Налоги и власть: как Англия стала парламентской, а Франция — абсолютистской
Обсуждая связь между налогами и властью, кажется логичным, что чем сильнее сословие, тем меньше оно платит налогов. Но история Франции и Англии показывает, что именно богатые и влиятельные подданные чаще всего облагали налогами самих себя, освобождая от поборов самые бедные и политически бесправные слои.
Такой подход объясняется двумя юридическими максимами, доминировавшими в Средние века. Первая: «То, что касается всех, должно быть одобрено всеми». Правитель, желавший получить от подданных услугу или средства на конкретный проект (чаще всего — войну), должен был заручиться их согласием. Вторая: «Когда исчезает причина, исчезает и следствие» — напрямую связывала налоговые выплаты с их целью. Если война, ради которой собирался налог, не начиналась, ожидалось, что средства будут возвращены — и на практике это действительно часто происходило.
Вопрос о налогах стал ключевым для определения того, кто получит представительство и как будут развиваться парламентские институты. В раннефеодальных государствах основным источником дохода монарха были его личные владения.
Дополнительными источниками финансирования служили разнообразные традиционные налоги: толлаж (сбор с коронных городов и евреев), данегельд (английский поземельный налог, угасший после 1163 года) и скутаж (денежная замена военной службы вассалов).
Эти налоги не требовали согласия, но с течением времени приносили всё меньше дохода. Тогда короли начали обращаться за разовыми субсидиями к знати. Когда речь шла о свадьбе дочери, посвящении наследника в рыцари или защите династии — поддержка находилась. Но если требовалось финансировать новую войну, аристократия могла и отказать.
В итоге у монархов оставались два пути: произвольное и согласованное налогообложение. Хотя может показаться, что сильный правитель выберет первый подход, на деле произвольные налоги чаще применялись в условиях кризиса и лишь порождали смуту.
Согласованное налогообложение, напротив, открывало возможность для участия в контроле за расходами. Подданные, согласившиеся на налог, хотели знать, на что пойдут их деньги. Отсюда и рост сословного представительства: короли созывали советы знати, а позже — и горожан с рыцарями. Так возникли парламенты и Генеральные штаты. И Англия, и Франция шли к государству согласия прежде всего ради финансирования войн.
В Англии ключевым стал налог на движимое имущество. Впервые введённый в 1188 году как «Саладинова десятина» на крестовый поход, он быстро стал основным источником дохода. Его платили все — от знати до свободных крестьян, и сбор всегда требовал согласия. Так сформировалась прямая связь: кто платит, тот и голосует.
Во Франции согласованное налогообложение развивалось иначе. Страна была более фрагментированной, с мощным регионализмом. Налоги утверждались на местном уровне, через провинциальные штаты, а единого дворянского движения, как у английских баронов, не возникло.
Более того, причиной упадка парламентской традиции стала изначально слабая королевская власть. После поражений в Столетней войне, Жакерии и кризисов престолонаследия феодалы усилили своё влияние над королём. Тот, в обмен на поддержку, раздавал привилегии и освобождал их от налогов.
Так возник разрыв между налогообложением и представительством. Король больше не зависел от мнения знати и мог обходиться без Генеральных штатов. Преодолев сложные времена, в 1439-м году Карл VII, опираясь на постоянную армию и централизованную бюрократию, утвердил первый всеобщий налог (талью), не консультируясь с мнением генеральных штатов.
Формула «нет налогообложения без представительства» оказалась иронически верной: поскольку феодалы уже около полувека почти не платили налоги, король не нуждался в их мнении относительно судьбы страны. Франция окончательно встала на путь абсолютизма.
Братья Гракхи
Картина: Ложе справедливости Карла VII — торжественное заседание Парижского парламента, лишавшее участников права возражать на постановления короля.
Обсуждая связь между налогами и властью, кажется логичным, что чем сильнее сословие, тем меньше оно платит налогов. Но история Франции и Англии показывает, что именно богатые и влиятельные подданные чаще всего облагали налогами самих себя, освобождая от поборов самые бедные и политически бесправные слои.
Такой подход объясняется двумя юридическими максимами, доминировавшими в Средние века. Первая: «То, что касается всех, должно быть одобрено всеми». Правитель, желавший получить от подданных услугу или средства на конкретный проект (чаще всего — войну), должен был заручиться их согласием. Вторая: «Когда исчезает причина, исчезает и следствие» — напрямую связывала налоговые выплаты с их целью. Если война, ради которой собирался налог, не начиналась, ожидалось, что средства будут возвращены — и на практике это действительно часто происходило.
Вопрос о налогах стал ключевым для определения того, кто получит представительство и как будут развиваться парламентские институты. В раннефеодальных государствах основным источником дохода монарха были его личные владения.
Дополнительными источниками финансирования служили разнообразные традиционные налоги: толлаж (сбор с коронных городов и евреев), данегельд (английский поземельный налог, угасший после 1163 года) и скутаж (денежная замена военной службы вассалов).
Эти налоги не требовали согласия, но с течением времени приносили всё меньше дохода. Тогда короли начали обращаться за разовыми субсидиями к знати. Когда речь шла о свадьбе дочери, посвящении наследника в рыцари или защите династии — поддержка находилась. Но если требовалось финансировать новую войну, аристократия могла и отказать.
В итоге у монархов оставались два пути: произвольное и согласованное налогообложение. Хотя может показаться, что сильный правитель выберет первый подход, на деле произвольные налоги чаще применялись в условиях кризиса и лишь порождали смуту.
Согласованное налогообложение, напротив, открывало возможность для участия в контроле за расходами. Подданные, согласившиеся на налог, хотели знать, на что пойдут их деньги. Отсюда и рост сословного представительства: короли созывали советы знати, а позже — и горожан с рыцарями. Так возникли парламенты и Генеральные штаты. И Англия, и Франция шли к государству согласия прежде всего ради финансирования войн.
В Англии ключевым стал налог на движимое имущество. Впервые введённый в 1188 году как «Саладинова десятина» на крестовый поход, он быстро стал основным источником дохода. Его платили все — от знати до свободных крестьян, и сбор всегда требовал согласия. Так сформировалась прямая связь: кто платит, тот и голосует.
Во Франции согласованное налогообложение развивалось иначе. Страна была более фрагментированной, с мощным регионализмом. Налоги утверждались на местном уровне, через провинциальные штаты, а единого дворянского движения, как у английских баронов, не возникло.
Более того, причиной упадка парламентской традиции стала изначально слабая королевская власть. После поражений в Столетней войне, Жакерии и кризисов престолонаследия феодалы усилили своё влияние над королём. Тот, в обмен на поддержку, раздавал привилегии и освобождал их от налогов.
Так возник разрыв между налогообложением и представительством. Король больше не зависел от мнения знати и мог обходиться без Генеральных штатов. Преодолев сложные времена, в 1439-м году Карл VII, опираясь на постоянную армию и централизованную бюрократию, утвердил первый всеобщий налог (талью), не консультируясь с мнением генеральных штатов.
Формула «нет налогообложения без представительства» оказалась иронически верной: поскольку феодалы уже около полувека почти не платили налоги, король не нуждался в их мнении относительно судьбы страны. Франция окончательно встала на путь абсолютизма.
Братья Гракхи
Картина: Ложе справедливости Карла VII — торжественное заседание Парижского парламента, лишавшее участников права возражать на постановления короля.
Ипр: тактика на краю отчаяния
История, рассказанная Эдвином Воганом, типична для того, что происходило во время Третьей битвы при Ипре. Общие потери британцев и французов составили до 35 000 человек. Немцы потеряли немногим больше. Сражение становилось всё более гибельным. Укрыться от вражеского огня было практически невозможно, так как растительности и строений уже не осталось.
В этих условиях 4 сентября Хейг был вызван в Лондон для доклада о необходимости продолжать наступление. Отчитываясь перед Военным комитетом, Хейг доложил, что «результаты удовлетворительны, а потери невелики». Удивительно, но тем же словом – «удовлетворительно» – охарактеризовал результаты сражения кронпринц Рупрехт Баварский, командовавший группой армий своего имени, включавшей и 4-ю полевую. У него для этого было больше оснований: немцы не уступили ключевые высоты и сохранили боеспособность резервных дивизий, которые не понесли потерь и не вступали в бой.
Несмотря на потери и невозможность прорвать позиции немцев, Хейг настаивал на продолжении атаки. Отчасти он аргументировал это тем, что союзники британцев, прежде всего французы и русские, находились в кризисе. Поэтому, по его мнению, британцы должны были атаковать, чтобы не позволить немцам получить передышку. Премьер-министр Ллойд Джордж выступал против продолжения атак, но не смог или не захотел спорить с Хейгом, вероятно, полагая, что дальнейшие неудачи дадут ему шанс избавиться от генерала.
После короткой передышки, предложенной генералом Пламером, битва при Ипре возобновилась. Одной из её ключевых частей стала битва на Менинской дороге (20–25 сентября 1917 г.), где впервые была применена стратегия Пламерa «укусить и удержать». Этот подход заключался в том, чтобы атаковать небольшой участок фронта, подвергнув его предварительно интенсивному артиллерийскому обстрелу. Наступающие войска продвигались на глубину до 1370 метров, где окапывались и закреплялись. После этого следующая волна войск продолжала атаку, а первые оставались в резерве. Такой подход позволял избежать чрезмерного растягивания линий снабжения и минимизировать уязвимость для немецких контратак.
Эта тактика стала возможной благодаря улучшению погодных условий: высыхание почвы в конце августа – начале сентября позволило развернуть больше артиллерии. Кроме того, британцы активно использовали авиацию для артиллерийского наблюдения, штурмовых атак и подавления противовоздушной обороны. Всё это позволяло поддерживать организованную оборону и отражать немецкие контратаки.
В целом, тактика Пламера «откусывать по кусочку» оказалась успешной: британцам удалось, например, захватить плато Гелювельт.
Создавшаяся ситуация вынудила немцев модернизировать систему обороны. Изначально Людендорф, заместитель Гинденбурга (начальника Генерального штаба Германской империи с 1916 года), попытался расположить резервы вплотную к зоне боёв, чтобы встретить британскую пехоту сразу после того, как она выйдет из-под защиты своей артиллерии. Однако это решение оказалось ошибочным: дальнобойная артиллерия союзников наносила серьёзные потери немецким войскам. В ответ Людендорф изменил тактику, сократив численность войск на передовой до минимума и оставляя контратакующие дивизии в тылу. Эти действия тщательно планировались, а перед контрударами проводилась массированная артиллерийская подготовка.
Братья Гракхи
Фото: типичная часть поля битвы при Пашендале в 1917 году
История, рассказанная Эдвином Воганом, типична для того, что происходило во время Третьей битвы при Ипре. Общие потери британцев и французов составили до 35 000 человек. Немцы потеряли немногим больше. Сражение становилось всё более гибельным. Укрыться от вражеского огня было практически невозможно, так как растительности и строений уже не осталось.
В этих условиях 4 сентября Хейг был вызван в Лондон для доклада о необходимости продолжать наступление. Отчитываясь перед Военным комитетом, Хейг доложил, что «результаты удовлетворительны, а потери невелики». Удивительно, но тем же словом – «удовлетворительно» – охарактеризовал результаты сражения кронпринц Рупрехт Баварский, командовавший группой армий своего имени, включавшей и 4-ю полевую. У него для этого было больше оснований: немцы не уступили ключевые высоты и сохранили боеспособность резервных дивизий, которые не понесли потерь и не вступали в бой.
Несмотря на потери и невозможность прорвать позиции немцев, Хейг настаивал на продолжении атаки. Отчасти он аргументировал это тем, что союзники британцев, прежде всего французы и русские, находились в кризисе. Поэтому, по его мнению, британцы должны были атаковать, чтобы не позволить немцам получить передышку. Премьер-министр Ллойд Джордж выступал против продолжения атак, но не смог или не захотел спорить с Хейгом, вероятно, полагая, что дальнейшие неудачи дадут ему шанс избавиться от генерала.
После короткой передышки, предложенной генералом Пламером, битва при Ипре возобновилась. Одной из её ключевых частей стала битва на Менинской дороге (20–25 сентября 1917 г.), где впервые была применена стратегия Пламерa «укусить и удержать». Этот подход заключался в том, чтобы атаковать небольшой участок фронта, подвергнув его предварительно интенсивному артиллерийскому обстрелу. Наступающие войска продвигались на глубину до 1370 метров, где окапывались и закреплялись. После этого следующая волна войск продолжала атаку, а первые оставались в резерве. Такой подход позволял избежать чрезмерного растягивания линий снабжения и минимизировать уязвимость для немецких контратак.
Эта тактика стала возможной благодаря улучшению погодных условий: высыхание почвы в конце августа – начале сентября позволило развернуть больше артиллерии. Кроме того, британцы активно использовали авиацию для артиллерийского наблюдения, штурмовых атак и подавления противовоздушной обороны. Всё это позволяло поддерживать организованную оборону и отражать немецкие контратаки.
В целом, тактика Пламера «откусывать по кусочку» оказалась успешной: британцам удалось, например, захватить плато Гелювельт.
Создавшаяся ситуация вынудила немцев модернизировать систему обороны. Изначально Людендорф, заместитель Гинденбурга (начальника Генерального штаба Германской империи с 1916 года), попытался расположить резервы вплотную к зоне боёв, чтобы встретить британскую пехоту сразу после того, как она выйдет из-под защиты своей артиллерии. Однако это решение оказалось ошибочным: дальнобойная артиллерия союзников наносила серьёзные потери немецким войскам. В ответ Людендорф изменил тактику, сократив численность войск на передовой до минимума и оставляя контратакующие дивизии в тылу. Эти действия тщательно планировались, а перед контрударами проводилась массированная артиллерийская подготовка.
Братья Гракхи
Фото: типичная часть поля битвы при Пашендале в 1917 году
МАГАТЭ и Пакистан: когда мирный атом стал ступенью к ядерному оружию
В 1960–1980-х годах Пакистан стремился войти в клуб технологически развитых стран, и одним из символов прогресса стала ядерная энергетика. Несмотря на громкие декларации, правительство относилось к этому направлению небрежно: нехватка финансирования, слабое управление и отсутствие стратегии тормозили развитие. Тем не менее ядерная инфраструктура была создана. Ключевую же роль в этом сыграло Международное агентство по атомной энергии (МАГАТЭ).
Созданное в 1957 году по инициативе США («Атомы для мира»), МАГАТЭ имело двойную задачу: содействовать развитию мирного атома и предотвращать его военное использование. Эта двойственность стала слабым местом, особенно для развивающихся стран, где помощь в освоении технологий не всегда сопровождалась строгим контролем.В 1960-х пакистанское правительство сделало ставку на ядерную энергетику. Студенты отправлялись на учёбу за рубеж, в Карачи строился исследовательский реактор при участии Канады, шли изыскания урана в районе Сивали.
В 1961 году Пакистан официально обратился за помощью к МАГАТЭ. Для Агентства это была возможность реализовать свою миссию: генеральный директор Сигвард Эклуэнд называл Пакистан "тестовым случаем" – страной, на примере которой можно было бы доказать, что атомная энергетика может успешно развиваться и в "третьем мире".
С 1961 по 1963 год Пакистан получил широкую поддержку от МАГАТЭ: консультации, обучение специалистов, помощь в планировании и инфраструктуре. Параллельно развивался проект Karachi Nuclear Power Plant (KANUPP) – первая в регионе АЭС.
Однако в реальности пакистанские власти не спешили использовать полученную помощь для устойчивого развития энергетики. Уже в начале 1970-х стало ясно, что приоритеты смещаются. После поражения в войне с Индией и потери Восточного Пакистана в 1971 году (где находилась половина квалифицированного ядерного персонала), пакистанская элита стала рассматривать атом не как источник энергии, а как фактор национальной безопасности.
В январе 1972 года премьер-министр Зульфикар Али Бхутто дал старт военной ядерной программе. Пакистанская комиссия по атомной энергии (PAEC) была реорганизована, руководство сменено, и параллельно с гражданскими проектами начались работы по созданию оружия. Программа разделилась на четыре направления: теоретические исследования, обогащение урана (центрифуги), реакторы и урановая разведка.
Именно в урановом проекте помощь МАГАТЭ оказалась особенно важной – и особенно противоречивой. Уже в 1969 году Пакистан запросил содействие в геологоразведке в районе Сивали. В 1970 году стартовал совместный проект МАГАТЭ и ПРООН (Программа развития ООН) по оценке урановых залежей.
Несмотря на догадки о развороте Пакистана в сторону оружейной программы, МАГАТЭ продолжило оказывать помощь. Однако реализация проекта шла с огромными трудностями:
• закупки оборудования занимали до 15 месяцев;
• техника часто повреждалась или разворовывалась при транспортировке;
• кадры разбегались из-за низких зарплат и тяжёлых условий труда (жара, песчаные бури, отсутствие дорог);
• отчёты МАГАТЭ подвергались давлению и цензуре со стороны пакистанских властей.
Агентство продолжало работу, рассчитывая хотя бы подготовить кадры и создать базу для будущего гражданского использования. Но уже в 1978 году признавалась, что эта цель провалилась из-за нежелания правительства финансировать проект.
Тем не менее, геологи при поддержке Агентства обнаружили перспективные месторождения, которые позже легли в основу не только топливной базы для АЭС, но и военной программы.
Агентство стремилось доказать, что мирный атом возможен в условиях глобального неравенства. Парадокс в том, что именно благодаря настойчивости МАГАТЭ Пакистан получил урановую базу, которая впоследствии стала критически важной для всей его ядерной программы – как мирной, так и военной.
Братья Гракхи
Фото: Др. Самар Мубаракманд (слева) и др. Ишфак Ахмед (справа) – ведущие учёные пакистанской ядерной программы – у холма в Чагай, где в мае 1998 года Пакистан провёл ядерные испытания
В 1960–1980-х годах Пакистан стремился войти в клуб технологически развитых стран, и одним из символов прогресса стала ядерная энергетика. Несмотря на громкие декларации, правительство относилось к этому направлению небрежно: нехватка финансирования, слабое управление и отсутствие стратегии тормозили развитие. Тем не менее ядерная инфраструктура была создана. Ключевую же роль в этом сыграло Международное агентство по атомной энергии (МАГАТЭ).
Созданное в 1957 году по инициативе США («Атомы для мира»), МАГАТЭ имело двойную задачу: содействовать развитию мирного атома и предотвращать его военное использование. Эта двойственность стала слабым местом, особенно для развивающихся стран, где помощь в освоении технологий не всегда сопровождалась строгим контролем.В 1960-х пакистанское правительство сделало ставку на ядерную энергетику. Студенты отправлялись на учёбу за рубеж, в Карачи строился исследовательский реактор при участии Канады, шли изыскания урана в районе Сивали.
В 1961 году Пакистан официально обратился за помощью к МАГАТЭ. Для Агентства это была возможность реализовать свою миссию: генеральный директор Сигвард Эклуэнд называл Пакистан "тестовым случаем" – страной, на примере которой можно было бы доказать, что атомная энергетика может успешно развиваться и в "третьем мире".
С 1961 по 1963 год Пакистан получил широкую поддержку от МАГАТЭ: консультации, обучение специалистов, помощь в планировании и инфраструктуре. Параллельно развивался проект Karachi Nuclear Power Plant (KANUPP) – первая в регионе АЭС.
Однако в реальности пакистанские власти не спешили использовать полученную помощь для устойчивого развития энергетики. Уже в начале 1970-х стало ясно, что приоритеты смещаются. После поражения в войне с Индией и потери Восточного Пакистана в 1971 году (где находилась половина квалифицированного ядерного персонала), пакистанская элита стала рассматривать атом не как источник энергии, а как фактор национальной безопасности.
В январе 1972 года премьер-министр Зульфикар Али Бхутто дал старт военной ядерной программе. Пакистанская комиссия по атомной энергии (PAEC) была реорганизована, руководство сменено, и параллельно с гражданскими проектами начались работы по созданию оружия. Программа разделилась на четыре направления: теоретические исследования, обогащение урана (центрифуги), реакторы и урановая разведка.
Именно в урановом проекте помощь МАГАТЭ оказалась особенно важной – и особенно противоречивой. Уже в 1969 году Пакистан запросил содействие в геологоразведке в районе Сивали. В 1970 году стартовал совместный проект МАГАТЭ и ПРООН (Программа развития ООН) по оценке урановых залежей.
Несмотря на догадки о развороте Пакистана в сторону оружейной программы, МАГАТЭ продолжило оказывать помощь. Однако реализация проекта шла с огромными трудностями:
• закупки оборудования занимали до 15 месяцев;
• техника часто повреждалась или разворовывалась при транспортировке;
• кадры разбегались из-за низких зарплат и тяжёлых условий труда (жара, песчаные бури, отсутствие дорог);
• отчёты МАГАТЭ подвергались давлению и цензуре со стороны пакистанских властей.
Агентство продолжало работу, рассчитывая хотя бы подготовить кадры и создать базу для будущего гражданского использования. Но уже в 1978 году признавалась, что эта цель провалилась из-за нежелания правительства финансировать проект.
Тем не менее, геологи при поддержке Агентства обнаружили перспективные месторождения, которые позже легли в основу не только топливной базы для АЭС, но и военной программы.
Агентство стремилось доказать, что мирный атом возможен в условиях глобального неравенства. Парадокс в том, что именно благодаря настойчивости МАГАТЭ Пакистан получил урановую базу, которая впоследствии стала критически важной для всей его ядерной программы – как мирной, так и военной.
Братья Гракхи
Фото: Др. Самар Мубаракманд (слева) и др. Ишфак Ахмед (справа) – ведущие учёные пакистанской ядерной программы – у холма в Чагай, где в мае 1998 года Пакистан провёл ядерные испытания
«Восстание третьего мира»: Как Иран бросил вызов ядерной гегемонии США
В 1970-х годах, на фоне мирового энергетического кризиса, Иран при шахе Мохаммеде Резе Пехлеви запустил масштабную ядерную программу. Руководство считало, что нефть слишком ценна, чтобы просто сжигать её для энергии.
Президент Организации по атомной энергии Ирана (AEOI) Акбар Этемад предупреждал, что при текущем потреблении Иран к 1995 году может потерять возможность экспортировать нефть. Решением стала атомная энергетика – планировалось заменить нефть в энергетике АЭС, покрыв до трети внутренних потребностей, а освободившуюся нефть направить на экспорт и в промышленность.
Программа была нацелена на полную ядерную автономию – от добычи и обогащения урана до переработки отработанного топлива.
Шах и Этемад верили, что мир движется к "плутониевой экономике" и стремились сделать Иран не просто потребителем, а активным игроком и даже экспортёром технологий.
AEOI стремилась не просто купить реакторы, а получить вместе с ними всю инфраструктуру и компетенции. Для этого Иран наладил сотрудничество с 24–30 странами, включая США, СССР, ФРГ, Францию, Великобританию, Индию, Бразилию, Израиль и ЮАР, чтобы компенсировать нехватку собственной технологической базы.
Стремление Ирана освоить переработку отработанного топлива вызвало серьёзные опасения США. Для Тегерана это было вопросом экономической целесообразности и суверенитета: страна не имела больших запасов урана, а переработка позволяла получать плутоний для будущих реакторов. Иран ссылался на статью IV ДНЯО, гарантирующую право на развитие мирной ядерной энергетики, включая топливный цикл.
США же воспринимали переработку как угрозу. Индийский ядерный взрыв 1974 года с использованием плутония из «мирной» канадской программы показал, как легко гражданские технологии могут стать военными. Вашингтон опасался, что уступки Ирану подорвут режим нераспространения.
Хотя сотрудничество США и Ирана изначально было тесным – американцы помогли запустить иранскую программу – после 1974 года ситуация резко изменилась. Под давлением Конгресса, СМИ и Картера администрации Никсона и Форда начали блокировать передачу технологий, особенно переработки топлива. С приходом Картера давление усилилось, и США фактически отказали Ирану в доступе к полному топливному циклу, ссылаясь на борьбу с распространением ядерного оружия.
В ответ на растущее давление Иран провёл международную конференцию по передаче ядерных технологий в Персеполисе (10–14 апреля 1977 года), стремясь создать альтернативную сеть сотрудничества вне контроля США и крупнейших поставщиков.
На конференции Иран отстаивал право всех стран на полный ядерный цикл и критиковал Лондонский клуб – неформальную группу экспортёров, созданную в 1975 году по инициативе США для ограничения поставок чувствительных технологий, таких как обогащение урана и переработка топлива.
Пресса называла конференцию "восстанием Третьего мира" и началом альтернативы существующей монополии США. В ней приняли участие более 500 человек из 41 страны – представители развивающихся государств, учёные и промышленники.
С иранской стороны выступали шах, премьер-министр Ховейда и Этемад, подчёркивая мирный характер программы и соблюдение международных обязательств (Иран был одним из первых, кто предоставил МАГАТЭ полный доступ к своим объектам и ратифицировал ДНЯО).
Иран заявлял, что изоляция и давление лишь усиливают риск распространения, так как страны будут стремиться к независимым технологиям, избегая внешнего контроля. По мнению Этемада, политика США нарушала ДНЯО и подрывала доверие к международной системе в целом.
Персепольская конференция укрепила международный статус Ирана и заставила администрацию Картера пойти на уступки. Однако в 1979 году Иранская революция всё изменила: Этемад был отстранён, атомная программа разрушена, а соглашение с США сорвано. Попытка изменить мировой ядерный порядок и отстоять права развивающихся стран провалилась.
Братья Гракхи
Фото: Мохаммед Реза Пехлеви и Джимми Картер, ноябрь, 1977-й год
В 1970-х годах, на фоне мирового энергетического кризиса, Иран при шахе Мохаммеде Резе Пехлеви запустил масштабную ядерную программу. Руководство считало, что нефть слишком ценна, чтобы просто сжигать её для энергии.
Президент Организации по атомной энергии Ирана (AEOI) Акбар Этемад предупреждал, что при текущем потреблении Иран к 1995 году может потерять возможность экспортировать нефть. Решением стала атомная энергетика – планировалось заменить нефть в энергетике АЭС, покрыв до трети внутренних потребностей, а освободившуюся нефть направить на экспорт и в промышленность.
Программа была нацелена на полную ядерную автономию – от добычи и обогащения урана до переработки отработанного топлива.
Шах и Этемад верили, что мир движется к "плутониевой экономике" и стремились сделать Иран не просто потребителем, а активным игроком и даже экспортёром технологий.
AEOI стремилась не просто купить реакторы, а получить вместе с ними всю инфраструктуру и компетенции. Для этого Иран наладил сотрудничество с 24–30 странами, включая США, СССР, ФРГ, Францию, Великобританию, Индию, Бразилию, Израиль и ЮАР, чтобы компенсировать нехватку собственной технологической базы.
Стремление Ирана освоить переработку отработанного топлива вызвало серьёзные опасения США. Для Тегерана это было вопросом экономической целесообразности и суверенитета: страна не имела больших запасов урана, а переработка позволяла получать плутоний для будущих реакторов. Иран ссылался на статью IV ДНЯО, гарантирующую право на развитие мирной ядерной энергетики, включая топливный цикл.
США же воспринимали переработку как угрозу. Индийский ядерный взрыв 1974 года с использованием плутония из «мирной» канадской программы показал, как легко гражданские технологии могут стать военными. Вашингтон опасался, что уступки Ирану подорвут режим нераспространения.
Хотя сотрудничество США и Ирана изначально было тесным – американцы помогли запустить иранскую программу – после 1974 года ситуация резко изменилась. Под давлением Конгресса, СМИ и Картера администрации Никсона и Форда начали блокировать передачу технологий, особенно переработки топлива. С приходом Картера давление усилилось, и США фактически отказали Ирану в доступе к полному топливному циклу, ссылаясь на борьбу с распространением ядерного оружия.
В ответ на растущее давление Иран провёл международную конференцию по передаче ядерных технологий в Персеполисе (10–14 апреля 1977 года), стремясь создать альтернативную сеть сотрудничества вне контроля США и крупнейших поставщиков.
На конференции Иран отстаивал право всех стран на полный ядерный цикл и критиковал Лондонский клуб – неформальную группу экспортёров, созданную в 1975 году по инициативе США для ограничения поставок чувствительных технологий, таких как обогащение урана и переработка топлива.
Пресса называла конференцию "восстанием Третьего мира" и началом альтернативы существующей монополии США. В ней приняли участие более 500 человек из 41 страны – представители развивающихся государств, учёные и промышленники.
С иранской стороны выступали шах, премьер-министр Ховейда и Этемад, подчёркивая мирный характер программы и соблюдение международных обязательств (Иран был одним из первых, кто предоставил МАГАТЭ полный доступ к своим объектам и ратифицировал ДНЯО).
Иран заявлял, что изоляция и давление лишь усиливают риск распространения, так как страны будут стремиться к независимым технологиям, избегая внешнего контроля. По мнению Этемада, политика США нарушала ДНЯО и подрывала доверие к международной системе в целом.
Персепольская конференция укрепила международный статус Ирана и заставила администрацию Картера пойти на уступки. Однако в 1979 году Иранская революция всё изменила: Этемад был отстранён, атомная программа разрушена, а соглашение с США сорвано. Попытка изменить мировой ядерный порядок и отстоять права развивающихся стран провалилась.
Братья Гракхи
Фото: Мохаммед Реза Пехлеви и Джимми Картер, ноябрь, 1977-й год
