Опытный, ответственный, душевный, прекрасно знающий кино Паша Пугачёв ищет новую работу:

Треть январских провела с книгой, которая точно войдет в список лучших прочтений 2025 года. Подруги М. и Я. подарили мне объемный путеводитель Москва: Архитектура советского модернизма с шутливым намерением внести в наш дом немного столицы и удержать меня таким образом от слишком частых поездок туда.

За прошедшие несколько лет я действительно иначе прочувствовала Москву, и подарок вышел особенно уместным, потому что думая о ней, воображая любимые места и здания, я вспоминаю не Кремль и Красную площадь, не Старый Арбат, не (только) сталинские высотки и Дом на набережной, а еще — Новый Арбат, юго-запад, район ВДНХ, воткнутые посреди исторической застройки Спиридоновки дома 12 и 18 — розовато-коричневые кирпичные полусвечки конца 1960-х годов. Словом, то, что было придумано и построено во времена оттепели, где предпочитали прозрачность, тонкость линий, непременно — человекоразмерность, особенно, если человек — мечтатель и энтузиаст. Оттепельная архитектура — это взмах крыла, эфемерный след самолёта в небе или хвост ракеты, не зловеще направленной к земной мишени, а миролюбиво устремленной куда-то за облака. Она похожа на оттепельные шрифты — выведенные свободной рукой, с буквами субтильными, хрупкими, как детские фигурки, но упрямо яркими на очищенном белом фоне.

Хотя путеводитель охватывает больший период — вплоть до 1991 года — смысл нового архитектурного этапа все равно определяется оттепельным поворотом к человеку. И потому одни из первых обсуждаемых в книге построек — станция метро Воробьевы горы и Черемушки, флагманский район новой жилой застройки, положивший начало всем знаменитым советским панелькам. В книге подробно разобрано, как продумывались эти новаторские кварталы, открывшие возможность строить так, чтобы беспрецедентное количество семей смогло в короткие сроки обзавестись личным жильем, из роскоши ставшим правом — и такой проект для меня значимее любого дворца. В нем проявляется еще один оттенок удивительной интонации оттепели: обращаться к множеству не как к массе.

Советский модернизм — не парадная архитектура, а то, с чем десятки, сотни тысяч людей будут каждый день иметь дело. Аптеки, ДК, рынки, цирки. Этих построек касаются, в них живут, работают, едят, танцуют, а не охватывают оценивающим взглядом с солидного расстояния. Недаром в книге почти для каждого здания непременно приводятся и фотографии интерьеров — как устроен, например, холл, каков рисунок лестниц, какая проектировалась мебель. Эту утилитарность, обыденность зданиям не могут простить те, кто от архитектуры ждет зрелища.

Авторы путеводителя прекрасно улавливают это пренебрежение, проговаривая во введении, что

...их [обычных людей, а не урбанистов и профессиональных архитекторов] неприязнь к архитектуре советского модернизма никуда не делась.

Я и сама неоднократно слышала, как манифестируется такая нелюбовь. В сравнении с более визуально насыщенными архитектурными стилями, советский модернизм и правда можно посчитать скучным, неискусным — каким многим покажется, например, Хон Сан-су, поставленный рядом с Вонг Карваем. Но, как по мне, здесь мы очевидно встречаемся не с противопоставлением простого и сложного, посредственного и талантливого, а с двумя разными типами красоты, где первая не декоративна, а органична — она следует за жизнью. Это грация линий, изящество конструкции, ритм пауз и акцентов:

...[со временем] обнажились те ценности, которые утверждала архитектура советская: простота, чистота, рациональность, открытость, демократичность.

И если архитекторы проектируют здание, которое не обязано впечатлять, продуманность необязательных деталей тем более подкупает. Мой любимый пример — жилой дом на пр. Мира, где балконы квартир на главном фасаде размещены шахматкой, так что в солнечный день естественным образом создают теневой орнамент. Или аптека в Орехово-Борисово, воплотившая форму красного креста.

Я так вдохновилась этим чтением, что даже придумала себе маленькое хобби, за которое надеюсь в ближайшее время приняться, чтобы, в том числе, переопределить свои отношения с Петербургом — они, не скрою, в последний год как-то забуксовали.

Очень неспешно и неохотно выбираюсь из зимней спячки — вместе с коллегами.

Уже завтра, 17 января, в пространстве Doctrina et Nobiles откроется выставка видеоэссе студентов Школы дизайна НИУ ВШЭ. Называется изящно — Зримый взгляд. Кураторы: Илья Банников, Нана Апрельская. Работы можно будет посмотреть в галерейном зале до 8 февраля.

Выставку дополняет лекционная программа, в рамках которой мы расскажем о разных аспектах взгляда в контексте искусства. Мое выступление назначено на 24 января. Предложу обсудить свою любимую, главную для меня теоретическую тему — что есть в кино (киноглазе) нечеловеческого? Помянем не только привычного Дзигу Вертова, но также видеоэссе Йоханнеса Бинотто и современные хорроры.

Подробнее о концепции выставки и всех ее мероприятиях читайте здесь.

Зарегистрироваться на мою лекцию можно по ссылке. Приходить лучше пораньше, чтобы посмотреть выставку!

Upd: теперь по ссылке написано, что билеты на лекцию кончились, но я уверена, что ближе к делу они появятся, — кто-то откажется от регистрации.

Нарушаю правило не частить с постами только в исключительных случаях — и этот такой.

В серии Лица издательства Сеанс теперь уже точно вышла книга Марата Шабаева о Мартине Скорсезе — буквально сегодня раньше срока пришла из типографии и уже выложена не только на сайте, но и, пока эксклюзивно, на прилавках Порядка слов.

Марат, как многие знают, уже много лет занимается кинокритикой, успел написать тексты для пары десятков российских изданий, в качестве редактора выстраивает освещение зарубежного кино на Кинопоиске, и среди всех людей, которых я знаю, по количеству просмотренных за жизнь фильмов у него если не золото, то точно — серебро. Мартин Скорсезе был выбран им не случайно и не ради громкого имени — это действительно один из любимых режиссеров Марата, о котором он писал не раз, но никогда не делал это настолько развернуто и ярко. Скорсезе, каким его видит Марат, — исследователь гангстерской Америки, романтик и реалист, человек, невероятно любящий не только кино, но и свою семью, и снимающий о личном даже там, где это не заметно на первый взгляд.

Разумеется, эту книгу я давно уже прочитала, так что советую ее не только от безусловной любви и к автору, и к герою, а со знанием дела. Хотя, наверное, скажи кто-нибудь мне — маленькой, снова и снова зачарованно пересматривающей Славных парней, — что в будущем я выйду замуж за человека, который первым в России напишет книгу об этом столь важном для меня режиссере, я бы, небось, не поверила, что может такое быть)

P.S. Кстати, у книги будет небольшая презентация в формате просмотра и обсуждения самого личного дока Скорсезе — Итало-американца (1974). Уже можно зарегистрироваться. До встречи в Порядке слов!

Крайне редко соглашаюсь выступать перед показами, но тут приглашение было очень уж адресным, а фильм — действительно сильно полюбившимся. Так что 7 февраля в 18.50 зову в Дом кино смотреть Снег в моем дворе — новую работу Бакура Бакурадзе.

Билеты можно купить вот здесь (в Петербурге у фильма мало сеансов, идет он всего в двух кинотеатрах, так что за такую возможность и правда лучше хвататься).

Уже писала о фильме здесь и, как и многие российские кинокритики, включила его в список лучших просмотров 2024 года. Впрочем, с новой зрительской волной пришли и более сдержанные отзывы: их вижу, читаю, но не разделяю, возможно — потому что сама склонна к преждевременному старению, так что чувства возрастных, грустных, замкнутых мужчин мне подчас как-то понятнее и ближе современных интонаций сверстников. Ну или потому что Тбилиси у Бакурадзе так же прекрасен, как Кутаиси у Коберидзе — и, действительно, можно несколько часов просто его рассматривать, греться возле экрана, как у камина.

Перед показом поговорю о естественном отшельничестве и о том, зачем дружить, кто такой старый друг и как в дружбе мы друг друга используем.

Неожиданно много Пола Шредера образовалось у меня в жизни в последнюю неделю: посмотрела О, Канада, редактор посоветовал упомянуть в статье Хардкор, наконец села читать переиздание Трансцендентального стиля.

Больше основного текста, который уж слишком хорошо знаком во фрагментах и пересказах, захватило предисловие к новому изданию. Хотя в большинстве концептуальных моментов мне Шредер не очень близок (например, совсем по-другому вижу позицию зрителя медленного кино, а живой интерес к имманентному совершенно точно предпочитаю рассуждениям о соприкосновении с трансцендентным), поражаюсь его осведомленности о самом разном кинематографе. Давно замечено, что для многих голливудских режиссеров (и даже критиков, теоретиков) вообще не существует никакого кино, кроме а) игрового б) американского — по крайней мере, после окончания киношколы. Но Шредер, которому сейчас 78 лет, в курсе авангардных практик (цитирует даже не Уорхола, а Натаниэля Дорски) и знает, как снимают, например, Ван Бин, Цзя Чжанке, Лисандро Алонсо и Микеланджело Фраммартино. Дело не в том, что эти режиссеры чем-то важнее более популярных, просто обращение к такому количеству имен демонстрирует широту интересов, любопытство к разному, даже совсем не схожему с твоим. В общем, приятно удивляешься, что Шредер на восьмом десятке формулирует что-то противоположное унылым пенсионерским сентенциям о смерти кино и его безвозвратно утраченном золотом веке.

Еще подумала, как интересно, что Шредер написал Трансцендентальный стиль в очень юном, почти шеллинговском возрасте (в 1972 году ему было 25-26 лет) и, видимо, как-то за раз высказался обо всех теоретических вопросах, которые искренне беспокоят человека в академический период — когда ты почти ничего не делаешь, но очень много думаешь. Затем до следующего рефлексивного периода — старости — эти темы были отложены, а их место заняла динамичная жизнь, авантюрная работа: драйвовые сценарии и фильмы о суровых мужчинах-мстителях, синих воротничках и одержимых зверушками женщинах. Такой внутренней свободе, такому легкому скольжению от стиля к стилю, нежеланию ограничивать себя работой в одном амплуа — завидую.

А последний фильм Шредера, кстати, совсем не удался (может, кроме финального кадра) — мелодраматичен до неловкости, тавтологичен, нелеп в большинстве визуальных приемов, чудовищно монотонен. После режиссерских удач последних лет — удивительно. Все еще забавляет, что он регулярно включает собственные работы в личные списки лучших фильмов года. Не верится, что О, Канада тоже окажется там — как будто суровый Шредер-критик должен все-таки проявить строгость и к Шредеру-режиссеру.

Я тут уже не первый раз порываюсь рассказать, как увлеклась в последний год советской литературой, и описать, что такого важного в ней для себя нахожу, но чувствую, что для отдельных наблюдений нужен какой-то контекст. Поэтому начну разворачивать эту тему сильно издалека — с признания в том, насколько плохо я до сих пор ориентировалась в этом поле.

Отчего-то в школе все интригующие тексты из курса литературы заканчивались Серебряным веком, а в университете новый интерес к прозе прежде всего уводил за границу. Были, конечно, отдельные авторы — Булгаков, Маяковский, Довлатов, Битов, Ерофеев, Сорокин — которые обаяли раньше, без погружения в контекст, но это острова, одиночки. Проблема в том, что долгое время у меня не существовало никакого представления о советской литературе как комплексном, сложносоставном явлении — в котором есть писательские организации и толстые журналы, сам- и тамиздат, большая и малая проза, поэзия, публицистика, писатели с премиями, писатели андеграундные, писатели-эмигранты и писатели-арестанты. Но главное: вопреки различиям в судьбах и опытах, есть у всех этих литераторов разделенная реальность, которую каждый пытается освоить, описать, пересобрать и пересочинить, не утрачивая, между тем, с ней связи. Более того, эта связь ощущается как важнейший оттенок любого частного высказывания: герой советской литературы похож на сейсмограф — всегда чуток к тому, что происходит вокруг. Персонаж начала пятидесятых, даже без оглядки на личные обстоятельства, не будет равен себе в конце того же десятилетия — что уж говорить о героях разных поколений.

На судьбы отдельных людей, как шрамы, наносятся резкие скачки эпох (они в России, видимо, обречены быть только такими). И тут проявляется одно из качеств советской литературы, которое страшно меня увлекает: писателям часто интересен не герой времени, которое ему совершенно впору, а человек на сгибе, в складке, в катаклизме — этими временами сжатый. Безыдейная сиротка учится жить своей жизнью, участвуя в коллективной стройке двадцатых (Наши знакомые), идеалиста первого постреволюционного десятилетия ломает реальность второго (Крутой маршрут, Дети Арбата), мечтательный шестидесятник не уживается с мещанским благополучием брежневской эпохи (Юрий Трифонов, Владимир Маканин).

Такое понимание отношений между человеком и его страной, его эпохой, очень чутко в одном интервью сформулировала Генриетта Яновская, высказываясь уже о девяностых:

«Я отношусь к тому поколению, для которого события в стране являются также и событиями в частной жизни».

Пожалуй, это характерное для советского искусства переживание создавало раньше ложное представление о каком-то его искусственно коллективистском духе. Но пусть персонажи действительно демонстрируют обусловленность своего характера временем, едва ли здесь уместно говорить об унификации. Напротив: одни и те же обстоятельства рождают разные характеры, это даже можно счесть за типичный для советской литературы прием — противоречия становится заметнее в чем-то подчеркнуто гомогенном. У Анатолия Рыбакова судьбы молодых людей из переулков Арбата от одного удара разлетаются в разные стороны, как осколки разбитой вазы; Иду на грозу Даниила Гранина — это десяток портретов ученых-физиков оттепельной эпохи; В круге первом Солженицына – опись ни в чем не схожих мировоззрений, тем не менее выложенных на нарах в ряд.

В общем, последние пару лет я самостоятельно веду беседы со всеми этими советскими общностями и различиями, людьми и эпохами, идеалистами и прагматиками, романтиками и мещанами, этиками и политиками, физиками и лириками — и горизонт чтения, к счастью, все еще не просматривается. Надеюсь научиться лаконично, но своевременно оставлять заметки о конкретных прочтениях, но пока что могу поделиться только таким обобщением — и цитатами, вдруг уже они сами по себе кого-нибудь увлекут интонационным разнообразием.