Услышал Алёшка, как Шухов вслух Бога похвалил, и обернулся.
– Ведь вот, Иван Денисович, душа-то ваша просится Богу молиться. Почему ж вы ей воли не даёте, а?
Покосился Шухов на Алёшку. Глаза, как свечки две, теплятся. Вздохнул.
– Потому, Алёшка, что молитвы те, как заявления, или не доходят, или «в жалобе отказать».

А.И. Солженицын, Один день Ивана Денисовича

Засыпал Шухов, вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с
ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся.

Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый.

Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов – три дня лишних набавлялось...

Человек испытывает страсть к плоти своей матери, а затем испытывает от этого ужас, но не только потому, что в нем пробуждается социальное сознание, а еще потому что мать стареет. К двенадцати годам, когда у меня наступила половая зрелость, я сознательно испытывал вожделение к моей матери, то есть зная, что это преступление, и любя свое преступление; меня соблазняла эта уникальная привязанность, и в то же время я чувствовал, как во мне рождается ярость и презрение к ней, потому что она старела и дурнела. Я неожиданно входил в ванную комнату, чтобы увидеть ее дряблую грудь, и я думаю, что она намеренно не закрывала задвижку на дверях, поскольку она тоже понимала.

П. Дриё ла Рошель, Дневник 1939-1945

Что было ужасно в эти последние три года, так это ощущение того, что на меня смотрят люди, а мне не нравится, даже когда на меня взирают боги.

Bibliotheque Nationale. Я сижу и читаю поэта. В зале много людей, но их не замечаешь. Они – в своих книгах. Время от времени они пошевеливаются между страниц, как спящий между двух снов поворачивается во сне. Ах, как же хорошо быть среди читающих. Отчего люди всегда не такие? Подойди к кому-нибудь, тронь за плечо – он ничего не заметит. А если, вставая, ты заденешь соседа и извинишься, он кивнет в сторону твоего голоса, обратит к тебе невидящее лицо, и волосы у него – как волосы спящего. Как же от этого хорошо на душе. И я здесь сижу, и у меня – мой поэт. Вот судьба. В зале сейчас человек триста читающих; но мыслимо ли, чтобы у каждого был свой поэт? (Господь ведает, что там у них у каждого.) Трехсот поэтов и не наберется. Подумайте, какая судьба. Я, может быть, самый жалкий из этих читающих, иностранец, и у меня – мой поэт.

Р. М. Рильке, Записки Мальте Лауридса Бригге

Предположим, что перед нами девушка – с мужскими манерами. Какое-нибудь заурядное человеческое существо скажет о ней: «Эта девушка похожа на юношу». Другое заурядное человеческое существо, стоящее ближе к осознанию того, что говорить значит высказываться, скажет о ней: «Эта девушка – юноша». Третье, не хуже понимающее задачи выражения, но вдохновляющееся скорее пристрастием, чем краткостью, которая представляет собой сладострастие мысли, скажет о ней: «Этот юноша». Я бы сказал: «Эта юноша», – нарушая самое элементарное из грамматических правил, которое требует согласования рода и числа между именем существительным и именем прилагательным. Я бы высказался правильно; я бы выразился абсолютно, фотографически, за пределами заурядности, нормы и повседневности. Я бы не сказал: я бы высказался.

Ф. Пессоа, Книга непокоя

Пусть подчиняется грамматике тот, кто не умеет обдумывать то, что чувствует. Пусть пользуется ею тот, кто умеет распоряжаться своими выражениями. Рассказывают, что Сигизмунд, император Рима, допустив в одной из публичных речей грамматическую ошибку, ответил тому, кто о ней сказал: «Я император Рима, я выше грамматики».

П. Дриё ла Рошель, Дневник 1939-1945

Я встревожен, вашу мать,
Бьюсь головой об стену,
Боюсь Францию отдать
Жан-Мари Ле Пену.

Он ведь против нацменьшинств,
Против пидарасов.
Сволочь злобная, фашист,
Ветеран спецназа.

Стонет майская трава
Под солдатской бутcой.
Ну, французский буржуа,
Ты совсем рехнулся.

Лучше б ты бросал свой лист
За Фортейна Пима.
Пусть тот тоже был нацист,
Но хотя бы пидор.

А голландский демократ
Укокошил гада.
Весь свободный мир был рад,
Так ему и надо.

Слышу я "Лили Марлен",
Слышу я "Хорст Вессель",
Вижу, как сидит Ле Пен
В президентском кресле.

Вы попомните меня,
Изберете гада.
Будет, будет вам Чечня,
Будет вам Руанда.

И поднялся весь Пари,
Разогнул колена,
Чтобы трахнуть Жан Мари
Хренова Ле Пена.

Против одноглазых рож
За свободу Франции
Встал народ всех цветов кож,
Секс-ориентаций.

Исламист и феминист,
Содомит с шиитом,
Антиглобалист, троцкист…
Все за мир открытый.

Выходи, транссексуал,
На защиту транса,
Воздымай магрибский галл
Знамя резистанса.

Восклицал: "Но пасаран!"
Доктор из Сорбонны.
И зачитывал Коран
Шейх в чалме зеленой.

И поклялся всем мулла,
Что врагам бесстыжим
Ни "Хамас", ни "Хезболла"
Не сдадут Парижа.

Аплодирует народ
Сурам из Корана,
А над площадью плывет
Дым марихуаны.

Смотрят радостно со стен
Неразлучной парой
Вниз Усама бен Ладен
Рядом с Че Геварой.

Новогодние деды,
Близнецы и братья,
И сплелись две бороды
В сладостном объятье.

Раздается в высоте
Через весь квартал:
"Либерте!", "Фратерните!"
И "Аллах Акбар!"

В общем, не прошел злодей,
Выпал в маргинальность.
Торжество святых идей,
Мультикультуральность.

Тут истории конец,
Прям по Фукуяме,
И вообще - полный пиздец,
Я прощаюсь с вами.

В. Емелин, 2002 г.

М. Уэльбек, Серотонин

Уже давно я намеревался прочесть «Волшебную гору» Томаса Манна, что-то мне подсказывало, что это безрадостная книга, но она тем более уместна была в моей ситуации, и вот, судя по всему, ее время пришло. Итак, поначалу я погрузился в чтение с восторгом, постепенно уступавшим место недоумению. Даже при том, что масштаб и задачи этого произведения неизмеримо выше, глубинный его смысл сводится, по сути, к «Смерти в Венеции». Под стать старому дурню Гете (немецкий гуманист средиземноморской направленности, один из самых мрачных зануд мировой литературы), под стать собственному герою Ашенбаху (впрочем, гораздо более симпатичному), Томас Манн, сам Томас Манн, и тут уже не до шуток, тоже не удержался и подпал под обаяние молодости и красоты, поставив их в конечном счете превыше всего, превыше всех интеллектуальных и нравственных качеств, и кончил тем, что стал отвратительно и бесстыдно угодничать перед молодостью и красотой. Таким образом, мировая культура в своей совокупности оказалась ни к чему, мировая культура не несет никакого морального превосходства, никакого преимущества, ибо в те же годы, точно в те же годы, Марсель Пруст с замечательной откровенностью написал в финале «Обретенного времени», что не только светские, но даже дружеские отношения ничего значимого в себе не заключают, что это просто пустая трата времени и писатель нуждается вовсе не в интеллектуальных беседах, как полагают в свете, а в «легкомысленных связях с девушками в цвету». На данном этапе рассуждений я склонен настаивать на замене «девушек в цвету» на «пездышек в соку»; мне кажется, это способствовало бы повышению внятности данной дискуссии, никак не повредив при этом ее поэтичности (что может быть красивее и поэтичнее увлажняющейся пизды? Прошу вас хорошенько подумать, прежде чем дать мне ответ. Может, дерзновенно взметнувшийся хуй? Что ж, это не лишено смысла. Все зависит, как и многое в этом мире, от нашего взгляда на секс).

М. Уэльбек, Серотонин

Марсель Пруст и Томас Манн – возвращаясь к затронутой мною теме – хоть и впитали всю мировую культуру, хоть и олицетворяли (в великолепном начале двадцатого века, вобравшем в себя восемь столетий, если не больше, европейской культуры) совокупное знание и интеллект человечества, хоть и являлись представителями вершин, соответственно французской и германской цивилизации, то есть самых ярких, глубоких и утонченных цивилизаций того времени, – готовы были тем не менее сдаться на милость и пресмыкаться перед первой попавшейся мокрой пиздой и первым попавшимся доблестно восставшим юным хуем, в зависимости от личных предпочтений, – в этом отношении Томас Манн пребывал на распутье, да и с Прустом не все до конца ясно. Поэтому финал «Волшебной горы» еще печальнее, чем кажется при первом чтении; он означает не просто банкротство идеи европейской культуры как таковой самим фактом вступления в 1914 году в сколь абсурдную, столь и губительную войну между двумя высочайшими цивилизациями эпохи; более того, он означает – в итоге окончательной победы животного инстинкта – конец цивилизации и культуры вообще. Томас Манн тащился бы от какой-нибудь юной телки; Марсель Пруст запал бы на Рианну; иначе говоря, эти писатели, величайшие гении немецкой и французской литературы, не были людьми почтенными, так что придется, наверное, отыграть назад, к началу девятнадцатого века, к временам зарождающегося романтизма, чтобы вдохнуть более целебный и чистый воздух.

Как-то, улучив удобный момент, я задаю вопрос о гомосексуализме в Ливане. Официально он запрещен, но на практике к нему относятся терпимо. Тем не менее любой человек может, сославшись на закон, написать донос. На мои вопросы отвечают уклончиво. Знакомый, пока мы едем в машине, показывает мне через стекло огромное граффити: на стене многоэтажки изображена пара целующихся мужчин. «Видишь, такого рода рисунки вполне могут существовать». А наша спутница немедленно возражает: «Однако тут же написано: „Я слушаю твое молчание“ по-арабски».

961 час в Бейруте