Соревнуясь в сложных описаниях симбиотических отношений правящих классов, радикальные теории редко видят в самой повседневности угнетённых что-либо ценное. Значительное пространство социологических размышлений отводится описанию последствий действий эксплуататоров и процессу подчинения новым реалиям. Но само богатство жизни, скрытое в позитивных повседневных взаимодействиях, помогает нам смягчать эффекты социальной депривации и несмотря ни на что раскрывать свой потенциал. Их описание, картографирование и анализ отличает анархическое социологическое воображение от методологий конкурирующих политический теорий.

Более подробно эту мысль я попытался раскрыть здесь. Добавил еще Сигму. Приятного чтения ✨

Стоит сделать еще небольшое дополнение к обсуждению анархистского (либертарианского) классового анализа. Производя различение между экономическими средствами самопроявления и политическими, он помогает нам увидеть в современности богатую оттенками картину, палитра которой состоит из самоорганизующихся «множеств», находящихся под постоянным давлением государственных институтов. Классики рыночного анархизма, вроде Годскина, Прудона и Такера, выделяли два социальных кластера, противостоящих друг другу: «индустриальный» или производительный класс, состоящий из тех, кто воспроизводит себя при помощи продажи собственного труда и участия в добровольных обменах (включающих как товарно-денежные связи, так и различные формы взаимопомощи, вроде общественных фондов социального страхования и безвозмездного трудового сотрудничества), и «паразитический» или политический класс, обладающий монополией на насилие или пользующийся покровительством тех, в чьих руках сосредоточены инструменты подавления.

Межклассовая динамика в такой оптике определяется степенью, в какой представители того или иного класса теряют или приобретают от государственных постановлений. Кластерные определения структур неравенства по правовому, а не имущественному принципу, делают прозрачными те демократические «множества», на поиски которых устремилась левая мысль в конце XX века. Производительный класс может включать себя не только наемных рабочих, но и мелких и средних предпринимателей, персон, угнетенных по гендерному признаку и сексуальной идентичности, эмигрантов и колонизированные народы, чьим правовым статусом, в отличие от «граждан» или представителей «титульных нации», чаще всего пренебрегают. Каждый из них, преимущественно пользуясь экономическими средствами для реализации социальной активности, формирует рыночный базис обмена всеми необходимыми благами, в чьи потоки постоянно вмешиваются алчные руки корпораций бенефициаров авторитарной государственной политики. Обнаружение положительных способов кооперации, преумножающих ресурсы и социальные возможности участников в ходе добровольных интеракций, делает устремление «растворить государство в экономическом организме» все менее и менее утопичным по сравнению с идеями учреждения «рационального» централизованного перераспределения продуктов автоматизированной промышленности, заточенной под перманентное перепроизводство.

Об идеологии

I

Спектром значений, сконцентрированных вокруг понятия «идеология», мы во многом обязаны марксистским исследованиям. В «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс предложили две стратегии критики и, следовательно, определений «ложного сознания»: эпистемологическую и политическую, которые в дальнейшим образовали крайние полюса современных интерпретаций. Эпистемологическая критика сводилась к материалистическому установлению генеалогии идей — обнаружению за интеллектуальной «сущностью» особого политико-экономического порядка, вызвавшего ее к жизни. Функция идеологии в данном случае сводится к искажению или сокрытию этой связи; в основном, к утверждению диктата «идеи» над «материей». Второе определение возникает из критики «господствующих идей» как идеального отражения господствующих материальных отношений; иначе говоря, идеология — это универсализация интересов правящего класса. Оба определения обладают серьезными недостатками, поскольку подразумевают, во-первых, субъекта, который способен выносить свои суждения из позиции вне господствующей идеологии, во-вторых, универсальные принципы, по которым можно судить об интеллектуальном «искажении» понимания социально-экономических процессов, в-третьих, активную роль идей в поддержании материального, т.е. «объективного» порядка.

Ни «родовая сущность» человека, ни диалектический и исторический материализм, как метанарративные практики, ни сама претензия на познание «объективной» реальности не справляются с вызовом, брошенным эссенциализму и телеологии постмодернизмом. Тем не менее задачи, стоявшие перед радикальной теорией прошлого, — объяснение того, почему угнетенные подчиняются своим угнетателям, и формулирование эффективных стратегий сопротивления господству — оказались в этой парадигме так же нерешенными. Признание структуралистами идеологии как непреложной и единственно доступной реальности институционального существования, или любой другой формы конституирования субъекта, вроде концепта «власти» у Мишеля Фуко, способствует новым проблемам: если нет никакой точки вне идеологии, значит не существует и никаких противоположных угнетению «сил», «интересов», «идей» — только «кривое» отражения наличествующих принципов контроля. Критический потенциал некогда подрывной концепции начинает таять на глазах.

С середины восьмидесятых годов анархисты предлагают принять иной взгляд на идеологию, обнаруживаемый ими в трактате «Единственный и его собственность» Макса Штирнера и, насколько это возможно, справляющийся с методологическими препятствиями, возникшими на пути радикальных критиков.

Об идеологии

II

Штирнер, предпринимая атаку на множественных «призраков» сознания — фиксированные идеи, транслируемые как институтами, так и самими субъектами социальных отношений в качестве нормирующих мысль и управляющих ею, — переформулирует понятие «субъекта идеологии». Критикуя Фейербаха и его «религию человечества» за ложное «возвращение» божественных качеств как «человеческих» a priori, он утверждает, любая попытка определить «сущность» человека должна классифицироваться, как идеологическая операция, имеющая своей целью производство идеальной контролирующей инстанции — образа «человека», того, что будет внушать ужас субъекту по отношению к самому себе. Подобные инстанции требуют подкрепления «моралью» — цепочкой суждений, определяющих возможности отпадения от идеала, которые могут быть исправлены, излечены или в крайнем случае, если они представляют угрозу самому существованию образа, уничтожены. Большинство политических идеологий построены на подобных «призраках», которые требуют своего морального эквивалента в социальных отношениях для постоянного самовоспроизводства. Так, социалисты апеллируют к интересам «общества», либералы — «личности» и верховенству «закона», консерваторы — к непреложным «традициям», анархисты — имманентности «свободы». Каждый из этих «призраков» внутри обозначенных парадигм есть единственная свободная сила, которой, в ущерб интересам субъекта, отдается приоритет. До тех пор, пока субъект ставит свой выбор в зависимость от соответствия «морали» «призрака», господство последнего будет оставаться нерушимо.

Власть государства онтологически требует нашей готовности поддерживать ее, руководствуясь конститутивными представлениями о «человеческом» в политике, экономике, сексуальности, религии, психологии, науке и т.д. «Призраки» перенаправляют внимание субъекта на угнетающие структуры как на объекты желания, в результате чего возникает «желание власти». Однако, как наглядно демонстрирует Штирнер самой своей критикой идеализации, т.е. избирательной эссенциализации, ни одна идеология не способна репрезентировать субъекта исчерпывающе, чтобы он не начал отбрасывать за собой тень «нечеловеческого» — характеристик, не укладывающихся в «призрачный» образ. Сол Ньюман видит аналог штирнеровского «Ничто», благодаря которому обнаруживается идеологический избыток, в лакановском «Реальном». Опора на «Ничто» дает Штирнеру возможность порвать с концепцией революции, утверждающей новые властные конфигурации с помощью наличествующих институциональных механизмов, в пользу идеи «восстания» против призрака «человека», претендующего на психологическое, социальное и политическое детерминирование субъекта. С этой точки зрения задача состоит в том, чтобы стать теми, кто не есть то коллективное «Мы», которому идеология приписывает первостепенное значение, и отдаться процессу становления «Другим», предполагающему «собственность» субъекта на конститутивную открытость новым способам и видам субъективации.

Левые философы, развивающие раннюю «гуманистическую» мысль Маркса, стараются обнаружить корреляты между марксистским и феноменологически-экзистенциальным пониманием отчуждения и создать цельную объяснительную модель чувственной жизни при позднем капитализме. Мне кажется, что подобный синтез требует пересмотра данного Марксом определения, достигнутого путем серьезной редукции психологических мотиваций к труду. Для этого я привлек Карсона, Сэна и Гудмана.

Сигма
Медиум