XAOSMOS

​Одним из мотивов классического кинотекста Белы Балажа «Видимый человек», недавно выпущеного в русском переводе (и выходившего у нас в качестве препринта), выступает тезис — по сути маклюэновский до всякого Маклюэна — о некой эволюции от абстракного человека печатной культуры до видимого человека культуры кино. Само собой, глупо ставить тексту в вину его слишком раннее возникновение, когда темы сложного соотношения зримого и символического, видимого и абстрактного еще не успели получить в кинотеории основательной философской разработки, но тем не менее именно этот тезис Балажа, во всем остальном столь новаторски прозорливого, кажется мне максимально проблематичным. Фактически соотношение двух культур — зримой и абстрактной — настолько сложное и переплетенное, что я сомневаюсь вообще в правомочности самого этого разделения. На самом деле мы феноменологически фиксируем слитость зримого и абстрактного еще до того, как начинаем постфактум теоретически (вот уж как раз вполне абстрактно) их различать. Гегель был прав, обнаруживая в конкретности взаимную игру феномена и идеи. Когда мы входим в комнату и видим стул, дело обстоит не так, что мы отдельно видим некое странное нечто и следом подводим его под нашу идею стула (откуда мы взяли эту идею, хочется неизменно спросить), — напротив, мы видим стул, то есть идею, сразу же переплетенную с ее видимым воплощением. Еще раньше Гегеля тут нужно вспомнить Платона, «идея» которого — это вообще-то эйдос, то есть буквально «вид», нечто видимое (то есть «видимый человек», человек видимости — это именно человек эйдоса). Внутри исходного греческого языка платоновские идеи максимально далеки от того флера абстрактности, которым их наделила более поздняя идеалистическая традиция — и в этом случае верно замечание, что Платон — это вовсе не платонизм (как, добавлю, и Гегель — вовсе не гегельянство). Запросто разделить идею и вид, как это делает Балаж, в общем-то невозможно: мы сначала схватываем их вместе, затем абстрактно в угоду теории — не важно какой, пусть в данном случае это будет умеренный марксизм — их разделяем. Но если мы все же не вправе приписывать кинематографу историческую заслугу быть искусством-флагманом в деле рождения нового видимого человека, пришедшего на смену ветхому абстрактному человеку буржуазной книжной культуры, то как нам его оправдать — или, мягче и проще, охарактеризовать? Я полагаю, что кино можно приписать одну почти балажевскую историческую заслугу. На самом деле человек всегда был видим: как части одной борромеевой связки, Воображаемое и Символическое нельзя разделить. Однако кино служит чем-то вроде сбывающегося пророчества, которое оказывается способно показать нам то, что уже было, но в то же самое время было не замечаемо из-за отсутствия нужных технических средств. Это своего рода концепция отложенной истины, на которой завязана диалектика Гегеля и эсхатология Беньямина: истина явления заключается не в самом этом явлении, а в том, что — исторически — приходит после него; иными словами, смысл всегда «отложен на будущее» и являет себя в ходе истории, а не в отдельных ее моментах, которые сами по себе не-истинны, то есть им буквально не хватает чего-то, какой-то истины, которая только грядет. Кино — это как раз такая отложенная истина. Оно способно продемонстрировать нам проблему разрыва, зияния в истине видимости, одновременно связывающего и разделяющего два неизменных порядка нашего бытия: слова и образа. Кино показывает нам нас же самих такими, какими мы были всегда, но сами не знали об этом. Кино — это зеркало. Оно показывает человеку его истинное лицо. Это не значит, что лицо рождается в зеркале, оно всегда было таким. Но только благодаря изобретению зеркала это «всегда» оказалось наконец-то доведено до сознания. И в этом плане Балаж прав и не прав одновременно (но не прав он по-гегелевски гениально). Ведь говорят же, что кино было изобретено — или предугадано — уже в «пещере» Платона. Но это только часть истины. Должны были пройти века, должно было возникнуть, собственно, кино, чтобы эта частичная истина стала действительностью.

www.group-telegram.com/us/dima_cabre.com/1763

3.0K viewsDec 25, 2024 at 08:52

​Одним из мотивов классического кинотекста Белы Балажа «Видимый человек», недавно выпущеного в русском переводе (и выходившего у нас в качестве препринта), выступает тезис — по сути маклюэновский до всякого Маклюэна — о некой эволюции от абстракного человека печатной культуры до видимого человека культуры кино. Само собой, глупо ставить тексту в вину его слишком раннее возникновение, когда темы сложного соотношения зримого и символического, видимого и абстрактного еще не успели получить в кинотеории основательной философской разработки, но тем не менее именно этот тезис Балажа, во всем остальном столь новаторски прозорливого, кажется мне максимально проблематичным. Фактически соотношение двух культур — зримой и абстрактной — настолько сложное и переплетенное, что я сомневаюсь вообще в правомочности самого этого разделения. На самом деле мы феноменологически фиксируем слитость зримого и абстрактного еще до того, как начинаем постфактум теоретически (вот уж как раз вполне абстрактно) их различать. Гегель был прав, обнаруживая в конкретности взаимную игру феномена и идеи. Когда мы входим в комнату и видим стул, дело обстоит не так, что мы отдельно видим некое странное нечто и следом подводим его под нашу идею стула (откуда мы взяли эту идею, хочется неизменно спросить), — напротив, мы видим стул, то есть идею, сразу же переплетенную с ее видимым воплощением. Еще раньше Гегеля тут нужно вспомнить Платона, «идея» которого — это вообще-то эйдос, то есть буквально «вид», нечто видимое (то есть «видимый человек», человек видимости — это именно человек эйдоса). Внутри исходного греческого языка платоновские идеи максимально далеки от того флера абстрактности, которым их наделила более поздняя идеалистическая традиция — и в этом случае верно замечание, что Платон — это вовсе не платонизм (как, добавлю, и Гегель — вовсе не гегельянство). Запросто разделить идею и вид, как это делает Балаж, в общем-то невозможно: мы сначала схватываем их вместе, затем абстрактно в угоду теории — не важно какой, пусть в данном случае это будет умеренный марксизм — их разделяем. Но если мы все же не вправе приписывать кинематографу историческую заслугу быть искусством-флагманом в деле рождения нового видимого человека, пришедшего на смену ветхому абстрактному человеку буржуазной книжной культуры, то как нам его оправдать — или, мягче и проще, охарактеризовать? Я полагаю, что кино можно приписать одну почти балажевскую историческую заслугу. На самом деле человек всегда был видим: как части одной борромеевой связки, Воображаемое и Символическое нельзя разделить. Однако кино служит чем-то вроде сбывающегося пророчества, которое оказывается способно показать нам то, что уже было, но в то же самое время было не замечаемо из-за отсутствия нужных технических средств. Это своего рода концепция отложенной истины, на которой завязана диалектика Гегеля и эсхатология Беньямина: истина явления заключается не в самом этом явлении, а в том, что — исторически — приходит после него; иными словами, смысл всегда «отложен на будущее» и являет себя в ходе истории, а не в отдельных ее моментах, которые сами по себе не-истинны, то есть им буквально не хватает чего-то, какой-то истины, которая только грядет. Кино — это как раз такая отложенная истина. Оно способно продемонстрировать нам проблему разрыва, зияния в истине видимости, одновременно связывающего и разделяющего два неизменных порядка нашего бытия: слова и образа. Кино показывает нам нас же самих такими, какими мы были всегда, но сами не знали об этом. Кино — это зеркало. Оно показывает человеку его истинное лицо. Это не значит, что лицо рождается в зеркале, оно всегда было таким. Но только благодаря изобретению зеркала это «всегда» оказалось наконец-то доведено до сознания. И в этом плане Балаж прав и не прав одновременно (но не прав он по-гегелевски гениально). Ведь говорят же, что кино было изобретено — или предугадано — уже в «пещере» Платона. Но это только часть истины. Должны были пройти века, должно было возникнуть, собственно, кино, чтобы эта частичная истина стала действительностью.

BY XAOSMOS