клубок, который и выведет нас из этого дремучего леса.
Оттого что двадцатые невозможно понять, в них остается только верить. Верить, как в сказку, с добрым концом.
Даниил Бельцов для рубрики #критика
📷: фрагменты тиражных работ Славы Нестерова, предоставлено художником